Было еще рано, и в пивной почти никого не было. Лишь в углу, куда не попадали яркие июньские солнечные лучи, сидели два каких-то летчика. Мне они были не знакомы.

К моему удивлению, Эмма успела возвратиться с курорта. Видимо, благодаря чешским водам она буквально за несколько дней обрела прежнюю румяность и свежесть. Великолепная хозяйка «Веселой наковальни» встретила нас с Гофманом очень радушно.

Я знал, что она всегда так встречает летчиков, однако ее любезность по отношению ко мне казалась мне какой-то особенной. Эмма была настолько любезна, что угостила бутылкой очень хорошего коньяка.

Было совершенно непонятно, с чего она так раздобрилась. Кроткий светлый взгляд, которым она мимоходом одарила меня в тот день, сказал бы внимательному наблюдателю о многом.

По идее, один мой вид теперь, после всего случившегося, должен был вызывать у нее лишь одно желание – уйти поскорее, чтобы никогда больше не видеть. Эмма, напротив, крутилась вокруг меня так, словно я притягивал ее к себе волшебным магнитом.

– Коньяк в подарок герру Гофману!

Гофман рассеянно повертел в руках пузатую бутылку, похожую на внушительную фляжку с длинным горлышком. Я с удивлением обнаружил, что Эмма подарила майору пятидесятиградусный армянский коньяк «Двин».

Гофман перевел вопросительный взгляд с бутылки на меня. Я с улыбкой поведал, что коньяк данной марки очень ценит товарищ Сталин.

Теперь у Гофмана появилась интересная и заманчивая возможность оценить вкус советского вождя. О том, что коньяк этой же марки высоко ценит господин Уинстон Черчилль, я дипломатично умолчал.

– В самом деле? Тогда я попробую прямо сейчас.

– А вам, герр Шаталов, коньяк пить нельзя, – вдруг с многозначительным видом сказала Эмма и томно закатила глаза. – Вас очень ждут наверху, поэтому для вас я приготовила замечательное домашнее пиво, оно вас немного взбодрит.

Я был чрезвычайно заинтригован, но Эмма больше не произнесла ни единого слова. Она казалась мамой, приготовившей любимому сыночку замечательный сюрприз и решившей до самого конца не раскрывать его секрета.

После второй рюмки, от которой, попробовав первую, он не смог отказаться, Гофман вдруг густо покраснел, как будто ему стало не по себе. Через минуту я понял причину. Коньяк, как оказалось, здесь был совершенно ни при чем.

Гофман придвинул к моему лицу осоловевшие глаза.

– Слушай меня внимательно, Валерий. Хелен не желает скандалов. Она желает, чтобы все выглядело цивилизованно, поэтому она попросила именно меня привезти тебя к ней. Я знаю, ты давно мечтаешь о судьбоносном свидании. Ты знаешь, наш Йозеф Геббельс фонтанирует идеями и бескорыстно дарит их одну за другой фюреру, поэтому Адольф искренне считает его не только своим верным соратником по борьбе, но и настоящим другом. Сегодня доктор Геббельс вдруг увидел в твоем присутствии здесь колоссальное пропагандистское значение. Я могу тебе прямо сказать: надвигаются решающие события на Востоке. Фюрер подписал все необходимые документы. Теперь ты можешь очень пригодиться рейху. Так считает Геббельс, а Гитлер, как правило, прислушивается к его советам, хотя, конечно, всегда имеет свое мнение.

– Какие еще события на Востоке? Да еще решающие?

– Потерпи немного, скоро все узнаешь. Сейчас тебе о другом думать надо. Приведи себя в порядок и поднимайся наверх. Там, в комнате под литерой L, тебя ждет Хелен. Что?.. Ты не веришь?.. Эх ты, русский дуралей! Ты, конечно, не веришь своему счастью. Пью за вас, за вашу счастливую семейную жизнь. Новая семья во славу арийской идеи, о чем еще можно мечтать? Борман против тебя? Плевать на Бормана! Слышите, парни? Правильно я говорю?..

Гофман приветливо махнул рукой двум пилотам, которые продолжали тихо сидеть в углу. Один из них вдруг улыбнулся, встал, подошел к нам со своей кружкой, наполненной янтарным душистым пивом, отпил из нее и в знак дружбы передал Гофману.

Летчики стали тепло обниматься. Наконец, новоявленный приятель Гофмана тихо удалился на свое место. Мне показалось странным, что пилот и его товарищ, который продолжал неподвижно, словно призрак, сидеть за столиком в углу, умудрились не произнести ни слова.

Гофман шумно вздохнул. Я посмотрел в его погрустневшее лицо, и вдруг почувствовал жалость к своему непримиримому сопернику, который ради интересов рейха уступил мне пальму первенства.

– Рупперт, дружище, а что будешь делать ты? Сидеть здесь? Слушай, как-то не по-людски!

– Нормально! У нас так принято. К тому же через четыре часа мне следует быть на аэродроме. Меня ожидает срочное ответственное задание. К тому моменту я успею потихоньку уговорить бутылку коньяка и протрезветь. Коньячок-то, в самом деле, превосходно греет душу, хорошо успокаивает и нисколько не пьянит. У твоего бывшего вождя, правда, очень даже неплохой вкус!

– Какого моего бывшего вождя? Ты что-то неважно выглядишь.

– Не теряй времени, дружище. Я уступаю тебе Хелен. Запомни – уступаю!.. Но, алло, внимание, слышишь меня?.. Ты должен понять: переступив порог комнаты L, ты оказываешься в постели не только с Хелен, ты ложишься в супружескую постель с Германией!

Гофман, кажется, все-таки опьянел. Он вдруг стал орать мне в самое ухо что-то восторженное и маловразумительное. Бедняга Гофман, конечно, расстроился, хотя тщательно скрывал те неприятные чувства, которые вдруг овладели им.

Я не стал долго ждать. Тем более что Гофману было невыносимо наблюдать за тем, как я медлю.

С замиранием сердца я поправил ремень на брюках, да и сами брюки, словно они вдруг обвисли у меня на внезапно похудевших бедрах, и двинулся наконец наверх по манящим в другой мир ступеням. Они, словно специально для меня, были аккуратно застелены новенькой алой дорожкой.

Я переступал Государственную границу. В тот момент я не видел в том совершенно ничего предосудительного, потому что хорошо помнил наставления Виталия Сорокина и чувствовал себя испытателем не только в небе.

Я видел себя тайным агентом. Даже, если хотите, не просто агентом, а шпионом товарища Сталина.

Дверь легко подалась вперед. Я зашел в комнату под литерой L. Апартаменты под цвет бордо состояли из двух уютных комнаток, причем роскошно меблированных.

В гостиной никого не было, а в спальне, как я увидел сквозь проем приоткрытой двери, маячила широкая кровать, она была расстелена, причем кто-то в самом деле скромно лежал под одеялом. Этот кто-то был, судя по всему, обладателем знакомого притягательного женского тела.

Я решительно двинулся в спальню, сдирая с плеч пиджак.

– Хелен…

Однако, когда я вошел, пиджак изумленно повис у меня на плечах. В постели на спине в самом деле лежала Хелен, однако голова моей дорогой девушки была повернута влево, почти к самому плечу. Лицо было обращено ко мне, но глаза были плотно прикрыты.

Кажется, она спала. Неужели устала ждать и заснула?

У меня тоскливо заныло в груди. Именно так грудь, бывало, ныла в воздушном бою, когда противник незаметно брал на прицел, однако на земле она никогда не ныла.

Хелен, как мне показалось, была без одежды. Край одеяла прикрывал тело и подступал к соскам груди. Левая рука безвольно съехала на пол.

Я тихо подошел к постели и наклонился вперед.

– Хелен, милая…

Девушка не шелохнулась. Весь ее вид говорил о том, что она либо в глубоком обмороке, либо…

Мне вдруг стало так душно, что сердце сжалось. Еще не веря в самое худшее, я нагнулся, поднял прохладную, как мрамор, кисть и попытался прощупать пульс. Пульс не прощупывался!

Цепенея от ужаса, я непроизвольно ступил ногой в сторону и наступил тонкой подошвой туфли на что-то угловатое и твердое. Нагнувшись, я поднял с пола, покрытого мягким ковром, пистолет и обомлел. У меня в руках блестел мой наградной пистолет!

Сомнений быть не могло. Гладкая серебряная накладка на ребристой щечке рукояти устраняла все сомнения, на ней была изящно выгравирована надпись: «Начальник Управления ВВС Красной армии П.В. Рычагов заслуженному летчику Валерию Шаталову с пожеланием продвижения на новые высоты. 31 декабря 1939 года».

Табельный пистолет ТТ был частью обмундирования. Хотя советскую форму мы оставили в СССР, немецкая сторона любезно позволила взять табельное оружие с собой.

Я никак не мог понять, каким образом мой пистолет, хранившийся в особняке, в сейфе, очутился здесь, в номере. Я попытался вспомнить, когда видел свой пистолет в последний раз, но никак не мог сосредоточиться.

Вид Хелен, без всяких признаков жизни лежавшей прямо передо мной, буквально сводил с ума. Мне казалось, что еще немного и я вдребезги разнесу проклятую пивную – веселое злачное место, в котором чем дольше пребываешь, тем страшнее становится.

Когда я ощутил слабый запах пороха, исходивший из ствола, мне сделалось дурно, однако вовсе не от пороховых газов. Омерзительные мурашки побежали по телу. Получается, что все подстроено таким образом, чтобы создалось впечатление, что именно я застрелил Хелен!

Мотивы? О, они ясны, как сегодняшний солнечный берлинский день. Я приревновал Хелен к Гофману, например.

Мало ли мотивов бывает у людей, охваченных страстью. Главное, что герр Шаталов находится первым в списке подозреваемых лиц.

Я потянул за край одеяла, обнажая тело, и вскрикнул от ужаса. Вся простынь под одеялом была сплошь пропитана алой кровью.

Дрожа от страха, я глубоко вздохнул, чтобы хоть немного успокоиться, и осторожно перевернул Хелен на правый бок. Вся ее спина была в крови.

Где же, где?.. Вот!

Я нашел то, что искал. Под левой лопаткой я увидел входное пулевое отверстие и явный след от ожога. Пороховые газы сильно обожгли кожу.

Да, похоже, в самом деле стреляли из моего ТТ, калибр – семь и шестьдесят две сотых миллиметра. Выстрел произошел только после того, как ствол плотно вжался в тело жертвы.

Я не сыщик, но мне показалось странной траектория выстрела. Получалось, что некто ухитрился вжать ствол пистолета под левую лопатку Хелен, в то время как она лежала в постели. Для этого, наверно, надо было применить силу, но никаких кровоподтеков на теле девушки не было. По крайней мере я их, как ни всматривался, не обнаружил.

Убийца выбрал способ, которым добился двух главных вещей одновременно. Первое – звук выстрела получился приглушенным. Второе – пуля была выпущена наверняка. Третье – она застряла в теле и не вышла наружу, что было на руку убийце, поскольку, вылетев наружу, она могла ранить его.

Войдя в тело, пуля мгновенно потеряла начальную скорость и, пройдя между ребер, скорее всего, застряла в области сердца, не сумев пробить тело насквозь и выйти через грудь наружу.

Вдруг дверь с шумом распахнулась и в спальню ввалился возбужденный Гофман с бутылкой коньяка, янтарная жидкость несмело болталась на самом ее дне.

– Все состоялось? Здорово! Я, как свидетель, пришел поздравить молодую…

Гофман увидел постель, густо залитую кровью, словно здесь только что зарезали быка, и осекся. Его влажная от коньяка нижняя губа вдруг жалко отвисла вниз. Он мотнул головой, как видно, пытаясь прогнать страшное видение куда-нибудь подальше.

Бедняга Гофман перевел взгляд на пистолет, который я продолжал сжимать в руке. Его глаза жутко округлились от ужаса.

– Ты убил ее, Шаталов? Ты… ты… подлец! Зачем? Как ты мог? Ты подумал, что она спала со мной? Да, было пару раз, но она все равно любила тебя, а не меня, я же видел!

– Что ты несешь, Гофман? Я не убивал!

– Я не слепой. Ты застрелил ее в спину!.. Ты ответишь за свое злодеяние, Шаталов. Я вызываю полицию. Полиция!..

Гофман замахнулся на меня бутылкой. Я вовремя оттолкнул его в сторону. Гофман оступился, упал, сильно ударился затылком о стену и затих.

Я нагнулся над ним. Неожиданно раздался такой пронзительный храп, что я невольно вздрогнул. Бродяга Гофман так напился, что не выдержал и уснул.

Снаружи на ступенях лестницы тяжело застучали подошвы мужских ботинок. Прыгать в окно с верхнего этажа веселой пивной мне было, как говорится, не впервой.

Я нежно поцеловал свою драгоценную Хелен в холодные синие губы и с невыносимой болью в сердце посмотрел в ее белое лицо. Прекрасное, оно казалось выточенным из мрамора.

В следующую секунду я отодвинул штору. Окно было открыто.

Правда, в этот раз приземление прошло не так удачно. Припадая на ушибленную ногу, я бросился к БМВ Гофмана. Из окна до моего уха долетели резкие обрывистые команды.

В российском посольстве меня ждал Виталий Сорокин. Все пережитое диким секачом грозно навалилось на меня. Я, кажется, был в шоковом состоянии.

Никто не смог бы успокоить меня, Сорокин, между прочим, и не пытался. Узнав о гибели Хелен, он как-то сразу осунулся и посерел.

Виталий предложил мне стакан водки, но я отказался. Он тоже не стал пить.

– Теперь тебя ничто не держит в Германии, Валера, однако дома, друг, тебя ожидает сюрприз. Немцы, конечно, после гибели Хелен пожелают навредить тебе, поэтому надо срочно возвращаться в Москву, но, к сожалению, здесь не все так гладко – у меня произошла осечка.

– Какая-такая осечка, Виталий? Ты же заверял меня!

– Да, заверял, но кто-то выкрал твою кассету с отчетами о работе в Германии. Я не успел передать ее в Москву!

– Она была в сейфе?

– Да, твой башмачок с кассетой лежал в моем сейфе, теперь его в сейфе нет. Нет кассеты – нет твоего важного отчета, нет отчета – нет твоего прикрытия из Москвы. Без кассеты я ничего не могу для тебя сделать. Печально, но дома, друг, тебя ожидают арест, лишение всех званий и в лучшем случае отправка в лагерь, а в худшем…

Дальше можно было не продолжать. Сорокин благоразумно умолк.

Меня бросило вначале в холод, затем в жар. Получается, что теперь, когда мой секретный отчет утерян, Москва стопроцентно признает меня изменником и приговорит со всеми вытекающими последствиями, где бы я ни находился.

О том, как работают наши карательные органы, в том числе за рубежом, я был наслышан. В любом случае возвращаться домой теперь нельзя – впаяют срок за халатность или расстреляют за двурушничество.

Я в отчаянии сцепил руки и застыл, сидя на кожаном диване. Сорокин с грустной улыбкой подался вперед из глубокого кресла.

– Валера, что бы ты без меня делал, а?

– Есть выход? Какой?

Сорокин на ухо прошептал, что у Гофмана на руках находится срочное предписание. Якобы Геббельс придумал очередной ход конем, хотя никогда не играл в шахматы. Он решил сыграть на том, что завтра, двадцать второго июня, Германия нападет на Советский Союз.

Услышав такую новость, я мгновенно вышел из своего сумеречного состояния и стал почти прежним Шаталовым – собранным, холодным и решительным.

– Что ты такое говоришь?

– Гитлеровские войска сосредоточены у советско-германской границы. Приказ о начале Восточной кампании разослан по всем частям и соединениям.

– Вы уведомили Москву?

– Уведомили, но бесполезно. Все сведения о готовящемся нападении в Москве наши аппаратчики считают фальшивкой англичан, в чем постоянно убеждают товарища Сталина, мол, англичане спят и видят кровавую бойню между Германией и СССР, что, к несчастью, тоже очень похоже на правду.

– Что делать?

– Вчера Гитлер уведомил Сталина, что дарит ему в знак дружбы новейший «мессершмитт» модели F-2. Между прочим, сейчас «мессершмитты» модели F-2 составляют костяк новейших самолетов люфтваффе, именно на них возлагаются огромные надежды в молниеносной войне с Советским Союзом, до начала которой осталось менее суток.

– Я все равно ничего не понял. Что мне делать?

– Ты приехал на БМВ Гофмана?

– Да.

– Отлично! Слушай меня внимательно. Ты полетишь вместо Гофмана, но под его именем. Главное, долети до границ рейха. Там сориентируешься с учетом складывающейся обстановки. Опасно, конечно, но что делать, в Москву лететь тебе нельзя! Имей в виду, я узнал только что из надежных источников – органы НКВД арестовали твоего отца и ждут тебя.

– Да ты что?

– Сочувствую, друг. Документы Гофмана на вылет, инструкции и карты ты найдешь в планшете, он спрятан под сиденьем.

– Откуда ты узнал о миссии Гофмана?

– Что за наивный вопрос? По-твоему, я здесь в Берлине испанское вино ведрами пью и устраиваю твою личную жизнь? У меня своя работа и свои источники информации.

В планшете я обнаружил именной вальтер с позолоченной рукоятью и черный блокнот с золотым тиснением в виде Спасской башни Кремля – подарки Адольфа Гитлера товарищу Сталину. Помимо подарков я нашел в планшете полетное задание с указанием маршрута и другие важные документы, позволяющие выполнить задание, порученное Гофману.

Моя задача – прорваться к самолету и взлететь. Дальше будет видно.

Я подъехал к знакомой цилиндрической полосатой, как зебра, будке. Дежурный унтер-офицер был худ до такой степени, что своим видом напоминал смерть на картинах средневековых немецких художников. Он раздраженно поправил на плече новенький пистолет-пулемет МП-40 и посмотрел в пропуск Гофмана так, словно увидел вместо него справку из венерического диспансера.

Скоро я понял причину его недовольства. Унтер-офицера интересовал вовсе не пропуск, поскольку он был в полном порядке.

Внезапно я услышал голос из распахнутого окна будки. Кто-то что-то докладывал, видимо, по телефону. Мало ли кто, что и кому может докладывать, но голос вдруг произнес вначале фамилию Урсулы, затем мою собственную!

– Я полагаю, что Шиммель полностью раскаялась в содеянном, поэтому… Простите?.. Шаталов?.. О, с ним все кончено. Да, конечно. Конец связи!

Сомнений быть не могло. Только я подумал о том, что узнал того, кому принадлежал голос, как в проеме распахнутого окна показалась бледная физиономия Нобля.

Раненое ухо, видимо, все еще болело, и он, поморщившись, тронул его рукой. Увидев меня, Нобль замер на миг как истукан, затем сладко улыбнулся и махнул рукой, приглашая зайти в будку.

Я вышел из машины и, кивнув унтер-офицеру, что, мол, сейчас вернусь, вошел в будку. Внутреннее помещение контрольно-пропускного пункта оказалось довольно просторным.

У каждого из двух окон возвышались два внушительных рабочих стола под цвет дуба. Слева от входа, за дверью темнели удобные кресла и низенький кофейный столик.

Нобль встретил меня с радостью. Как видно, изображение на лице фальшивой радости являлось его любимым занятием.

– Присядем, герр Шаталов?

Мне показалось странным такое предложение. Вместо того чтобы немедленно арестовать меня по подозрению в убийстве, бродяга Нобль предлагает вести какие-то разговоры.

Однако он – хозяин положения, и ему, как видно, лучше знать. Мы почти синхронно погрузились в мягкие кресла.

Нобль с усмешкой посмотрел на меня так, словно ему обо мне было все известно, – от подробностей далекого беззаботного детства, когда я с пацанами лазил по чужим садам, до сегодняшнего плана угнать «мессершмитт», прикрываясь документами Гофмана.

– Хотите что-то сказать, герр майор?

– Да, гауптштурмфюрер, хочу. Я официально заявляю, что никого не убивал. В действительности вот что я сделал. Я совершил диверсию. Урсула Шиммель не имела физической возможности подложить шило в хвостовое оперение. У меня есть увлечение – в свободное время я тачаю игрушечные алые матерчатые башмачки. Между прочим, превосходно успокаивает нервы, что в моей работе является бесценным даром. Среди моих инструментов в чемоданчике есть все инструменты, кроме шила. Можете убедиться. Чемоданчик находится в моей спальне, в особняке. Шиммель не имела доступа к чемоданчику, а шило…

Нобль вдруг оглушительно расхохотался.

– Бросьте, герр майор! Скажите лучше прямо и начистоту. Не хотите возвращаться домой?

– Не хочу.

– Вы очень наивны, если полагаете, что мы в тот же день не установили виновника крушения «мессершмитта». Ваше любимое шило валялось в километре от места вашей вынужденной посадки. Мало того, мы провели его предварительное лабораторное исследование и установили, что шило изготовлено в СССР, в сентябре тысяча девятьсот тридцать пятого года на горьковском заводе «Металлист». Вы совершенно правы, до этого оно всегда лежало в вашем чемоданчике для инструментов, единственный ключ от которого вы неизменно держали при себе. Мы знаем, что шило в хвостовое оперение «мессершмитта» подложили именно вы, герр майор, однако Урсула, взяв вину на себя, всего лишь выполняла мое задание. Теперь понятно?

Нобль просто взорвался от дикого смеха, увидев, как мое лицо жалко вытянулось от очередного сюрприза. Как видно, у гестаповца сегодня выдался веселый день.

Такое даже предположить было невозможно, однако Нобль говорил очень убедительно. Милая пташка Урсула в действительности оказалась серым кротом.

– Вы думали, девочка влюбилась в вас? О, вы глубоко заблуждались! Урсула любит меня. Ради меня она сделает все что угодно, причем вдохновенно, а я не ревную.

Наверное, я выглядел таким ошеломленным, что Нобль налил мне в стакан воды из графина, затем вынул из кармана коробку, устроенную по принципу спичечного коробка. Выдвинув из коробки уложенные в ряд и аккуратно набитые черным пахучим табаком сигареты без фильтра, он предложил их мне.

– Угощайтесь, герр Шаталов. Французские сигареты Gitanes. Вряд ли вы такие курили. Угадал?

Я вежливо отказался. Нобль пожал плечами, выудил сигарету и сунул в рот.

– Бережете ясность ума перед ответственным полетом в Советский Союз?

Теперь я, кажется, побагровел. Нобль снова от души расхохотался.

Офицер гестапо так развеселился, что даже забыл зажечь сигарету. Она, белея в его плотно сжатых губах, оставалась незажженной все время, пока длился наш чрезвычайно душевный разговор.

– Я знаю, что вы не убивали Хелен. Кто-то так хочет заполучить вас как весьма ценного специалиста, что решил не оставлять вам никакого выбора. Они не остановились даже перед убийством Королевы люфтваффе, видимо, так она кому-то насолила. А может, просто разговоры о том, что она состоит в интимной связи с Герингом, достигли ушей фюрера. Он, знаете ли, весьма болезненно относится к подрыву репутации своих соратников, и Геринг дал отмашку убрать Хелен. Как бы там ни было, вам повезло, что орудуют разные ведомства. Они – из СД, а мы – из гестапо. У них свои задачи, а у нас свои.

– Какова же ваша задача?

– Обеспечить ваш вылет в СССР на крылатом подарке Гитлера Сталину.

Я похолодел, снова совершенно ничего не понимая, и опять с диким изумлением уставился на гестаповца, однако на этот раз он не засмеялся. Более того, лицо Нобля сделалось каменным.

– Гофман напился как свинья и теперь не в силах осуществить полет. Между тем подарок Гитлера Сталину должен быть доставлен именно сегодня, в ночь на двадцать второе июня. Таков замысел Геббельса, и вот этот гениальный замысел по милости Гофмана, этого самовлюбленного индюка, нагловатого любимчика Геринга, срывается. Мне приказано срочно найти замену майору Гофману. Я снова рассчитываю на вашу помощь. Надеюсь, вы опять выручите меня, герр майор?

Я не мог поверить, что так бывает.

– Как же я полечу? Боюсь, что это невозможно. Меня ищут!

– Бросьте! Вы полетите так, как задумали, то есть под именем Гофмана. Я не хочу, чтобы о его оплошности узнал Геббельс, тогда Геринг будет очень недоволен, а его недовольство чревато многими неприятностями, в том числе для меня лично.

– Я выручу вас!

– Летите в Москву и ничего не бойтесь. Если вы доставите подарок Гитлера Сталину сегодня ночью, все ваши грешки и грехи, какими бы они ни были, будут забыты. Советское правительство щедро вознаградит вас!

– Я сделаю все возможное.

Нобль удовлетворенно кивнул, шумно вздохнул, поднялся на ноги и выглянул в окно. Унтер-офицер мирно курил и был так поглощен исследованием нового БМВ, что, кажется, даже не обратил внимания на шум, который я устроил.

Охранника в самом деле занимали вовсе не обязанности службы, а новенькая модель. Понять его было можно: автомобили БМВ триста двадцать шестой модели были запущены в серийное производство всего лишь месяц назад.

Нобль перевел на меня печальный взгляд, словно ища сочувствия и поддержки, затем снова посмотрел в окно и недовольно цокнул языком.

– Гюнтер, долго еще?

– Гауптштурмфюрер, вы знаете, что пришла ориентировка…

– Молодец, Гюнтер, ты задержал подозреваемого в совершении убийства, – язвительно сказал Нобль. – Я буду ходатайствовать о том, чтобы тебя немедленно повысили в должности за образцовое выполнение инструкций и перевели старшим смены на завод по обогащению урана.

Гюнтер дрогнул всем телом, словно его внезапно пронзил электроток высокого напряжения, и в сердцах выплюнул недокуренную сигарету себе под ноги. Когда я вышел из будки, шлагбаум был открыт.

Великолепный Гюнтер вернул мне документы и, вытянувшись в струнку, четко отдал честь, правда, не глядя ни в мою сторону, ни в сторону новенького БМВ. Он мгновенно утратил к нему, как, впрочем, и ко мне, всякий интерес.

– До свидания, герр Шаталов, – тепло сказал Нобль, махнув мне из окна рукой, словно немецкая княжна рыцарю-мужу, отправляющемуся в дальний опасный поход. – Передавайте мой горячий привет красавице Москве!

Я въехал на территорию аэродрома, думая о Нобле. Не такой он человек, чтобы так просто выпустить птичку из клетки. Скорее всего, здесь какой-то подвох.

Понятно, что после предупреждения Сорокина я не горел желанием возвращаться домой. Виталия я знал, как облупленного, и доверял ему, как самому себе.

Не один раз я помогал ему информацией, когда требовалось понять, с какими людьми по службе ему придется иметь дело, а он, в свою очередь, выручал, составляя положительные отзывы и характеристики на меня во время моего пребывания за границей.

В том, что органы НКВД ждут меня, кажется, сомнений не было. Однако все оказалось не так просто.

До самой границы меня сопровождали два «мессершмитта» из соединения Jagdgeschwader 54 «Grünherz». «Грюнхерц» в переводе означает «Зеленое сердце». Так называлось элитное соединение, в котором, как я знал, Геринг собрал лучших асов. По этой причине играть в кошки-мышки и пытаться ускользнуть от них, пока они рядом, у меня не было никакого желания.

Мерно гудел мотор. Впереди расстилалась сонная дымчатая даль, погруженная в июньские сумерки.

Месяц таинственно светил серебряной кромкой. Похоже, что послезавтра – новолуние.

Несмотря на ночь и тонкую кромку убывающей луны, видимость была хорошей. Такое впечатление, что в воздухе разлилась благодать. Все дело в том, что сегодня – самая короткая ночь в году.

Подарочный Фридрих вел себя безукоризненно, словно надежный товарищ, чувствующий ответственность момента. Самолет вызывал уважение. Многие процессы были автоматизированы, что превращало полет в истинное удовольствие, понятное лишь тому, кто любит небо.

Я немного расслабился и приблизил лицо к стеклу кабины. Под крылом самолета проплывала безмятежная сонная земля.

Удивительная сегодня ночь! Так светло, что, кажется, вот-вот взойдет солнце.

Мои сопровождающие шли так близко, что я, несмотря на темное время суток, отчетливо видел белые лица пилотов. Они приветливо улыбались. Что ж, если сейчас от вас не уйти, ребята, тогда придется сделать по-другому.

Когда мои опекуны помахали мне крыльями над советской границей и отвалили в сторону, я сразу же нырнул в облака. Через пару минут снизился и пошел вдоль границы, стараясь глубоко не залетать на советскую территорию.

Внизу блеснул длинный корявый осколок зеркала – какой-то ручей. Я заметил превосходный твердый пологий длинный луг и решительно пошел на посадку.

Убрав газ, я спланировал точно к самому началу естественной взлетно-посадочной полосы. Посадить «мессершмитт» было делом одной минуты. Все, товарищи дорогие!

Что теперь? Теперь все просто.

Если в самом деле начнется война, прибьюсь к какому-нибудь партизанскому отряду. Главное, чтобы он был организован самими жителями, а не сотрудниками НКВД. Назову какую-нибудь фамилию, каких миллионы на Руси, осмотрюсь, присмотрюсь, а там видно будет.

Если же война не начнется, тем лучше, я стану крестьянином-единоличником и попытаюсь наконец применить навыки пчеловодства, привитые мне моим дорогим отцом. Когда меня отправляли за рубеж, а отправляли меня за рубеж многократно, для нас разрабатывали десятки легенд, так, на всякий случай, так что кухню НКГБ и НКВД я знал неплохо.

В любом случае я не унывал и знал, что выход найдется. Он в самом деле нашелся, причем гораздо быстрее, чем мне представлялось.

За мной приехали на эффектной новенькой черной эмке, нашей удачной отечественной переделке американского легкового четырехдверного автомобиля Форд модели B 40A Fordor Sedan. Автомобиль почти бесшумно подкатил по лугу прямо ко мне.

Надо сказать, что прибыл не кто-нибудь, а заместитель начальника аэродрома. Его сопровождал сержант с карабином, по-видимому, боец аэродромной охраны.

Миниатюрный, но плотный, как самбист, мой неожиданный новый знакомый вежливо поздоровался и четко представился. Назвался он капитаном Крайновым, временно исполняющим обязанности начальника аэродрома, так как сам начальник со вчерашнего дня ушел в отпуск.

Крайнов сообщил, что меня очень ждут на аэродроме в Кубинке. Судя по тому, как он сработал, несмотря на внезапную отправку в отпуск начальника аэродрома, все было четко отрегулировано из Москвы.

Мой новый сопровождающий думал, что я – Рупперт Гофман. Он превосходно знал мой маршрут и, как все исполнители, не осведомленные о главной сути задания, скрупулезно отслеживал каждую деталь.

– Вы отклонились от маршрута? Вынужденная посадка? Что случилось с «мессершмиттом», герр майор?

Капитан старательно говорил на хорошем немецком языке, словно отличник в выпускном классе спецшколы. Он держал себя так, будто разговаривал с самим Иоахимом фон Риббентропом, министром иностранных дел Германии.

– Двигатель ведет себя странно, герр капитан.

Я сказал уверенно, поскольку успел подкрутить не в ту сторону одну хитрую деталь в маслорадиаторе. Капитан обрадовался, что легко понимает мой немецкий язык, живо кивнул и что-то быстро черкнул карандашиком в своем маленьком блокноте.

– Я понял, герр майор. Между прочим, вас ждут на нашем аэродроме. С минуты на минуту прибудет высокий начальник из штаба округа. Вы обрисуете ему ситуацию, а тем временем наши техники устранят неисправность. Устраивает?

– Вполне. Позвольте лишь уточнить, герр капитан. Ваши техники знают «мессершмитт»?

– Конечно, знают! Они специалисты московского завода, работали в Германии по программе обмена опытом.

Мне стало как-то не очень хорошо. Мне совсем не хотелось встретить среди специалистов своих старых знакомых. Тогда прощайте, герр Гофман, и снова здравствуйте, товарищ Шаталов!

Мой сопровождающий оказался очень чутким человеком.

– Что с вами, герр майор?

– Виноват, герр капитан, не отдохнул хорошенько перед вылетом, времени было в обрез, а перелет дальний. Чувствую себя немного уставшим.

– Понимаю! После встречи с ответственным представителем штаба округа мы организуем вам небольшой отдых, но восемь утра – крайний срок. Москва торопит!

Буквально через пять минут мы выехали на дорогу, а через четверть часа въехали на территорию советского военного аэродрома. Новенькие полковые ЛаГГи и МиГи стояли вдоль взлетно-посадочной полосы, как на параде, и я вдруг вспомнил свой недавний сон.

Как-то неприятно заныло под ложечкой. По своему летному опыту знал: не к добру!

– Смотрите, герр майор, – сказал Крайнов, когда мы вышли из машины, и показал как раз на тот самый стройный ряд грозных истребителей, который, застыв в линию на самом видном месте летного поля, сразу привлек мое внимание. – У нас нет никаких враждебных намерений по отношению к Германии. Английские шпионы и провокаторы твердят о скором начале войны между Германией и Советским Союзом. Вы можете убедиться, что мы не доставим им такого удовольствия.

Сквозь прозрачные сумерки белой июньской ночи я всмотрелся в лицо Крайнова. Оно раскраснелось и, кажется, полыхало благородными чувствами.

Я достал из нагрудного кармана комбинезона красивую сигаретную пачку. Чудное утро, а на душе пакостно. Даже курить не хочется.

Удивительно, но именно наши мощные современные истребители, никак не замаскированные, напротив, демонстративно выкаченные на самую середину летного поля, вдруг, как плачущие младенцы, не могущие сказать словом, но способные показать всем своим видом, сообщили мне о надвигающейся беде.

– О, герр майор, немецкие сигареты! – живо отреагировав, сказал Крайнов. – Не угостите ли?

– Конечно, герр капитан, пожалуйста, угощайтесь!

Крайнов осторожно двумя пальчиками выудил из пачки пахучую сигаретку. Он поднес ее к самому носу, с удовольствием понюхал, смешно раздув ноздри, потом ловко прикурил от моей зажигалки.

– Чего сами не курите? Наслаждайтесь!

– Не хочется.

– Тогда дышите нашим свежим воздухом. Небось не так, как в Берлине, а?!

– Не так, конечно. Очень хорошо и легко здесь дышится. Много зелени, много влаги.

– Все будет в порядке, герр майор. Все под контролем. Ни на какие провокации английских шпионов мы не поддадимся. Мы знаем, вы сейчас ведете передислокацию значительной части войск вдоль нашей границы для переброски их на побережье Северного моря. Спокойно бейте английских буржуев, мы не будем вам мешать. С вашей стороны имеются отдельные нарушения нашей границы, но мы вас понимаем. Никакой враждебности с нашей стороны не будет.

– Что означает никакой враждебности? – не удержавшись, сказал я. – Разве боевые самолеты выкатывают на летное поле без маскировки, разве их ставят плотно друг к другу, словно мишень на полигоне? Такие действия – нарушение устава в любой армии, вашей, нашей, английской, любой!

Крайнов на миг с легким изумлением воззрился на меня, словно желая убедиться, что я говорю серьезно. В следующую секунду он беззаботно выпустил струйку сизого дыма к небу и жизнерадостно рассмеялся, совсем, как мальчишка.

– Знайте, герр майор, Германия с нами, а мы с Германией. Советский рабочий и немецкий рабочий – братья навек!

Вскоре, как было обещано, приехал представитель штаба округа. Им оказался шумный богатырь в удобном тонком кожаном летном реглане, который он почему-то не снял, войдя в столовую и сев за стол.

Когда он небрежно кинул свою фуражку на гладкую поверхность квадратного столика, в полумраке пустынного помещения командирской столовой тускло блеснул его тщательно выскобленный бугристый череп.

Огромные слегка выпуклые глаза поражали своей величиной и прозрачностью, они словно заглядывали в самую душу. Волевое лицо и чуть скошенный прямоугольный подбородок дополняли впечатляющий портрет.

Мы уютно сидели за столиком в углу. Представитель назвался полковником Лычановым. Реглан он так и не снял, а фуражка продолжала сиротливо валяться на столе, перевернутая вверх козырьком.

Дежурный по столовой принес нам по стакану дымящегося крепкого чая с сахаром. Лычанов окинул меня насмешливым взглядом.

– Голубь ты моя птица. Попей горячего чайку с лимоном, Гофман!

Полковник говорил по-немецки хорошо, но как-то сумбурно, мешая русские и немецкие слова, видимо, рассчитывая на то, что его собеседник худо-бедно понимает по-русски. Лычанов шумно отхлебнул из своего стакана, смачно сделал глоток и снова посмотрел на меня, на этот раз с хитроватым прищуром.

– Якобы вынужденная посадка?

– Не совсем. Двигатель что-то…

– Ладно, брось сказки мне рассказывать. Братья Гримм, понимаешь. Ты сделал все правильно, майор. Сейчас доложат о готовности мессера и полетишь дальше!

Дежурный по столовой поставил на стол тарелку с нарезанными ломтями белого мягкого хлеба, блюдце с двумя подмерзшими аккуратными таблетками сливочного масла и бережно обернутую полотенцем раскаленную сковороду с дымящейся горой золотистых ломтиков картофеля и жирными скворчащими кусками мяса, щедро разложенными по краям.

– Поешь обязательно! – строго сказал Лычанов. – Как хочешь, но жуй. Тебе надо подкрепиться. Ты будешь выглядеть у меня в Кремле как огурчик!

Я начал быстро поглощать вкусный обед. Пока я ел, Лычанов не проронил ни слова, он невозмутимо попивал чай. Видимо, в самом деле он хотел, чтобы я, не теряя времени, хорошенько подкрепился.

Когда сковородка, блюдце и тарелка опустели, он зажег папиросу американской зажигалкой фирмы Zippo, затем вдруг положил прямо перед моим носом свою ручищу борца-тяжеловеса и раскрыл внушительную ладонь, похожую на медвежью лапу.

– Орех давай!

Требование прозвучало настолько неожиданно, что я заметно растерялся и едва не уронил вилку на пол. Рыжие ресницы полковника нетерпеливо хлопнули перед моими глазами.

Я ничего не понял. Какой еще орех?

Все прошедшие события с того самого момента, как я отправился в командировку в Германию, вдруг мигом бешеным калейдоскопом пронеслись в моей голове. Орех, орех…

Наверное, на моем лице недоумение отразилось как-то по-особенному. Лычанов откинул свой чувственный крупный рот вверх и, не спуская с меня настороженных глазищ, шумно захохотал.

– Молодец, майор! Маскируешься хорошо.

Меня вдруг осенило. Неужели?..

– Ты, полковник, – несколько развязно сказал я, – умеешь сбить с толку. Ты произнес слово «орех», а я ожидал слово «каштан».

– Что?.. Хватит зубы заговаривать, Голубь. Орех, говорю, давай! Слышишь али нет?..

Я спокойно сунул руку за ворот, снял с веревочки мешочек, в котором бережно хранил свой талисман. Кажется, все правильно. Лычанов, наблюдая за моими действиями, лишь снисходительно ухмыльнулся.

В следующую минуту я развязал тесемку, перевернул мешочек и встряхнул. Каштановый орех, который подарила мне Вера, выскочил наружу, хлопнулся об стол и шустрым бугристым колобком покатился по гладкой поверхности.

Лычанов по-хозяйски сгреб орех конопатой ручищей. Дальше все произошло очень быстро.

– Время грызть орешки, бельчонок!

С этими словами, как-то странно хохотнув, полковник спокойно достал из кармана перочинный нож и вдруг стал резать орех. Он резал его до тех пор, пока лезвие не уперлось во что-то твердое.

После этого Лычанов разломил орех и выудил из его внутренностей бронзовую полоску в виде корявой цифры шесть. Я присмотрелся и увидел, что на полоске были выдавлены какие-то слова, причем по-русски.

В следующий миг полковник проделал то же самое с каштановым орехом, который вынул из своего кармана. Из его нутра он выудил бронзовую полоску, напоминавшую русскую букву С, но как будто со слегка сточенными кончиками, причем на полоске Лычанова также были выдавлены какие-то русские слова.

Только теперь я понял, почему орехи выглядели так великолепно. Они были изготовлены из какого-то синтетического материала, причем так искусно, что отличить его от настоящего было возможно лишь после вскрытия скорлупы. Поразительно, но скорлупа была искусственной. Неужели, неужели…

– На, сложи!

С этими словами полковник пододвинул мне бронзовые полоски. Я взял их в руки.

На моей полоске было выдавлено: «Германия была, есть и будет». Полоска Лычанова хранила надпись, выдавленную по той же технологии и тем же шрифтом, но слова были другими. «Лучшим другом СССР», – значилось на ней.

Я, как трехлетний мальчуган, занятый детской головоломкой, повертел полоски в руках и сложил их вместе соответствующими краями. Они подошли так, что было очевидно: когда-то они составляли одно целое.

На столе вместо кусочков в виде корявой цифры шесть и обточенной с краев русской буквы С лежала цифра восемь. По ее обводке шла надпись на русском языке: «Германия была, есть и будет лучшим другом СССР».

– Сошлось, майор?

– Сошлось.

Лычанов пристально посмотрел мне прямо в глаза и опять громко захохотал. У меня, наверное, был слегка взъерошенный и чрезвычайно забавный вид, как у воробья, вдруг обнаружившего в своем укромном уголке вместо припасенной когда-то чахлой заплесневелой крошки миску с отборным пшеничным зерном.

– Соберись, майор. Осталось совсем немного. Двойная жизнь, которую ведут здесь наши люди, достала всех до печенок. Двуличие Усатого зашкаливает, о его подозрительности ходят легенды. Кругом царят дурацкие ограничения и предпринимаются жалкие потуги выправить положение. «Догнать и перегнать». Тьфу!.. Надоело. Конец ему скоро. Вот где он у меня сидит!

Лычанов выразительно чиркнул себе по горлу лезвием перочинного ножа. Я вежливо улыбнулся в ответ.

Лычанов вдруг побагровел и стал красным, как помидор.

– Скоро, скоро! Слышишь?.. Скоро! Подарки для него в порядке?

– В порядке. «Мессершмитт», вальтер и блокнот.

– Смотри, майор, только долети. Прошу тебя, долети! Сил больше нет терпеть. Я со своей стороны делаю все возможное. Езжу по аэродромам, разносы устраиваю. Мол, почему не весь личный состав отправлен в увольнение и отпуск, почему рассредоточены и замаскированы самолеты? Вы слышали указание товарища Сталина, согласно которому нельзя поддаваться на провокации? Никаких агрессивных проявлений. Все боеприпасы из воинских частей изъять, чтобы какой-нибудь дурак не выстрелил. В общем, доводим приказы до абсурда, чтобы все посыпалось разом в один день как карточный домик. Тебе надо успеть подняться в воздух. Ты много времени потерял! Теперь надо срочно наверстывать. Лети немедленно. Чтоб через пять минут после моего отъезда поднялся в воздух. Слышишь?.. Через пять минут ты должен лететь курсом на Кубинку. Хватит осторожничать. Ничего не бойся! Все идет по плану. Путь группе армий «Центр» на Москву открыт по белорусской дороге через Слоним, Барановичи, Минск и Смоленск. В высших эшелонах ждут отмашку. Будет отмашка, механизм на уничтожение Усатого и его режима сработает, как спусковой механизм пистолета. Тогда Усатому – кирдык! Дальше ты все знаешь. Удачи, Голубь! Когда все закончится, будешь моим личным пилотом в новом правительстве. Так и запишу тебя – майор Голубь.

Лычанов оглушительно захохотал, поднялся из-за стола, по-медвежьи обнял меня за плечи и покровительственно похлопал по спине. Затем он двинул по столу в мою сторону свою бронзовую полоску в виде скошенной буквы С.

– Меняемся. В Москве тебя встретит наш человечек с полоской в виде цифры шесть, и вы соедините восьмерку.

Я пододвинул ему свою полоску в виде корявой цифры шесть. Лычанов сгреб со стола свою половинку цифры восемь и ушел. Я машинально положил свою половинку в карман.

Небо заметно побелело на востоке. Недалеко от столовой в гуще мокрых от росы зарослей надрывалась какая-то тонкоголосая птичка. Она настойчиво пиликала одно и то же, словно предупреждала об опасности.

Я не знаю, что вы сделали бы на моем месте. У меня решение созрело мгновенно. Я встал и быстро вышел вслед за полковником.

Когда Лычанов подошел к своей эмке, сержант-водитель распахнул перед ним дверь. Полковник на миг замер на месте, чтобы подобрать полы своего шикарного реглана.

Я был в трех шагах от него. Лычанов не успел ничего заметить.

Одним едва заметным движением я выудил из нагрудного кармана комбинезона подарочный вальтер. Патрон в патронник мне удалось незаметно загнать еще в столовой.

Задержав дыхание, я вскинул ствол, поймал в прицел лоснящийся жиром выскобленный затылок и нажал на спуск. Звука выстрела не услышал.

Лычанов даже не вскрикнул. Он неуклюже взмахнул вверх своими ладонями-лапами. В следующий миг его бездыханное тело грузно завалилось под колеса эмки.

Сержант-водитель, выпучив от неожиданности глаза, схватился за свою пистолетную кобуру на поясе, но я ловкой подсечкой сбил его с ног, увидел в полураскрытой мертвой ладони Лычанова половинку цифры восемь, выковырял ее оттуда и сунул в карман.

Секунду спустя я был за рулем в кабине автомобиля. Двигатель урчал, водитель успел завести его, что было очень кстати.

Я рванул автомобиль по рулежной дорожке к моему «мессершмитту». Эмка развила невероятную скорость, но вдруг совершенно неожиданно подпрыгнула на ухабе и, потеряв управление, вылетела на обочину.

Не понимая, что случилось, я отчаянно попытался затормозить. Машина немного снизила ход, но пошла ужасным юзом и врезалась боком в угол ангара.

Меня бросило головой на стойку кабины. От последовавшего затем удара я на какое-то время потерял сознание, а когда очнулся, увидел над собой разгоряченное лицо Крайнова.

Я лежал на мягкой траве навзничь, а он, тяжело дыша от быстрого бега и дикого волнения, наклонился надо мной, тряся перед самым моим носом дулом ТТ, из которого явственно ощущался запах только что сгоревшего пороха.

Как видно, он неплохо стрелял из пистолета. Первая же пуля, выпущенная из ТТ, пробила шину.

– В чем дело, герр майор? Зачем вы стреляли в нашего командира? Вы… вы… убили его!

– Какой я тебе, герр майор!

Ругаясь на чем свет стоит, я попытался объяснить Крайнову русским языком, что Лычанов – враг, изменник нашей Родины, но Крайнов отказывался меня слушать. Его, кажется, охватила истерика.

Услышав, что я говорю на чистом русском языке, он впал в полнейший ступор, не знал, что делать, как и что докладывать в штаб округа.

– Я понял, какое у тебя задание. Бардак сеять!

– Головой думай, Крайнов! Ты не видишь, что бардак давно посеян? Посмотри на боевые самолеты, кто и для чего выставил их напоказ, как на витрину?

– Английский провокатор! Молчи лучше, или я за себя не ручаюсь.

– Вот дуралей!

– Посмотрим, кто из нас дуралей.

Крайнов был уверен, что я – английский шпион. Неизвестно сколько бы еще продолжалось препирательство и чем бы оно в конце концов закончилось, если бы вдруг сверху не послышался характерный монотонный гул.

Мы с Крайновым перестали собачиться и невольно задрали головы вверх. Высоко в небе в свете алой зари мы вдруг увидели армаду угловатых черных тяжелых двухмоторных бомбардировщиков. Их было необычайно много.

Крайнов мгновенно забыл о шпионах и арестах. Он, раскрыв рот, рассматривал стройные ряды грозных боевых самолетов. Каждый из них мог без труда превратить в руины небольшой поселок.

– Хейнкели! Ничего себе. Раз, два, три звена. Вон еще! Тридцать восемь, тридцать девять… Сорок штук! Ничего не понимаю. Куда они?

– Судя по курсу, на Барановичи.

– Странно, – сказал Крайнов и обескураженно почесал дулом ТТ стриженый затылок, – они летят в глубь нашей территории. Англия и Северное море явно не в той стороне!

– Какая Англия? Ты все еще веришь пропаганде? Я говорил тебе. Послушай же наконец! Срочно свяжись со штабом дивизии.

– Я сам знаю, что мне делать, шпионская морда!

Крайнов в самом деле хорошо знал, что ему следует делать. Он запер меня в подвале столовой, а сам принялся бестолково организовывать подъем личного состава по тревоге.

В подвале была щель, прорезанная в цоколе и забранная решеткой. Я подставил к стене перевернутый пустой дощатый ящик из-под каких-то инструментов и приник к щели. Отсюда были хорошо видны все действия Крайнова.

Скоро многое стало понятным. Связи со штабом не было, все летчики в отпусках, топливо и боеприпасы под замком на складах, а ключи в штабе дивизии, до которого почти пятьдесят километров, а ехать не на чем, потому что бензин в бензобаке аэродромной эмки на исходе.

Зенитные орудия щедро смазаны маслом, надежно зачехлены и мирно стоят без боеприпасов. Есть единственный пулемет максим, который заправлен одной лентой, он находится на допотопном биплане У-2 – самолете почтовой связи.

Вся информация просочилась до моих ушей благодаря истошным крикам Крайнова, которые он издавал, то крича в трубку намертво замолчавшего телефона, то отдавая команды тому единственному командиру, который кроме него оставался с ним здесь, им был младший лейтенант, дежурный по аэродрому.

Мощный полковой аэродром был незаметно доведен до такого состояния, что в случае нападения самолеты врага встретить было просто нечем. Коварно все было устроено. Якобы в целях надлежащего выполнения приказа правительства о недопущении провокаций вермахту был открыт путь на вожделенный Восток.

Когда снаружи раздался пронзительный режущий нервы надсадный рев многочисленных самолетных двигателей, я осознал, что математически выверенная тайная формула вредительства наконец раскрыта.

Крайнов и дежурный по аэродрому в растерянности выбежали на крыльцо столовой. Из своей щели мне были хорошо видны их профили – недоуменно наморщенные лбы, поникшие носы и бестолково отвисшие нижние губы. В общем, немая сцена утра двадцать второго июня сорок первого года. Ее я запомнил на всю жизнь.

– Как же так? – громко сказал Крайнов. – «Юнкерсы»! Война? Да нет, не может быть! Какая война? Провокация! У меня жена и сынишка на даче отдыхают у самой границы.

С высоты около полутора километров один за другим угловатыми коршунами повалились вниз самолеты с характерными чуть изогнутыми вверх крыльями и торчащими неубирающимися шасси с обтекателями на колесах.

Ужасно завыли воздушные тормоза пикирующих бомбардировщиков. Свист приближающихся к земле бомб так леденил кровь, что, казалось, еще секунда, и тебя хватит удар задолго до разрывов.

Четыре немецких пикировщика, освободившись от смертоносного груза, словно воронье, схватившее добычу, воровато ушли в сторону. На другом конце аэродрома вверх коротко взметнулся черный смерч. Пыль скоро рассеялась, и на месте командной вышки, которая еще минуту назад темнела высокой башенкой у взлетно-посадочной полосы, отныне больше ничего не было.

Снова раздался ужасающий вой. Взлетно-посадочная полоса вдруг густо покрылась безобидными с виду прозрачными серыми облачками. Немцы применили новые кассетные осколочные бомбы.

Молодой дежурный по аэродрому, совсем еще парнишка, дико захохотал.

– Хорошо, хоть в пистолете патроны, есть чем застрелиться!

Самолеты сделали очередной заход. Биплан У-2, стоявший посреди летного поля, вдруг завалился набок, у него подломилась одна нога шасси. Через миг он жалко вспыхнул желтым пламенем.

Крайнов в отчаянии заревел диким медведем, сбежал с крыльца и бросился к взлетной полосе, вдоль которой печальной линеечкой замерли наши новейшие высотные истребители. Два «юнкерса» как раз нацелились на них.

Крайнов встал посреди поля, стиснул зубы, вскинул пистолет и открыл огонь из своего табельного ТТ по стремительно снижающимся в пике Ю-87. Из ствола пистолета короткими порциями полетели в небо желтые языки пламени, а в сторону и на землю – красноватые искры.

– С ума сошел, – невольно в сердцах сказал я.

Лишь много позже я совсем по-другому оценил действия капитана Крайнова. Он сделал все, что мог сделать в тот трагический момент начала войны. Крайнов защищал аэродром. Он совершил свой маленький подвиг, если, конечно, подвиги бывают маленькими.

«Юнкерс» вышел из пике в тот миг, когда у Крайнова закончились патроны. Капитан в растерянности опустил пистолет.

Едва заметные, небольшие, похожие на шарики бомбы, отделившись от самолета, столкнулись с землей. Разрывы, похожие на едва заметную пыль от детских хлопушек, аккуратной дорожкой побежали по летному полю, повреждая стоявшие в ряд самолеты.

Истребители рушились один за другим так, что мне в очередной раз подумалось об измене. Казалось, наши новые истребители специально подставили под удар кассетных шариковых бомб.

Ближайший к Крайнову зеленый красавец МиГ с огромной белой цифрой десять на борту покрылся густой сетью рваных дыр от осколков. Постояв секунду, самолет беспомощно, как раненый дельфин, завалился набок.

Второй «юнкерс» зашел сразу вслед за первым и тоже сбросил бомбы. Я увидел, как дорожка едва заметных взрывов стремительно побежала к капитану Крайнову.

Он, тяжело дыша, стоял и смотрел на дорожку, бежавшую прямо на него. Я никак не мог понять, почему он медлит.

– Ложись!

Я кричал, что было сил, но Крайнов не мог слышать мой отчаянный крик сквозь рев самолетных двигателей. Дорожка пробежала совсем рядом, однако Крайнов остался стоять на ногах. Каким-то чудом ни один из осколков не задел его.

Однако осколки повредили «чайку», – штурмовик-биплан, – который стоял неподалеку от МиГов, в десяти шагах от Крайнова. Под крыльями «чайки» темнели капли подвешенных бомб. «Чайка» жалко содрогнулась, и одна из бомб вдруг сорвалась с держателя.

В следующий миг вверх взметнулось огромное пылевое облако от мощного взрыва. Когда оно рассеялось, я не увидел ни Крайнова, ни «чайки». Все стоявшие поблизости от эпицентра взрыва МиГи превратились в дымящийся металлолом.

Для меня навсегда осталось тайной, какой умник догадался поставить «чайку» с подвешенными под крыльями бомбами в гуще новейших истребителей. Видеть во всем вредительство я, честно говоря, устал.

Дежурный по аэродрому кубарем скатился с крыльца и кинулся к тому месту, где только что стоял Крайнов. Он бежал, бестолково размахивая пистолетом в руке.

Я просунул раскрытый рот сквозь прутья решетки подвала.

– Куда? Под пули! Назад…

Дежурный меня не слышал или не хотел слышать и слушать. Продолжая бестолково размахивать зажатым в руке ТТ, он бежал, словно сумасшедший.

«Юнкерс» навалился сверху и выпустил короткую очередь из пулемета. Лейтенант споткнулся, взмахнул руками и ничком упал в свежескошенную аэродромную траву.

Что-то перевернулось в сердце. Как будто смерть Хелен стала точкой перелома, после которой все идет под откос. Так на добротном с виду мосту под ногой вдруг подламывается одна из досок, оказавшаяся гнилой, и ты падаешь в воду.

Впрочем, долго раздумывать над происшедшим мне не пришлось. Из лесных зарослей, окружавших аэродром, с деловитым видом выползли аккуратные пятнистые коробочки – немецкие танки.