Мой поезд в Москву отложило описанное выше непредвиденное происшествие. Я оказался важным свидетелем по делу Карла Рунштейна – человека, который подозревался в совершении ряда тяжких преступлений.

На следующий день меня допросил следователь. Мои показания были тщательно запротоколированы, а через две недели следователь запланировал очную ставку между мной и Рунштейном.

Немедленно провести следственное действие было невозможно. Подозреваемый впал в совершеннейшее безумие, он со вкусом буйствовал в камере, пробуя на прочность металлическую дверь своим большим упрямым лбом, и пока что ему требовалась лишь экстренная психиатрическая помощь.

Неожиданно свалившееся новое расследование меня несказанно обрадовало. Я оставался в Германии. Пусть ненадолго, но все же!

Указание фюрера всячески развлекать меня продолжало действовать. Поскольку фюрер поручил проведение развлекательной программы Хелен фон Горн, никто не решился вклиниться. Гофман скрипел зубами, но терпел.

Даже сейчас, когда я, глубокий старик, думаю о тех волшебных предвоенных днях, удивительная радость охватывает сердце. Вспоминая то время, я склоняюсь к мысли, что те дни были самыми лучшими днями моей жизни.

Хелен каждый день все время была со мной. Мы не могли наговориться.

Мы ели друг друга в разговорах, как аппетитный десерт после бокала хорошего вина. Мы смотрели и не могли насмотреться друг на друга.

Только ночевали мы порознь. Она завозила меня в мой особняк на великолепном белоснежном «хорьхе» с открытым верхом, который снова выделен ей лично Герингом в целях образцового выполнения поручения фюрера.

Хелен с удовольствием показывала мне Берлин и пригороды, а на выходные мы запланировали съездить в горы к ее папе, известному акварелисту, картины которого желал заполучить сам Герман Геринг, но папа всем отказывал, даже Герингу. Объяснение выглядело убедительным.

Якобы какая-то цыганка нагадала, что, если хоть одна его картина будет продана или подарена, папа не сможет больше ничего написать и как художник умрет. Такого он позволить не мог, в картинах заключалась вся его жизнь.

Он зарабатывал тем, что предлагал индивидуальный архитектурный дизайн для роскошных особняков нацистских бонз. Акварель писалась не для продажи, просто без акварели папа Хелен не мог жить.

В пятницу вечером Эмма закрыла свою героическую «Веселую наковальню» и устроила праздничный загул для избранных. Пиво лилось рекой из лучших запасов.

Все было бесплатно. Пилоты люфтваффе гуляли на славу и превозносили щедрую хозяйку до небес.

Эмма, конечно, не знала, что в ее подвале прятался опасный преступник, и была безумно рада, что его удалось обезвредить. Она выразила мне особое почтение, произнеся какую-то совершенно безумную речь, суть которой сводилась к тому, что Эмма всю жизнь мечтала о таком мужчине, и если бы она могла сбросить три десятка лет, русский майор Валерий Шаталов никуда бы от нее не делся.

С этими словами зажигательная рыжая Эмма с озорным видом многозначительно посмотрела на Хелен, которая, скромно потупившись, сидела рядом со мной за миниатюрным столиком в углу ярко освещенного зала. Кстати, я впервые в тот памятный вечер увидел Хелен в платье, оно полупрозрачным светлым облаком ниспадало вниз, подчеркивая загадочный образ девушки.

Эмма вдруг разошлась не на шутку. Она одним махом осушила огромную кружку пива и грохнула ее о каменный пол. Глиняная кружка разлетелась вдребезги.

Гости взревели дикими кабанами и замяукали камышовыми котами. Эмма вскочила на невероятно огромный, длинный прямоугольный деревянный общий стол, он занимал центр зала, и, приподняв алую юбку так, что ее ядреные белые бедра обнажились практически полностью, пустилась в залихватский пляс.

С потрясающим надрывом хозяйка исполнила какую-то народную немецкую песню, вольный перевод одного куплета которой я запомнил и привожу здесь, надеясь, что смысл всей песни можно будет легко уяснить из него.

– Ах, коты-кабаны, ах, коты-кабаны, откормили вас страстные сладкие сны, и без вас наши дни, как без соли, пресны, вы – посланцы любви, синеокой весны!..

Не знаю, то ли песня так подействовала, то ли общая атмосфера буйного гульбища, то ли особое пиво, но все гости в самом деле как будто превратились в огромных кошек и котов. Наверное, нет смысла передавать все то, что мне пришлось увидеть в тот великолепный вечер.

Скажу лишь, что столы ходили ходуном, пиво лилось в рот и мимо него, а скамьи и стулья, остервенело грохоча, падали постоянно. Пилоты безумно горланили песни и неистово хлопали в ладоши, словно спятившие бременские трубадуры.

Их подруги, все, как нарочно, довольно симпатичные, сорвав с себя одежду, буквально всю, до самой последней нитки, танцевали на столах, пока кто-нибудь из присутствующих кавалеров, дойдя до кондиции, не утаскивал аппетитную ягодку в угол за колонну или валил за высокую стойку бара, чтобы там славно полакомиться.

Впрочем, к тому моменту было выпито столько пива и все были в настолько разобранном состоянии, что было трудно поверить в некое интимное соитие новоявленных молодоженов в укромном уголке. Думаю, что они просто обнимались и целовались там, пока жажда новой порции пива не гнала их обратно за общий стол.

Хотя, кто его знает. За парочками я не подглядывал и стопроцентно утверждать не берусь.

Дань наслаждению и воспоминание о древнем распорядке, согласно которому в праздник все тайные желания должны быть удовлетворены, напоминали веселую, почти детскую игру. Удивительно, но не случилось ни одной драки.

Победила спортивного вида стройная глазастая брюнетка. Не такая уж красавица, если честно сказать, но она не только танцевала, она сыпала зажигательными шутками и так славно улыбалась, словно была в самом деле волшебницей, готовой удовлетворить любой каприз, что ее стаскивали со стола не один и не два, а целых восемь раз. Цифра по сравнению с другими участницами действа оказалась просто рекордной, если учесть, что кавалеров было, кажется, девять человек.

Эмме попались под руку сухие лавровые листья, она сплела из них довольно милый венок и надела на голову победительнице. Брюнетка, получив венок, стала Пивной королевой. Кроме венка и бордовых лакированных туфелек, на ее упругом стройном смуглом теле, очень похожем на тело какой-то известной немецкой цирковой гимнастки, по-прежнему ничего не было.

Эмма вылила на королеву ведро пива, и все мужчины, кроме меня, стали слизывать влагу с ее кожи. Я не знаю, чем все закончилось. Хелен твердо взяла мою руку и повела меня наверх, туда, где по периметру зала темнела галерея со строгими деревянными перилами.

Мы пошли по галерее. Мимо потянулись двери комнат для постояльцев. Оказалось, что Хелен ведет меня в ту самую комнату, которую Эмма так берегла для нас.

Когда мы вошли в номер, залитый ярким электрическим светом, девушка вся дрожала. После столь зажигательного вечера меня тоже охватило нечто, очень похожее на страстное возбуждение. Хелен предложила выпить.

В углу на тележке в ведерке со льдом стояла бутылка французского шампанского. Я хлопнул пробкой, и мы, сев прямо в одежде на постель, с удовольствием пригубили вино. Я глотал благородную влагу из длинного стройного бокала, который своими очертаниями напоминал нашу сегодняшнюю сногсшибательную Пивную королеву.

Хелен со смехом рассказала, что такие вечеринки здесь постоянно бывают накануне солнечного коловорота, двадцать второго июня, но сегодня Эмма сделала исключение и устроила Фонтан любви гораздо раньше.

– Наверное, тебе в диковинку такие вечерники?

– Конечно, да!

– Я их не одобряю. Под маску древнего культа давно пробрались разврат, сексуальная несдержанность и венерические заболевания, они порождают цинизм к тому, что является для человека священным – продолжению рода.

– Однако мне показалось, что все не так плохо. Смотри, какой получился красивый праздник! Без докладов, речей, лозунгов и плакатов. Просто, жизненно и выглядит потрясающе. Словно воспоминание о той жизни, когда не было ревности, зависти и бездушных запретов.

– Я знаю, нынешний ваш советский лоск, созданный для обывателя, не позволяет даже допустить мысль о подобных праздниках. У нас, как ты видишь, все проще. Фюрер смотрит на плотские утехи прагматично. Для него главное, чтобы не было венерических заболеваний и рождалось как можно больше немецких детей.

– Ага, конечно, женщины рожают детей, будущих солдат, мужчины не имеют венерических заболеваний, иначе как же они будут воевать?

– Слышу в твоем тоне сарказм. Верно, сейчас ситуация такова, что фюреру нужны здоровые солдаты. Германия находится во враждебном окружении, хотя появилась надежда, что Советский Союз не пойдет на поводу у англосаксов. Опыт войн показал, что потери германской армии от венерических заболеваний вполне сопоставимы с боевыми потерями.

– Интересную тему мы с тобой затронули!

– Зато жизненную! Все прекрасно понимают, и ваши руководители, кстати, тоже, что природа берет свое и от природы никуда не деться. Советские чиновники позволяют себе расслабляться на закрытых дачах с отобранными НКВД балеринами, а как советский народ выходит из положения? О нем кто-нибудь думает?

– Насчет НКВД и балерин не знаю, Хелен, не слышал, а народ живет и гуляет сам по себе, не дожидаясь, когда же кто-то соизволит о нем позаботиться. У нас всегда и во всем надо иметь друзей. Люди гуляют там, где есть друзья.

– Однако личная жизнь товарища Сталина после трагической гибели его жены есть великая тайна за семью печатями.

– В СССР личная жизнь товарища Сталина – довольно щекотливая тема.

– Личная жизнь руководителя такого ранга всегда интересна, и чем больше она скрывается от глаз публики, тем сильнее растет интерес.

– Личная жизнь фюрера тоже, насколько я знаю…

– О, Валера, перестань! У фюрера нет личной жизни. Фюрер всецело принадлежит немецкому народу и женат на нем.

– Неплохо сказано, но, Хелен, почему бы нам не поговорить о нашей личной жизни?

– Ее нет и пока что не будет.

– Как? Не понимаю! Зачем же ты пригласила меня сюда, в отдельный номер, практически в постель?

– Чтобы поговорить.

– О чем?

– Послушай меня, дорогой мой. Сейчас как раз следует об этом поговорить. Между прочим, здесь нет «жучков», у Эммы есть знакомый специалист, он проверяет комнаты каждый день.

– Предусмотрительная она женщина!

– Эмма – надежный человек. Понимаешь ли, Валера, Гофман что-то готовит против тебя. Побудь несколько дней здесь. Эмме щедро оплачено авансом из казны за постель и стол. Я все организовала, выполняя поручение фюрера развлекать тебя. Отдохни! В своем особняке, прошу тебя, не появляйся. Я буду заезжать за тобой сюда. Гофман не решается пока следить за мной, а вот за тобой он, скорее всего, будет следить очень тщательно. Я не думала, что он такой Отелло!

– С тобой рядом любой мужчина поневоле станет Отелло. Все же я не совсем понимаю. Зачем ему следить за мной?

– Ты не понимаешь? Ты сам только что сказал. Он с ума сходит от ревности. Я не давала никакого повода, но есть такие мужчины, как бы сказать…

– Понимаю, Хелен.

– Короче говоря, я чувствую кожей, что он спит и видит, как бы устроить тебе какую-нибудь гадость, как бы дискредитировать тебя в моих глазах. Сейчас он на все способен!

– Откуда ты знаешь?

– Откуда? Ты еще спрашиваешь! Гофмана я хорошо знаю.

Глубокое разочарование овладело мной. Моя Хелен снова в очередной раз не готова, и сегодня она, как видно, опять не моя.

Вдруг входная дверь в комнату медленно отворилась. Мы увидели на пороге раскрасневшуюся Эмму с огромным ковшом в руке.

Хозяйка пивной, будучи во хмелю, покачнулась, и в ковше вместе с ней покачнулась янтарная жидкость. Просторная юбка хозяйки неопрятно съехала набок, а блузка расстегнулась то ли сама, то ли кто-то расстегнул, или, может быть, Эмма расстегнула, спасаясь от прилива пивных градусов, так яростно вдруг накативших на нее.

Мы с Хелен в легком смущении поднялись с постели. Эмма шагнула ко мне и бесцеремонно вложила ковш с пивом в мои ладони.

– Я думала здесь, как говорят русские, дым коромыслом, я знаю, что такое коромысло, герр майор, на нем ведра с пивом голые русские девушки своим парням в баню носят. Нет, теперь вижу, здесь у вас, ребята, все не по-людски. Ужас какой-то! Ученые посиделки с разговорами, как на конференции в Берлинской государственной библиотеке на Унтер-ден-Линден. Расстегните хоть одну пуговицу, герр майор. Чего вы зажались? И будет хорошо, если вы не забудете о пуговицах на платье вашей подруги.

Замечательная хозяйка подняла мои руки с ковшом так, что его бронзовый край коснулся моих губ.

– Эх, вы! Ладно, пей, мой рыцарь, мой спаситель, для тебя я нацедила отборное пиво. Такого ты в жизни не пробовал!

Я из вежливости сделал глоток. Пиво в самом деле было превосходным.

В голове зашумело. Я, кажется, покачнулся.

Эмма захохотала, как безумная, увидев мою реакцию, и вдруг повернулась к Хелен.

– Такого парня разговорами кормишь. Я бы на твоем месте давно бы все с себя скинула, а на плечо коромысло надела. Спустись вниз за спичками на полчаса! Я должна отблагодарить его по-людски. Так всегда благодарили в «Веселой наковальне». Я быстро! Ему будет хорошо, не волнуйся.

Хелен зарделась, как алая заря. Она с деланым участием посмотрела в мои слегка захмелевшие добрые глаза.

– Я всего лишь временный гид по миру берлинских развлечений и не властна над герром Шаталовым. Пусть сегодня у него будет еще одно приключение!

Хелен порывисто наклонила голову и выбежала из комнаты. Я бросился за ней, но Эмма преградила дорогу своей внушительной грудью. Два упругих шара, вывалившись из расстегнутой блузки, уперлись мне в живот.

– Оставь холодную селедку в покое, герр! Бр-р-р. Поверь, у нас в пивной лет семьсот знают, кто такие русские, как они гуляют и как ведут дела. Если бы ты знал, красавчик, что вытворяли на лавках внизу мои прабабки с русскими купцами, ты бы не дергался, как глупый карась на крючке. Нас с тобой, в отличие от них, ждет мягкая постель, но все остальное будет ровно то же самое. Прошу! Сейчас я покажу тебе пенистое пиво фонтанов Петергофа. Тебя, парень, ждет каскад!

– Послушай, Эмма! Ты, елки зеленые, прекрасная фея, однако думаю, что есть пределы даже для твоих сногсшибательных возможностей.

«Ёлки зеленые» у меня в сердцах вырвалось по-русски.

– Ты чего, русский? Какие, к шутам, «ел-ки зе-ле-ны»? Будь так добр, переведи на немецкий язык!

– Ёж в задницу, короче!

– Да? Брось! Зачем тебе еж? Иди сюда, дурачок.

Эмма, кажется, окончательно захмелела и воспринимала все на полном серьезе. Она никак не могла взять в толк, что я отказываюсь от близости с ней.

Сдвинуть с дороги монолитное тело хозяйки было совершенно невозможно. Она стояла как изваяние, искусно вырезанное из огромной дубовой колоды.

– Возьми ковш, Эмма!

Я сунул ковш ей в ладони, но она не удержала его. Ковш опрокинулся.

Янтарное пиво хлынуло на великолепную грудь. Блузка, намокнув, мгновенно стала прозрачной и облепила тело хозяйки, еще больше выпятив аппетитные прелести.

Пользуясь моментом, я прорвался к двери. Эмма, кажется, даже не заметила, что ковш опрокинулся на нее и устроил ей щедрый пивной душ.

Она повисла на мне.

– Куда же ты, дорогой мой русский человек?

Я выволок сдуревшую Эмму на себе из комнаты и потащил по галерее, сам не зная куда. Я искал Хелен, но ее нигде не было.

Внизу, в зале, свет был приглушен, веселье закончилось. Поверх перил было хорошо видно, кто, где и как лежал, погрузившись в сладкий сон.

Апофеозом, судя по всему, стал вынос в центр зала огромного дубового чана. В нем спокойно могли поместиться по окружности, наверное, человек пятнадцать, то есть почти вся сегодняшняя честная компания.

В чане завлекательно плескалось пиво, но все валялись на столах и скамейках в совершенно никаком виде. Закончить вечеринку веселой пивной помывкой, видимо, просто не хватило сил.

Вдруг из боковой двери выглянул спортивного вида коротко подстриженный рыжий парень с внушительным носом-картошкой, скошенным подбородком и колючими, близко посаженными глазками. Парень был одет в новенький с иголочки серенький костюмчик, в руке он держал откупоренную бутылку шампанского.

Увидев нас, юркий паренек широко улыбнулся, вышел из комнаты и преградил дорогу.

– Куда ты тащишь нашу Эмму?

Я не успел ему ответить. Эмма, как будто дремавшая у меня на спине, вдруг резко подняла голову.

– Чего надо? Все берлинские убийцы собрались в моей пивной? Как бы не так! Хватить вынюхивать. Не мешайте отдыхать. Проваливайте!

– Отдыхать ли?

– О, парень, ты, кажется, сама проницательность. Верно, не отдыхать. Он хочет меня изнасиловать. Давай, герр Шаталов, вперед, прямо по галерее и направо, там спряталась просторная софа в уютном темном углу.

Я попытался протащить Эмму мимо парня. Мне сейчас хотелось только одного – оставить шаловливую хозяйку где-нибудь в тепленьком месте, чтобы она сразу уснула, а затем быстрее найти Хелен и убраться отсюда.

Вдруг парень взял меня за плечо и заглянул в глаза. Его чувственный крупный влажный от вина рот расплылся в широкой белозубой улыбке.

– Изнасиловать?

– Да-да, изнасиловать! – задиристо сказала Эмма. – Что завидно стало, сосунок?.. Можешь подсмотреть из-за угла. Разрешаю. Сегодня я добрая!

Парень ухмыльнулся и махнул кому-то бутылкой. Из комнаты выскочили два парня в похожих по покрою серых костюмчиках, один был худой, как жердь, и неестественно глазастый, словно он страдал базедовой болезнью, второй по комплекции и росту был похож на пивной бочонок.

Я не успел опомниться, как вместе с Эммой оказался в той комнатке, из которой выскочили мужчины, так ловко они нас туда втащили. Удивительно, но ярко освещенная комната была практически пуста.

Здесь стояли лишь основательный старинный кофейный столик и два рассохшихся венских стула, на полу валялись бутылочная пробка, а также проволока, которая совсем недавно удерживала ее в бутылке, и блестящие обертки от шоколадных конфет. У стены темнели горшки с сухими ростками, которые, по всей видимости, когда-то были цветами.

– Эмма, сейчас ты напишешь заявление, что герр Шаталов грязно покушался на твою женскую честь.

– Пошли вы в задницу, ребята!

– Ты забыла, кого у тебя нашли в подвале? – с интонацией профессионального артиста в голосе сказал худой глазастый офицер. – Дорогая, будь умницей. Вот, посмотри, у тебя царапины на шее!

– Царапины? Брось! Мадлен сегодня ногтями шаркнула по коже. Она вдрызг пьяная! Можешь спуститься вниз и убедиться.

– Нет, Эмма, не вводи следствие в заблуждение, это следы ногтей герра Шаталова.

– Ребята, правду вам говорю, но вижу, что вам нужна неправда. Скажите, пожалуйста, зачем?

– Милая Эмма, герр Шаталов – враг Германии. Он совершил диверсию. По дипломатическим соображениям мы не стали привлекать его к ответственности, потому что не желаем объявлять миру, что сталинский сокол нарушил узы дружеских советско-германских отношений и совершил враждебный Германии акт. Однако же сама понимаешь, так просто спустить дело на тормозах мы не можем. Герр Шаталов должен ответить. Из диверсанта мы сделаем его обыкновенным уголовником. Изнасилование – унизительная статья, как раз для него!

– Ребята, вы меня знаете, я в таких делах не участвую.

– Эмма, не шути. Ты думаешь, что следствие поверило тебе насчет Карла Рунштейна? Он почти два года скрывался в твоем подвале, а ты не знала. Как же! Между прочим, он убил офицера рейха под окнами твоей пивной, но траура по поводу столь печального события что-то не наблюдается. Твоя пивная стоит на ушах. Почему, интересно?

– Что вы за люди? Не знала я ничего, шут вас дери! Не знала, впервые слышу от вас, что он еще кого-то убил.

– Оставьте Эмму в покое, ребята. Вы прекрасно знаете, что я никого не пытался изнасиловать, а убийство офицера, совершенное Рунштейном, не имеет ни к ней, ни к ее пивной никакого отношения.

– Помолчите, герр Шаталов! Эмма, так как, ты расскажешь во всех подробностях следствию, как герр Шаталов пытался тебя изнасиловать?

– Не знаю, ребята. Вы меня смутили так, словно мне вновь пятнадцать!

– Нет, Эмма, до этого момента все было цветочками. Вот когда свое веское обвинительное слово скажет пустая бутылка из-под шампанского…

– Бутылка? Вы что, спятили, ублюдки?

– Нет, Эмма, похоже, что спятила ты. От всего того, что мы сейчас с тобой сделаем, нам капнет один лишь прибыток. А что получишь в итоге ты? Что для тебя герр Шаталов? Скажи еще, что ты, старая пивная корова, в него влюбилась! Так ты дошутишься до того, что врач-гинеколог станет твоим лучшим другом, причем не в твоей берлинской клинике, а в женском концлагере под Равенсбрюком.

– Эмма, напиши заявление. Пусть они отстанут от тебя, наконец!

– Я не могу, дорогой мой герр Валерий. Я перестану себя уважать. Пусть они засунут проклятую бутылку себе в задницу. Я ничего писать и подписывать не буду! На, закури лучше.

– Я не курю.

– От таких не отказываются. Смотри!

Худой понюхал пахучую белоснежную сигарету, которую со смехом протянула ему Эмма, и в его слегка раскосых темных глазах загорелся огонек интереса. Эмма услужливо достала из своего потайного кармашка мой подарок – зажигалку.

Офицер небрежно сунул сигарету в рот. Эмма поднесла зажигалку к сигаретному кончику и нажала на крышку, прикрывавшую фитиль.

Зажигалка звонко клацнула, словно миниатюрный пистолет затвором. Синеватым огоньком послушно вспыхнуло пламя. Худой закурил и вдруг сильно закашлялся.

Эмма расхохоталась.

– С непривычки гланды скрутило?

– Я… курил… раньше, но… бросил.

Худой перестал наконец кашлять, снова затянулся и с наслаждением выпустил из ноздрей дым. Кажется, он распробовал отменный табак.

Мы с Эммой тревожно переглянулись. Похоже, что зажигалка не подействовала.

Вдруг совершенно неожиданно худой взорвался оглушительным хохотом. Смех был настолько внезапным и сильным, что напарник худого офицера вздрогнул от неожиданности всем своим плотным бочкообразным телом, расширил глаза и цепко схватил развеселившегося компаньона за узкое плечо.

– Клаус, что с тобой?

– Ты посмотри на себя, Курт. Эй, Курт, бочонок, ты же круглый идиот!

– Клаус!

– Курт, тысяча свиней, посмотри, посмотри на себя в зеркало, ты же крыса, натуральная жирная крыса! Чего носиком шевелишь? Перестань, у меня сейчас будет истерика!

Курт, кажется, все понял. Он страшно изменился в лице, отшвырнул от себя Клауса, повернулся к Эмме и замахнулся на нее своей ладонью-лопатой так, словно решил одним ударом необычно большой руки снести ей голову с плеч.

– Какой газ, гадина, ты закачала в свою зажигалку?

Я успел подставить руку. Удар пришелся по предплечью. Он оказался настолько сильным, что я едва не вскрикнул от пронзительной боли. В первое мгновение мне показалось, что рука серьезно повреждена, возможно, сломана.

Курт резко развернулся ко мне.

– Или, может, сигарета? Гашиш? Шутить над офицерами рейха? Вам будет очень плохо!

Я хотел ответить ему, что не я, а они, офицеры рейха, устроили форменный балаган. Сказал же, что готов оговорить себя, готов сделать все, что они просят, лишь бы для несчастной Эммы все закончилось. Так в чем дело? Что их по-прежнему не устраивает?

Я не успел произнести ни слова. В следующий миг ладонь-лопата Курта так хлестнула мне по щеке, что моя голова, мотнувшись в сторону, в самом деле, кажется, едва не сорвалась с шейных позвонков.

Ах так, ребята?! Похоже, даже моему ангельскому терпению наступил конец.

Я подставил под удар вторую щеку, как будто желая убедиться, что засранец Курт встал на тот самый путь, который ведет очень далеко. Толстощекий Курт бросил на меня испепеляющий взгляд и снова ударил в лицо той же рукой, на этот раз наотмашь.

В последнюю секунду я подставил подсечку, и второй удар не получился. Правда, подсечка тоже не удалась.

Плотный Курт угадал мое движение, ухватился за меня и устоял на ногах, однако я знал, что делать, и в следующий миг четко, как учили, бросил его через бедро. Курт, распластав в воздухе руки, как крылья, с силой влетел головой в стену, едва не пробив ее насквозь, затем мгновенно обмяк, рухнул на пол и затих.

Клаус продолжал жизнерадостно хохотать. Давясь от смеха, он указал пальцем на пузатое тело Курта, безжизненно замершее на полу животом вверх.

В глазах Клауса дико заплясали озорные мальчишеские смешинки.

– Крыса сдохла, крыса сдохла! А носик, Курт, все равно шевелится…

Похоже, Клаус впал в полное безумие. Продолжая дико хохотать, он вывалился из комнаты.

Бедняга Курт упал крайне неудачно. Мало того что он врезался в стену, по пути он задел своим жирным виском острый угол добротного кофейного столика.

Кровь алыми фонтанчиками брызнула во все стороны. Вся комната оказалась забрызгана так, словно здесь полчаса резали и никак не могли зарезать свинью.

Позже выяснилось, что Курт всего лишь повредил вену на виске, его медный череп остался в целости и сохранности, но в тот момент нам с Эммой показалось, что у Курта пробита височная кость и его мозги, перемешавшись с кровью, брызнули во все стороны.

Мы отчаянно пытались привести Курта в чувство, но безуспешно. Его тело как будто онемело от мороза. Ужасное впечатление!

Эмма то изрыгала площадные ругательства, то ревела белугой. Все было бесполезно. Курт не подавал признаков жизни.

В конце концов она распахнула окно комнаты и приказала мне прыгать вниз. Милая Эмма так искренне хотела мне помочь!

Я забрался на подоконник. Оставалось лишь шагнуть вниз, за край оконного слива.

Вдруг в комнату ворвались крепкие коротко подстриженные мужчины в строгих темных костюмах во главе с тем рыжим парнем-спортсменом в сером костюмчике, который, преградив нам путь на галерее, заварил всю кашу. Парень, как потом рассказала Эмма, недолго думая, схватил один из горшков с землей, которые теснились в углу у стены, и с силой бросил мне в спину.

Прыгать с верхнего этажа пивной мне было не впервой. Я сделал шаг, но в этот миг сильнейший удар в позвоночник отразился вспышкой в глазах и, как показалось, в самой глубине мозга.

Позже от Эммы я узнал, что объемистый глиняный горшок угодил мне в спину точно между лопаток. В тот момент я ничего не понял, просто потерял сознание и опрокинулся обратно в комнату.

Когда очнулся, сознание оставалось сумеречным. Мужчины, как я теперь понял, гестаповцы, грубо подхватили меня под мышки и, не обращая внимания на яростные стенания Эммы, поволокли к выходу. Дальше все было, как во сне.

Помню, что меня тащили по галерее, затем стащили вниз по ступенькам лестницы в зал. Здесь я немного пришел в себя, хотя в глазах по-прежнему стоял кровавый туман.

Меня энергично поставили на ноги, затем повели к выходу из пивной. Все летчики, опьянев, по-прежнему спали там, где каждого одолел друг Морфей, – кто под столом, кто на столе, кто на лавке, кто под лавкой, кто в углу зала.

Неожиданно раздался громкий женский окрик:

– Ребята, а я не хотела бы, чтобы гестаповские крысы вот так вот, ни с того ни с сего, волокли к себе в подвал заслуженного летчика!

Пилоты люфтваффе знали голос своей Королевы, они узнали бы его в десятимиллионном хоре женских голосов. Летчики мгновенно пробудились, вскочили на ноги и встревоженно протерли свои отяжелевшие от пива веки, которые еще миг назад, как казалось, ничто в мире не могло открыть.

Я не буду описывать подробно, что происходило в следующие несколько минут. Драка есть драка, она всегда жестока и неприглядна.

Однако та памятная драка в пивной могла бы, наверное, войти в анналы батального искусства. Бросание скамеек и опрокидывание столов происходило настолько живописно, что если бы не клацанье зубов и истошные крики, сцена вполне потянула бы на масштабную битву светлых и темных сил, исподволь тлеющий конфликт между которыми внезапно вылился в грандиозное сражение, причем полем битвы стала берлинская пивная, где, как в зеркалах ее бара, вдруг отразились истинный облик и истинные цели противоборствующих сил.

Короче говоря, гестаповским парням пришлось туго. Зря они стали упираться и не отдали меня летчикам сразу.

Позже мне рассказывали, что гестаповцев выносили из пивной, как бревна, и складывали в грузовик штабелями, чтобы отвезти в госпиталь. Просто удивительно, что никто из них не погиб, все выжили, хотя многие остались без зубов.

Я едва стоял на ногах, но, насколько помню, порывался вступить в сражение. Хелен вовремя увела меня из зала и вывела на задний двор через черный ход.

В уютном внутреннем дворике она усадила меня в машину, я не разобрал какую, заметил лишь, что автомобиль был с открытым верхом, но не «хорьх», и повезла прочь. Я с облегчением откинулся на спинку мягкого удобного сиденья, обитого пахучей кожей.

Однако не все гестаповцы участвовали в драке. Те, кто не участвовал, заметили наш отъезд и бросились в погоню.

Я на всю жизнь запомнил бешеную автомобильную гонку по ночному Берлину. Гестаповцы прочно сели нам на хвост на трех мощных автомашинах.

Казалось, что даже свет их автомобильных фар источал невероятную досаду и дикую ярость. Честно говоря, я не представляю, что они с нами сделали бы, если бы бешеная погоня в ту лунную ночь им удалась.

Поначалу я подумал, что гонка закончится так же быстро, как началась. Преследователи буквально висели у нас на хвосте, и, кажется, не было никаких шансов. Плохо же я знал навыки водителя, которыми владела Хелен!

Виртуозное мастерство шофера, помноженное на великолепное знание города, произвели магическое действие. Гестаповцы висели у нас на хвосте, но взять никак не могли.

Они, конечно, могли применить оружие, но почему-то не решались. Вскоре я узнал почему.

Когда стало понятно, что так просто от преследования не уйти, Хелен завернула под арку в переулок, а из него в другой переулок.

Вдруг машина вильнула вправо и нырнула в какую-то узкую нишу.

– Здесь аптека тетушки моей давней приятельницы, в этой нише разгружаются автомобили, они привозят лекарства.

Мастерски загнав машину в нишу, она выключила свет фар, габаритные огни и заглушила двигатель. Расчет оказался верным.

Гестаповцы проскочили мимо и помчались дальше по переулку. Когда шум от двигателей стих, мы тихонько выехали и поехали в обратном направлении.

Я не могу сказать вполне определенно, как гестаповцам удалось сориентироваться и распознать наше местоположение. Наверное, кто-то позвонил, а информацию им передали по рации. Короче говоря, когда мы выехали на центральную улицу, они снова сели нам на хвост, словно у них кругом были глаза и уши.

Хелен лихо вела машину, но наши не на шутку разъярившиеся преследователи не отставали. Они что-то громко кричали нам вдогонку.

Сквозь надсадный рев моторов, из которых водители выжимали, кажется, все лошадиные силы до самой последней капли, слова были плохо слышны и почти неразличимы, однако без слов все и так было понятно. Они требовали остановиться, пока не поздно. А вот когда будет поздно, тогда…

Хелен, как богиня, презирающая напрасные потуги смертных, хладнокровно гнала машину в темноту берлинских улиц и переулков. Меня все время не покидало чувство, что она действует по плану и совершенно не отчаивается. Именно по этой причине сравнение с богиней было как нельзя более уместным.

Ее очередной план я понял, когда мы въехали на какую-то стройку, предварительно оторвавшись от преследователей на несколько сот метров. Стройка была огорожена, но Хелен нашла широкую щель между дощатой оградой, ювелирно точно провела сквозь нее машину, и мы осторожно двинулись вперед, шурша шинами по гравию. Вскоре над нами поплыли какие-то бетонные балки.

– Здесь люфтваффе строит гостиницу для пилотов. Я знаю, где-то здесь есть интересный участочек.

В самом деле участочек оказался занятным. В свете фар я увидел, что гравий вдруг прервался и автомобиль, качнувшись вверх и вниз, медленно двинулся по каким-то деревянным щитам.

– Эстакада. Она недостроена. Ты поможешь мне, Валерий?

– Конечно!

Я, как всегда, старался выглядеть бодрячком, хотя совершенно не представлял, чем могу пригодиться Хелен. Моя голова по-прежнему сильно кружилась.

Машина резко остановилась, повинуясь твердой руке моей девушки. Мы вышли, я едва не упал, но не подал вида. Преодолевая головокружение, передвигая совершенно негнущиеся ноги, я все же сумел помочь Хелен вытащить из пазов щит, по которому мы только что проехали. Затем мы сели в машину и поехали дальше.

Сзади раздался шум автомобильных двигателей. Наши преследователи разгадали маневр Хелен и тоже забрались на стройку. В следующий миг раздался звук удара металла по бетону, и мотор заглох.

Хелен засмеялась своим неподражаемым переливчатым смехом.

– Наша ловушка сработала.

Я понял, что машина наших преследователей провалилась колесом в проем недостроенной эстакады. В следующую минуту мы благополучно выехали с территории стройки и помчались дальше. Погоня, кажется, отстала.

– Куда теперь, Хелен?

– Ко мне, милый. Я восстановлю твои силы. Обещаю!

Столько искренней нежности и любви было в ее словах, что я ощутил необыкновенный подъем и прилив сил. Позвоночник болел, но сознание полностью вернулось ко мне, а голова, кажется, совершенно перестала кружиться. Я вновь был готов сдвинуть горы с моей ненаглядной Хелен!

Однако в самом деле у гестапо везде были глаза и уши. Невероятно, но две оставшиеся невредимыми машины снова сели нам на хвост. Мне стало не по себе, однако Хелен по-прежнему не унывала. Надо было видеть, как она носилась по ночным улицам Берлина!

Преследователи периодически срывались с хвоста, но довольно скоро вновь нагоняли нас. Как видно, они ориентировались на ночных берлинских улицах не хуже Хелен.

Когда ей в очередной раз удалось сбросить погоню, она вырулила на набережную Шпрее. Мы помчались по набережной, оставив наших преследователей далеко позади. Вдруг закованная в камень река сделала крутой изгиб вправо перед арочным кирпичным мостом.

Дорога тоже круто поворачивала вправо, она шла вровень с началом моста, но под крайнюю его арку еще правее у дороги имелся съезд – неширокая мостовая, выложенная булыжником. Хелен уверенно направила машину туда.

Мы въехали под арку, здесь снова начался асфальт, в свете фар он так сливался с гладью реки, что я не сразу различил небольшую грузовую пристань. Похоже, сюда, под арку, въезжали пикапы, чтобы перегружать малогабаритные грузы с борта речных судов.

Дальше все произошло очень быстро. Не выключая мотор, свет фар и габаритные огни, Хелен поставила рычаг переключения скоростей в нейтральное положение, выскочила из машины, вытащила меня и буквально заставила помочь скатить машину с края платформы в реку. Она именно заставила, поскольку я все еще плохо соображал после удара в спину и никак не мог понять, зачем надо губить такой шикарный автомобиль.

– Тебе не жалко? – сказал я, когда автомашина сорвалась с края платформы и с шумом черным дельфином нырнула в темную речную воду.

– Валера, как можно жалеть автомобиль ублюдков? На этом автомобиле приехали лбы, которые пытали Эмму и тебя. Пусть подвальные крысы знают, как задевать летчиков!

Вот когда я понял, почему наши преследователи не желали портить автомобиль, но Хелен все же его им испортила. Опасно иметь дело с женщиной!

Сзади раздался надсадный рев моторов. Автомашины стремительно приближались. Еще миг, и свет фар выхватит нас из темноты.

Хелен схватила меня за руку и потянула в реку, вслед за автомобилем. Рассуждать было некогда, и я повиновался беспрекословно.

Мы рухнули в темную речную воду с края пристани. В следующее мгновение Хелен снова потянула меня за руку, и мы заплыли под платформу.

Оказывается, там, под платформой, для нужд технического обслуживания была оборудована довольно просторная ниша. Мы вылезли из воды и, сев в низкой нише на корточки, затаили дыхание.

Я не переставал удивляться. Откуда Хелен все знает?

У наших преследователей, кажется, наконец проявился изъян. Они, похоже, были не очень хорошо знакомы с участком набережной под мостом, который выбрала Хелен.

Издали они успели заметить, что наша машина съехала с основной дороги и вильнула вправо. Они тоже съехали с дороги и сломя голову, кавалькадой ринулись под кирпичную арку моста.

В следующий миг раздался отчаянный визг тормозов – водитель слишком поздно заметил край грузовой платформы. Головной автомобиль наших преследователей оторвался от края пристани, пролетел в воздухе несколько метров, словно желая взлететь, и, не взлетев, грузным бегемотом рухнул в воду.

Второй автомобиль успел затормозить. Гестаповцы выскочили из него и, столпившись у края пристани, бестолково загалдели, словно речные галки, неожиданно потерявшие верную добычу.

Хелен потянула меня в черную глубину ниши, здесь были железные ступени, сваренные из арматуры. Они вели обратно наверх.

Мы поднялись по ним. Хелен указала мне круглый люк. Я без труда сдвинул его. Мы выбрались через отверстие и снова оказались на грузовой платформе.

Пока гестаповцы продолжали растерянно галдеть, пытаясь разглядеть сквозь черноту реки, что стало с их товарищами, мы с Хелен запрыгнули в машину, благо, что она тоже была с открытым верхом, поэтому двери открывать не потребовалось, а двигатель, на наше счастье, водитель не заглушил. Хелен дала задний ход, и мы задом стремительно выехали на основную дорогу.

Гестаповский галдеж прекратился так же внезапно, как начался. Судя по всему, наши преследователи просто онемели от изумления, увидев, как кто-то дерзко уехал на их автомобиле.

Гонка прекратилась. Как я предположил, причина была в том, что гестаповцы остались без автомобильной рации.

Через четверть часа мы без приключений въехали во двор массивного серого многоквартирного берлинского дома, где жила Хелен. Если до этого мига мы, вымокшие до нитки, дрожали от холода, то теперь нас властно охватила страстная дрожь в предвкушении долгожданной сладкой близости. То, что у нас сейчас все состоится, никаких сомнений больше не было.

Забыв обо всем, мы оставили машину внизу и целовались в подъезде. Таких сладких поцелуев у меня в жизни не было.

Я знал, что ночь сегодня моя и Хелен наконец моя. Никаких дурных предчувствий не было совершенно, лишь одно ощущение непередаваемой радости.

Каково же было наше изумление, когда на лестничной площадке перед самой дверью квартиры нас совершенно неожиданно окружили строгие мужчины в штатском. Мне коротко объявили, что я арестован за попытку изнасилования немецкой гражданки, надели наручники и увезли.

Я не знаю, что они сделали с Эммой. Она выглядела ужасно.

Черные круги под глазами пугали. Бледное и вдруг как-то жалко сморщившееся лицо вызывало сострадание.

Эмма стала старше лет на пятьдесят и превратилась в настоящую злую ведьму. Потом я узнал от Хелен, что они накачали ее хитрыми таблетками.

Короче говоря, Эмма в подробностях живописала следователю гестапо, как я ее насиловал, насиловал и, в конце концов, изнасиловал бы, однако доблестные офицеры СД успели вовремя и пресекли надругательство.

Все складывалось до невозможности гадко, но отрицать показания Эммы было бесполезно. Следователи, сменяя друг друга, как рабочие на заводском конвейере, лишь снисходительно хлопали меня по спине.

– Лучше сказать правду, герр Шаталов, а суд учтет!

Затем ко мне в камеру явился Нобль. Казалось, он был искренне расстроен. На правое ухо гестаповца был наложен ватный тампон, и он был похож на клоуна, который то ли только начал гримироваться, то ли, загримировавшись, потерял часть грима по пути на арену.

Великолепный Нобль с чувством поведал мне, что помнит случай с Рунштейном, помнит, как я спас ему жизнь и помог задержать опасного государственного преступника. Он вдруг так проникновенно сообщил о том, что привык отвечать добром на добро, что я едва не прослезился.

– Дело, конечно, сложное, герр Шаталов, явно заказное, за ним стоят некие тайные могущественные силы, но я постараюсь что-нибудь для вас придумать.

Нобль ушел, а я весь день пребывал в скверном настроении. Походив по узкой тесной камере, напоминавшей школьный пенал для ручек и карандашей, который мама подарила мне в первом классе, я завалился на жесткую полку и грустно уставился в единственное окошко, больше похожее на горизонтальную щель у потолка. Сквозь нее едва сочился дневной свет.

Я зарылся лицом в подушку, которую подушкой-то трудно было назвать, точнее было бы сказать большой ватный тампон. Откидная полка с тощим матрацем была застелена одеялом из грубого ворса, он колол мне лицо, но я не обращал внимания. Я хотел только одного – быстрее уснуть, чтобы хоть во сне забыть об этом кошмаре, который так неожиданно навалился на меня.

Вечером следующего дня меня освободили. Я вышел из ворот тюрьмы и увидел… о, нет, не Хелен я увидел, к своему великому сожалению.

У ворот гестаповской тюрьмы меня встретил Гофман. Он повез меня не куда-нибудь, а в «Веселую наковальню», чтобы отпраздновать успех.

Я не мог ничего понять. Гофман с жизнерадостным смехом сообщил, что сам ничего не понимает.

В пивной Эммы дым стоял столбом. Асы люфтваффе отмечали свой триумф. Гестаповские крысы остались с носом!

Правда, не все было так безоблачно. Всем участникам драки пришло личное предписание от самого Геринга: завтра же немедленно отправляться в действующие части люфтваффе, сражающиеся в небе над Британией.

Меня встретили как боевого товарища и друга. Мы братались, не зная, что совсем скоро нам суждено встретиться в воздухе отнюдь не в качестве друзей.

Могу сказать, что одного из асов, с которым я познакомился в тот вечер, Пауля Зингера, я встретил в небе под Ленинградом осенью сорок первого года.

Новейшие скоростные бомбардировщики рвались к блокадному Ленинграду. Я атаковал один из них, а Зингер на «мессершмитте» атаковал меня.

Мне удалось поджечь бомбардировщик, в следующий миг Зингер навалился сзади. Я сумел увернуться, и мы увидели друг друга сквозь стекла наших кабин.

По договору, который являлся неофициальным кодексом чести пилотов, в случае их личного дружеского знакомства надо было ухитриться сбить вражеский самолет так, чтобы пилот успел благополучно покинуть кабину с парашютом.

Однако в этот миг немецкие бомбардировщики, потеряв свой головной самолет, сбросили бомбы в какое-то болото и повернули обратно. Пауль мгновенно вышел из боя, дружески покачал мне крыльями и исчез в вечерней мгле.

Сейчас же, в этой пивной, до предела наполненной весельем, мы были друзьями, однако на все мои расспросы по поводу нашего сегодняшнего чудесного освобождения ни Пауль, ни другие пилоты ничего толком не могли ответить. Они пили пиво ведрами, довольно смотрели в мое недоуменное лицо хмельными глазищами и периодически взрывались раскатами оглушительного смеха.

– Мы сами толком ничего не знаем, дружище!

Наконец, Пауль Зингер, или крошка Пауль, как его здесь все звали, поскольку огромным ростом, он в самом деле не отличался, сжалился надо мной и показал газету. Прочитав ее и коротко расспросив Пауля, я понял одно: не прошло и двух суток после знаменательной драки в пивной, как в главной пропагандистской газете Третьего рейха «Фелькишер Беобахтер» вышла разгромная статья чуть ли не на первой полосе, в которой четко провозглашалось, что немецкий народ не потерпит провокаций в отношении своих любимых асов люфтваффе.

Дело дошло до того, яростно вещала газета, что завистники, засевшие в структурах СД, используют свое служебное положение и сталкивают лбами сотрудников гестапо и летчиков-асов. Недавняя жаркая стычка в пивной «Веселая наковальня» свидетельствует о том, что офицеры СД совсем распоясались.

Кто выиграл от того, азартно вопрошала газета, что три сотрудника гестапо лежат в реанимации, а восемь пилотов-асов, каждый из которых имеет на счету не один десяток сбитых самолетов, томятся в полицейском подвале? Обо мне газета благоразумно умолчала, хотя и так было понятно, что судьба летчиков люфтваффе – моя судьба.

Эффектный вопрос, поставленный в конце статьи, громыхнул страшнее взрыва двухтонной английской бомбы у берлинского Рейхстага. Фюрер устроил головомойку всем, кроме Геббельса.

Газета вышла утром, а вечером Гофман привез меня в «Веселую наковальню», где пилоты шумно отмечали успех. Вот такая вышла картина тушью. В черно-белых тонах.

Оставалось выяснить, кто же так умело нарисовал ее Геббельсу. Понятно, что без его санкции такие статьи в такой газете в таком срочном порядке и в таком резком тоне не публиковались. Конечно, Геббельс любил бросать камни в огород Гиммлера, но кто вложил ему в руку камень, – вот вопрос, который продолжал чрезвычайно занимать меня.