Бал во французском посольстве напоминал пир во время чумы. Пекин бушевал в преддверии революции, по многомиллионному городу бродили толпы возбужденных китайцев, многие из которых, несомненно, были ихэтуанями, но до срока скрывали это, а в посольстве дамы в вечерних платьях и кавалеры во фраках кружились в порывах венского вальса. Только такими вечерами и тешили себя европейцы, окруженные чужим и диким народом, поклонявшимся чужим богам, его вечным недоброжелательством и враждебностью. Разумеется, бал в одном посольстве был днем открытых дверей для представителей элиты всех других государств. Посещали такие вечера и китайские вельможи, приглашали на них своих акробатов и борцов – потешить европейцев экзотикой, но большинство высокопоставленных китайцев были просто шпионами.

В этот день Веригин получил приглашения только на двух человек – себя и меня – и то с великим трудом. Во время бала человек Веригина и показал на ту, кто нас так интересовала.

– Вот она, Анюта, – прошептал я, разглядывая совсем молодую женщину, почти девчонку, в бальном платье.

Черноволосая, с глазами чуть раскосыми, как это бывает, когда кровь степняка вливается в кровь европейца, гибкая, она была на редкость хороша! Юная купчиха Анюта Кабанина смотрелась бы и на коне, в роли амазонки, и в карете, в роли принцессы, одинаково хорошо. И как же ее лицо с черными, чуть раскосыми газами легко было превратить в лицо китаянки! Только подвести, как надо, глаза, вытянув уголки вверх, и нарядить ее в маньчжурский костюм – халат «ципао». Но именно такой, китаянкой, она и ходила по дворцу императрицы Цыси. Семенила, кланялась! Она была, несомненно, артисткой, и хорошей! Под стать своему хозяину, владыке и мужу.

В кругу гостей я заметил и охранника Анюты Кабаниной – казака Николу, последнего выжившего из тройки головорезов. Но тут он был во фраке, с алым поясом, при широкой звериной бороде и усах, и с серьгой в ухе, так ярко раскрывавших его суть вольного разбойника и палача.

– Вот с ним мне столкнуться никак нельзя, – сказал я. – Он меня помнит! Лучше бы вместо меня сюда Жабникова взяли, а я бы на улице с другими покараулил.

– Бал закончится под утро, – сказал мне Веригин. – Анюту охраняют еще трое гвардейцев императрицы Цыси. Не хуже японских самураев. Им в руки лучше не попадаться: порежут на части. Даже если мы ее схватим, Петр Ильич, нам нужно еще вывезти пленницу. Как это сделать?

Анюта Кабанина кружилась с кавалерами, от которых у нее не было отбоя. Всем хотелось сжать в легких объятиях юную красотку – настоящую принцессу! – с чуть раскосыми блестящими глазами и улыбкой гетеры.

Было три часа пополуночи, когда гости стали расходиться. У каждого была охрана – нужно было проследовать до своего посольства без приключений. Посольский квартал хоть и охранялся сборными частями, но во многих местах его периметр был только условной крепостью.

Никола позволил веселиться юной амазонке столько, сколько ей было угодно. До самого последнего часа. Когда над Пекином стояла полная луна, ярко освещавшая центральные улицы Посольского квартала, и тишину нарушали только переклички солдат и возбужденные крики за пределами иностранных миссий, последние гости вышли из французского дворца на главную, Посольскую улицу – Легатион-стрит.

Но я ушел с бала чуть раньше и теперь наблюдал издалека, как последние гости покидали посольский дворец Франции… Гостья зашла в паланкин, его подняли четверо слуг, два самурая шли вперед, один сзади, и уже за ним следовал казак Никола. Процессия двинулась мимо Японского отеля, затем Испанского отеля и повернула на Имперскую улицу. Прошла до стены Посольского квартала, за которым – через небольшую базарную площадь – поднималась великая стена императорского дворца.

Это было то единственное место, где мы могли совершить похищение. Два воина из императорской гвардии с копьями были обречены: наши стрелки – Степан Горбунов и старшина Скороспелов – сняли их из духовых ружей.

Паланкин с охраной проплыл через ворота Посольского квартала и выплыл на рыночную площадь…

Затворы трех пневматических винтовок были передернуты. Перезарядить такую винтовку требовалось время – и поэтому промахнуться было нельзя. Стреляли трое – Жабников, Скороспелов и Степан Горбунов. Три охотника! Жабников и Скороспелов пустили по свинцовой горошине в головы первых двух гвардейцев с мечами, Горбунов в голову третьего воина. Тонкий писк, и только! Три китайца рухнули как подкошенные, а Степан отбросил винтовку, и тотчас в его руках появился тонкий шнур. Четверо носильщиков замерли и завертели головами. А вот казак Никола потянулся к отвороту фрака. За револьвером! Но Степан Горбунов уже шагнул к нему из темноты. Он ловко накинул сзади шелковый шнур на бычью шею Николы – и в перехлест затянул его. Казак страшно захрипел и стал хвататься за шнур, но пальцы соскальзывали. Силы они оказались равной, но Степан был и моложе, и ловчее. Это была борьба витязя и опасного зверя, где первый перехитрил второго! Никола хрипел все страшнее, вскидывая руки и пытаясь ухватить противника за голову или плечи, но Степан, и сам обладавший великой силой, уворачивался от хватки казака и то и дело отступал назад или отходил в сторону, и стягивал, стягивал шнур на шее хрипевшего и слабеющего противника. Мы не смели вмешаться. Было в этом что-то мистическое: Степан Горбунов истреблял кабанинских головорезов одного за другим! Того, кого душат таким вот образом, умирает не от того, что ему перекрывают воздух, а потому, что шнур перехватывает сонные артерии, кровь перестает поступать в мозг, и тот начинает умирать в считанные секунды. Хватает полуминуты, чтобы человек перестал контролировать себя, чтобы в голове его помутилось, в глазах потемнело, и силы вдруг улетучились. Раз и навсегда! Так и случилось с Николой – последним цепным псом Дармидонта Кабанина!

– Я и Вакулу сделал, и Миколу, и тебя, гада, тоже сделаю, – прохрипел Степан оседающему на землю рыночной площади Николе, чья и без того здоровая морда распухла от крови. – И за Кураева, хозяина моего, и за Сивцовых, за всех! Уже сделал!..

Так он и опустил задушенного зверя на землю. Слуги, несшие паланкин, чуть раньше бросили ношу и рассыпались в ночи. Женская рука осторожно отодвинула занавеску. Я и перехватил ее – и вытащил наружу испуганную до смерти молодую женщину. Она хотела закричать, уже забилась, но я быстро закрыл ее рот свободной рукой. Перчатка помогла не дать прокусить мою руку.

– Слушайся, Анюта, меня во всем, иначе убью, – я заглянул в ее широко открытые, чуть раскосые глаза. – Поняла?

Она молчала.

– Поняла, говорю?

Пленница кивнула.

– Вот и хорошо.

Я отнял руку от ее лица.

– Вы – это он, тот самый, ищейка, – прошипела она. И только тут увидела и поверженных гвардейцев императрицы, и матерого казака. – А с Николой что?!

– Мертв твой Никола, – усмехнулся Степан.

– Дармидоша всех вас убьет! – вдруг выпалила она. – Кожу живьем сдерет!

Она готова была закричать вновь, и я вновь закрыл ее рот рукой в перчатке. Верить Анюте Кабаниной было бы глупо.

– Степа, – позвал я, – у меня в кармане флакон с эфиром.

Горбунов кивнул, вытащил из моего кармана флакон, намочил им носовой платок, я отнял руку, и он приложил платок к губам и носу девушки, и крепко прижал.

– Не придуши ее, – остерег я молодого товарища.

– Не, Петр Ильич, Анюта – зверек хрупкий, я с ней вежливо. По-братски.

Глаза у Анюты Кабаниной как осоловели, взгляд поплыл.

– Вот и спокойной ночи, – сказал я.

Наши товарищи оттащили трупы в темноту. Пора было и нам уносить ноги. Скоро охрана опомнится и примется бить в набат. Для нас уже были организованы послом Игнатьевым две повозки. В одной из них была клетка со шкурой орангутанга.