Я хорошо запомнил ту ночь. Трое суток нас пытала пурга. Она заволокла небо, сбивала с ног. Это была та самая февральская метель, которую в аду замешивают черти, чтобы закрутить путников, сбить их с дороги и похоронить где-нибудь в чистом поле. Только что в санях, запряженных в тройку, мы вырвались за пределы Сызрани и теперь неслись вдоль Волги. И молились, чтобы не слететь в овраг, не сломать шею и не издохнуть подо льдом какого-нибудь озерца.

Мне, опытному сыщику, не доставило большого труда проследить путь Кабанина и двух его волков, один из которых, к счастью, был подранком. Три дня назад, у церкви на горе, ставшей последним оплотом Кабанина, нас отыскали охотники – местные помещики. Нашли через несколько часов после боя. Они решили показать своим гостям «недобрую церковь» и тут услышали пальбу. Что за военные действия в центре средневолжской губернии? Неужто полковые учения? А ведь так и подумали! У них были и лошади, и сани. Майора Жабникова первым с ветерком повезли к ближайшему врачу, а мы сопровождали его на помещичьих лошадях, конфискованных нами без разговоров, решая по дороге, куда мог уйти враг. Помещики, узнав, за кем идет охота, да кто охотники, сами рады были помочь. Зная всю округу как свои пять пальцев, они и подсказали нам наиболее возможные маршруты, по которым решили бежать преступники.

Едва мы добрались до первой почты, как застучал телеграф. Трудно было не запомнить такую тройку, а они, Кабанин, Никола и Микола, теперь решили держаться вместе и уходили от больших дорог. Но как ни был хитер зверь, которого я преследовал, как он ловко ни умел путать следы, и я был не промах. И если опасался чего-то, то лишь одного, что этот зверь, рассвирепев и решив поквитаться, может сам в любое мгновение оказаться за спиной охотника.

За моей спиной.

Несмотря на метель, трое суток с остановками и короткими ночлегами, то и дело меняя коней, мы со Степаном неслись в сторону Самары. Именно в ту сторону, по моим расчетам, сейчас шел Кабанин. Все его земли, все его имения были под надзором полиции. Последний оплот – брошенная церковь на краю Симбирской губернии – пал. Он был изгнан отовсюду. Его поджидали на всех вокзалах и таможнях. Его физиономию и морды его подельщиков знали не только все ищейки европейской части Российской империи, но даже станционные смотрели. Негласно Кабанин был объявлен врагом государства. Церковь публично предала его анафеме. Давно хотела!

Не было ему более пристанища, как изгнанному из рая демону.

Но в тот последний день февраля только мы – я и Степан Горбунов – оказались у него на хвосте. Шли без устали, мучая себя и коней. Извозчик из Симбирска был похож на мистического возницу из волшебной сказки, летящего вдогонку ночи, страшившегося утреннего перерождения; то и дело вставая черной тенью, он нахлестывал плеткой лошадей и выкрикивал одну и ту же фразу: «Шевелите копытками, кони мои серебряные, крутобокие, веселые! Бесценные скакуны мои, вашу растак!..»

И вот пурга стала стихать. Не одолела, выдохлась, сдалась первой. Мы сами не заметили, как минула полночь и наступил первый день весны. То и дело я посматривал вверх – луна желтой рябью проглядывала за лепившим снегом и не давала сбиться с пути. И становилась все яснее, ярче. И вся неоглядная волжская округа, спавшая в снегу, все сильнее золотилась в пронзительном лунном свете.

– Отступают! – счастливо пробормотал, кутаясь в полушубок, Степан. – Отступают, Петр Ильич!

– Кто отступает, Степан?

– Демоны злые! – отозвался он.

Извозчик, натерпевшийся с нами лиха, засмеялся.

– Там, Степка, так! – вполоборота крикнул он. – Пересилили мы лихо!

Тройка летела из Сызрани по заснеженному тракту вдоль Волги. Уже давно наступила ночь. А эту дорогу я знал хорошо! Впереди была Самара еще верст пятьдесят, и родной город!

Мы неслись мимо замерзших озер и редких голых перелесков. Колючей черной сетью они переплетались друг с другом на фоне ночного зимнего неба. Колючий снег порывами бил нам в лицо. Сани подбрасывало, но рысаки не замечали никаких препятствий! И луна то бежала, то кралась по небу через белые ватные облака. Я достал часы, взлетела крышка. Было два часа ночи. А потом мы вырвались на кручу, возница крикнул: «Держись, братки!» – и, взрывая снег, полетели вниз – к великой заснеженной реке.

К уснувшей подо льдом Волге!

Вот где было разгуляться нашей тройке! Мы неслись по ровному и плотному покрову. Не будь этого снега, кони тотчас бы сдались. Поплыли бы кто куда. Да снег на наше счастье был хорош!

– Не угодим в полынью, до Самары раза в два быстрее доберемся! – крикнул через плечо извозчик. – Богу молитесь, господа инспектора!

Впереди начинался остров Козлиный – длинный и узкий, покрытый редким лесом. Он был известен всей Средней Волге. Когда-то тут разбивали военные лагеря казаки, чтобы потом набрасываться на степняков или своих же русских купцов. А ныне каждое лето сюда приплывали на лодочках дачники-пляжники. Да и кораблики причаливали сюда частенько, и веселые компании гуляли тут днями напролет! Сейчас же остров Козлиный выглядел холодным и пустынным – прибежищем для зверья! Мне показалось, что я вижу серый дымок, поднимавшийся с той стороны острова. Да мало ли чего не привидится в такую ночь!

Холодную, враждебную, опасную.

Но стоило нам приблизиться, дымок, если он и был, исчез. Я так и знал – мираж!..

Уже четверть часа мы шли вдоль острова, особенно узкого в этих местах. И несколько раз, щурясь от ветра и снега, я смотрел вправо – на полосы редкого леса. Что это было? – еще один мираж? Призрак? И наконец с бешено заколотившимся сердцем, я разглядел то, что на первый взгляд меня удивило – там, за этими рваными лесочками! Черное пятно неслось так же, как и мы, почти летело – и в том же направлении! И тогда я понял разом, что в четверти версты, параллельно нам, вперед летят другие сани!

– Они! – привстав, неистово выкрикнул я и схватил Степана за плечо. – Вправо гляди, вправо! Видишь, сани?! Это он, Кабанин, жизнью клянусь!

Жмурясь от колючего снега, Степан сам ухватил меня за рукав.

– Вижу, Петр Ильич, вижу! – с азартом охотника вырвалось у него. – Они, черти! Они, они!

– Да где же, где?! – бросил назад извозчик, тоже таращась вправо, но урывками, боясь не уследить за конями. – Вижу: сани! Неужто они?! Но откуда?!

– Привал у них был, вот откуда! – бросил я. – Они ж не ждали погони! Решили передохнуть! Это их был дымок, их! Не спятил, выходит! – Я тоже доставал карабин.

Степан уже ухватил свой, крепко прилаживал прикладом к плечу.

– Ох, чую, начнется сейчас битва! – выпалил извозчик. – Только я под пули лезть не брался, ваше сиятельство! Надобно деньжат набросить! У меня внуки, кормить надо!

– В пять раз больше получишь, коли выживем!

– Добро, сударь! – горячо и зло ответил извозчик. – Вот теперь хороша денежка! Теперь повоюем!

Но нас опередили! Четкий выстрел эхом порвал черную зимнюю ночь над Волгой, за ним второй, третий… пятый, и в следующее мгновение наш извозчик всплеснул руками, отпуская поводья, и повалился назад. Я был уверен, били по лошадям, просто по летящему черному пятну, да попали в человека! Шея возницы была прострелена, кровь широко и черно выползала из раны. «Хороша денежка, ваше сиятельство!» – захлебываясь, повторил он, страшно захрипел и стих. Уже навсегда.

– Никола, сволочь! – прохрипел Степан. – Он это, он! Как кот в темноте видит!

Тройка лишилась возницы, но, еще не зная о том, разгоряченная и сумасшедшая летела вперед – летела с прежним огнем.

– Стрелять ты будешь! – бросил я, откладывая карабин, и полез на козлы. – Только дай вожжи возьму, а то понесут от огня лошади, разобьемся к чертовой матери!

– Перебьют, Петр Ильич! – взорвался мой спутник. – Перещелкает нас Никола!

– Жди! – в ответ рявкнул я.

Я знал: палить через треть версты, да на такой скорости, да еще через лесок, это не шутка! Только великий охотник и сумеет! А казак Никола и Степан Горбунов были таковыми!

И едва я совладал с лошадьми, как открыл огонь из своего карабина Степан. Выстрел, второй, третий!..

– Один есть! – на этом самом третьем коротко бросил он.

Четыре, пять!..

– Еще, кажись, один! – с восторгом завопил Степан и полез за новым магазином. – Двоих снял, Петр Ильич!

И вот тут, с той стороны острова Козлиный, наш враг вновь открыл огонь. И попал, куда целился. Правый наш рысак дико захрипел, ноги его подрезало, и сорвав бег всей тройки, сломав ее, на лету повалился в снег. Но чуть прежде я увидел, как Степан, зверем почуяв беду, выпрыгнул из саней, прижав к груди карабин. Все, что я услышал, его яростный крик:

– Не спущу! – его крики перебивались выстрелами. – Не уйдете, сволочи!

А уже в следующее мгновение, выбросив и меня прочь, сани закувыркались, точно спичечный коробок, подхваченный внезапным порывом ветра…

Я очнулся в тот момент, когда эхо выстрелов уже таяло над заледеневшей Волгой и лесами. В голове гудело, в ушах все еще стоял надрывный голос Степана. Я оторвал щеку от снега. Встряхнулся, соображая, не покалечен ли? А если покалечен, то насколько? Рядом жалобно стонали лошади. Одна из их подыхала и мучилась особенно сильно. В нескольких шагах от меня лежал убитый извозчик. Переломанный, жалкий, с черной от крови шеей. И смотрел на меня пустыми водянистыми глазами.

– Петр Ильич, живы?! – спросили из-за спины.

Еще раз встряхнул головой.

– Кажется, – я приподнялся на руках, осторожно потянулся.

– Ну, слава богу!

– Только ногу подбил… А вот ушиб или вывих, надо разобраться… Ух!.. Колено!.. А где эти? – оглядываясь, спросил я.

– Сукины дети? – усмехнулся за моей спиной Степан, морщась от боли. – Да хрен их знает. По дороге в Самару, думаю. Только вот уверен, сани одних мертвяков везут. Или кровью гады истекают. Я в них весь магазин уложил.

– А ты ловко из саней выпрыгнул, – усмехнулся я. – Пулей! Такому не научишься, таким родиться надо. – Я рассмеялся и тотчас, морщась, ухватился за левое колено. – Вот незадача! А как лошади наши? Стонут и стонут, бедняги!

– Сейчас…

Через несколько минут Степан вернулся.

– С лошадями худо, Петр Ильич, правая – наповал, средняя – ранена в бок, сдыхает, левая – сломала передние ноги. Тоже – того. Вот только перезаряжу магазин…

Грянули выстрелы, лошади затихли.

– И лошадок жалко, и извозчика нашего, – вскоре надо мной вздохнул Степан. – Я вот что, огонь разведу. Раньше утра нас не отыщут, лошадей нет, у вас нога подбита. Без огня мы околеем. Сани против ветра поставлю, покрывала есть, стерпим. Ужин приготовлю. И себя, как часового, выставлю. А вы, самое главное, коленом своим займитесь. Хорошо, что врача дожидаться не надо, – усмехнулся Степан. – Верно, Петр Ильич?

Ночью вновь поднялась метель – та степная волжская метель, которая крутит и крутит без устали с начала февраля до середины марта, от которой спасения нет и на улицах волжских городов, а что тут говорить о самой Волге! Об открытом ледяном просторе, где эта метель – бессрочная хозяйка, покуда холода, и владыка всему, каждой пяди земли!

Огонь сбивало этой метелью, иногда мне казалось, что сейчас он исчезнет, но пламя пробивалось через порывы, рвалось, вновь расползалось, жадно хватаясь за ветки, которые Степан собрал на острове, и ненужное тряпье, облитое керосином.

Закутанный в десять покрывал, я очнулся от громкого мужского разговора. Голоса были знакомые. Щурясь от весеннего солнца, я приоткрыл глаза.

– Утро доброе, Петр Ильич!

Голос был приподнятый. И я уже знал – чей. Надо мной стояли трое: генерал Палев, полковник Старицын и чуть в отдалении Степан. Чуть подальше вросла в снег пара саней, запряженная тройками, жандармы и казаки. Теперь я различал ясно: оживленный солдатский гул шел отовсюду.

– Добрый день, Фома Никитич, – прикрыв ладонью глаза, пробормотал я. – Алексей Алексеевич, – я улыбнулся полковнику, старому знакомому, и получил улыбку с поклоном в ответ. – Как же это вы вместе-то?

– А мы вас всеми русскими губерниями ищем, Петр Ильич, – сказал Фома Никитич Палев. – Неужто того не стоите?

– А коли так, что ж утра дожидались, дабы помочь нам, морозили?

– Не судите строго, Петр Ильич, – заступился полковник Старицын. – Где мы вас только не искали! Разве что в прорубь не ныряли!

– Воистину так! – приложил к широкой груди руку генерал Палев. Вдруг похлопал по шинели, точно нащупал там что-то важное. – Опаньки! – вымолвил он. Снял перчатку, полез за отворот и вытащил объемную флягу.

– Будете, Петр Ильич? Или банкета в Дворянском собрании, который я дам по прибытии в вашу честь, дождетесь?

– Не дразните! – откликнулся я.

– Не буду, не буду, – пропел Палев, налил в крышку коньяка и протянул мне.

– Благодарствую, – я выпил с превеликим удовольствием.

– Герой! – широко улыбнулся полковник. – Еще?

– А вы как думаете?

Он повторил, и я тоже.

– Герой! – вновь пропел генерал, завинчивая и пряча флягу. – И Степан ваш, Петр Ильич, – обернулся он к моему спутнику, – тоже герой! Если захочет, я его унтер-офицером в свою службу хоть завтра возьму! А, Горбунов?

– Благодарю вас, господин генерал, – поклонился Степан. – Это если граф Кураев отпустит, тогда…

– А-а! – махнул на него рукой генерал. – У нас же не крепостное право, в самом деле? Покумекаешь – сам придешь! Но каков стрелок, каков стрелок! Так что, Петр Ильич, готовы в сани-то перебраться?

– Если только осторожно…

– Осторожно-осторожно! – кивнул Фома Никитич. – А все равно в сторону нашей Самары двигать. Мимо не проедешь!

– Да что случилось-то? – спросил я.

– Не говори ему, Степан! – приказал генерал. – Не велю, пусть сам увидит!

Степан пожал плечами: мол, игра есть игра. Но он и сам светился, и ему эта игра нравилась! И горд он был – за себя горд.

– Как нога, Петр Ильич? – поинтересовался он, когда вместе с жандармами осторожно укладывал меня в сани.

– Да-да, Петр Ильич, как нога? – встрепенулся Палев.

– Вывих, но Степан помог мне вправить сустав, так что, пара недель покоя – и снова в строй.

– Не думаю, не думаю, – усаживаясь в сани напротив меня и Степана, прокряхтел генерал. – Теперь вам отдыхать и отдыхать! Хватит уже, нагонялись по полям!

Сани двинулись, полетели.

– Сколько ехать? – спросил я. – До места икс?

– Недалеко, Петр Ильич, недалеко, – генерал подмигнул Горбунову. – До конца острова Козлиный, или, лучше сказать, до его начала, так как тем концом он ближе к Самаре.

Минут через десять наши сани обогнули остров, и вскоре я увидел отряд полиции и жандармов, высокий сосновый крест, тело на снегу. Мертвых лошадей. А потом уже и широкий квадрат черной воды…

– Ну, вот мы и подъехали, – сказал генерал Палев. – Это крещенская порубь староверов, тут их деревень немало. Они специально купальню устроили ближе к острову: подальше от нас, истинных христиан православных, – усмехнулся генерал Палев. – А она, крестильня их, и стала злодеям могилой. Причуда судьбы, провидение? Как хотите, но факт остается фактом!

Сани остановились у огромной квадратной проруби. Там еще плавали остатки одежды. На снегу лежали две мертвых лошади и труп человека.

– Узнаете? – спросил генерал Палев.

– Это Микола, казак Кабанина, – кивнул я.

– Верно, – кивнул Старицын. – Еще один цепной пес Дармидонта Михайловича.

– А где… Кабанин? – нахмурился я. – И Никола?

– Полной уверенности нет, но мы думаем, их течением унесло, Петр Ильич, – очень серьезно кивнул генерал Палев. – Оно тут сильное. Целую лошадь унесло, что вы хотите? Где шапка главного злодея? – весело рявкнул он.

Жандармский офицер немедленно подхватил со снега вещественное доказательство и, подлетев, протянул его генералу.

– Ну вот, – Палев с омерзением потряс замерзшей бобровой шапкой у нас перед носом. – Она?

– Она, – кивнул я.

Генерал с тем же омерзением отдал ее жандарму.

– Думаю, дело было так. Степан, как он сам мне рассказал, подстрелил двух бандитов, когда вы еще преследовали их. На ходу. Убил не убил – не ясно. А затем спрыгнул и целился в стойке. Так? – он взглянул на моего товарища.

Горбунов уверенно кивнул.

– Да, ваше сиятельство.

– Ну так вот. Вложил он прицельно пять пуль в седоков. Как и вас, лошади понесли их сани без возницы. Иначе бы он увидел крест, успел бы свернуть. А тут несчастные лошади угодили со всего маху в эту прорубь и сани за собой потащили с покойничками. Или с ранеными, какая теперь разница. В проруби плавал один только Микола. И то он в упряжи запутался. Его багром вытащили, как и вторую лошадь. Она, видать, под лед пушечным ядром влетела, бедняга! А сани до сих пор на дне лежат. Может, кто и под ними приютился? Поглядим!

– А что следы? – поинтересовался я. – Были какие-то следы, которые могли вести от проруби?

– Вы, голубчик, спали ночью, и не знаете, какая пурга была. Тут не то что следы человечьи, слон прошагай, ничего не останется!

– Метель всего на пару часов прекратилась, Петр Ильич, – многозначительно сказал Степан. – Как раз для того, чтобы нам помочь, – он оглядел слушавших его. – А почему нет? Так было…

– Голос народа! – весело кивнул генерал Палев, оглядывая своих полицейских чинов, которые тоже сияли от чувства победы. – Прислушаться надобно! Сами небеса помогли вам, господин Васильчиков! Сам Господь Бог! Ну а следы, что следы? – Палев потер руки в перчатках, похлопал в ладоши. – Ну их! Все занесло-вымело подчистую, стало быть, так и надо!

Он важной птицей прохаживался у проруби, разглядывая студеную могилу наших врагов. Степан что-то приметил у самого края проруби, на поверхности, в ледяной крошке, нагнулся и поднял. Долго рассматривал. Предмет сталью пару раз сверкнул в его руках. Степан поймал мой вопросительный взгляд и подошел.

– Держите, Петр Ильич, – протянул он мне фляжку, но пустую.

А пустой она была потому, что оказалась пробита двумя пулями – и обе застряли в ней, смяв ее. От нее пахло коньяком. На одной стороне можно было прочитать и рисунок – череп с костями. Я поднял на Степана глаза.

– Это фляжка Николы, – сказал он мне. – А пули, стало быть, мои. Любил он кости да черепа. Только чего она тут делает-то, отчего не на дне?

– Странно, – согласился я. – Вывалилась? Да вот как? Впрочем…

Увидел предмет и полковник Старицын. Подошел, взял из моих рук, задумчиво покрутил. Важно подплыл и полковник Палев. Тоже взял фляжку, хмурясь, пренебрежительно повертел в руках, но в конечном итоге предмет не произвел на него большого впечатления.

– Да какая разница, как? – вдруг чуть не обозлился он. – Чего только не бывает в жизни! Помню Русско-турецкую, шли мы в атаку, я тогда капитаном был. Моему солдату Ерофееву пуля в одну щеку вошла, а из другой вышла. Это пока он ура кричал. Ни одного зуба не задела! Вот это фокус! – Палев сунул фляжку обратно полковнику в руку: – Приложите к делу, – но испорченный предмет явно о чем-то напомнил генералу: он забрался за отворот шинели и вновь достал свою широкую флягу. Потряс: – Ага! Осталась еще четвертушка! – свинтил высокую крышку, вновь ставшую миниатюрной стопкой, налил в нее коньяку и вновь протянул мне. – Выпейте, Петр Ильич, вам это просто необходимо. И не думайте более ни о чем! В Самару, голубчик, в Самару! Ногу лечить! – и когда я, отбросив всякие мысли, выпил и с удовольствием зажмурился, генерал Палев добавил: – Домой, Петр Ильич, в родные пенаты!