Все летчики парились на авиазаводе в Аугсбурге, а я, как белый человек, поселился в уютном особнячке под Берлином, неподалеку от аэродрома. В гостиной или на террасе в зависимости от погоды я беззаботно пил кофе с коньяком, хотя врачи предупреждали, что кофе со спиртным лучше не смешивать, вредно для сердца.

Ящик коньяка, да не какого-то, а настоящего французского, мне подарил начальник аэродрома. Дело было так.

Едва я прибыл, как мне предложили полет. Начальник аэродрома стал свидетелем моего пилотирования.

Когда я на новеньком «мессершмитте» играючи сделал «свечку», а затем круто спикировал прямо на рабочий кабинет начальника так, что всем показалось, что сейчас самолет вломится ему в окно, он, по всей видимости, испытал настолько незабываемые ощущения, что пожелал отблагодарить меня таким же незабываемым образом.

Коньяк в самом деле оказался превосходным. Часто я сидел в компании садовника Гельмута, щуплого немца со смешливыми, нестареющими глазами старого дамского угодника, слушал его забавные рассказы о замысловатых наклонностях некоторых фрау и фрейлейн, доводя до совершенства свой немецкий язык, а когда прибегали его внуки, щедро сплавлял им решительно весь шоколад из своего обильного летного пайка.

С легким чувством ждал я очередное задание на демонстрационный полет. Так жирный кот, жмурясь от удовольствия, ожидает на печи, когда же в избе скребнет хоть одна сволочь-мышь.

Мои демонстрационные полеты проходили совсем не так часто, как можно было предположить. Гитлеровским бонзам, как я сразу понял тогда шестым чувством, на самом деле было не до демонстрационных полетов.

Конечно, позже мы все узнали причину. Как раз в тот момент на всех парах шла подготовка молниеносной войны с Советским Союзом. Блицкриг – так ее называли немцы.

Основной истребитель для блицкрига на Востоке был давно готов, мало того, он был в каком-то смысле даже доведен до идеала, и все работы по его якобы кардинальному совершенствованию служили всего лишь прикрытием, скрывавшим истинные намерения гитлеровского режима.

Однако осенью тысяча девятьсот сорокового года, несмотря на то что в воздухе витал запах войны, обстановка в Германии была настолько благожелательной и мирной, что, наверное, ввела бы в заблуждение потомственного ясновидящего. Что уж говорить обо мне!

Честно говоря, я ехал в Германию с невеселым сердцем, поскольку искренне полагал, что впереди ждет нудная, монотонная работа, – серая жизнь белки в колесе. Даже орешки спокойно не погрызть!

Наверное, сказывалась усталость от работы на нашем заводе, где царили нескончаемые авралы, понукания и нервозность. Мы постоянно не успевали в срок, даже когда работали двадцать пять часов в сутки, наплевав на то, что в сутках всего лишь двадцать четыре часа.

Бюрократы и кураторы, вместо хотя бы простой моральной поддержки, напротив, создавали ощущение, что над каждым рабочим, конструктором, летчиком и уборщицей висит Меч Всевидящего Пролетарского Ока. Именно Оно все знает и все видит – помыслы и чаяния, ошибки и просчеты, и лишь Оно одно на самом деле знает, прав ты или виноват.

Поэтому первые дни пребывания в Германии показались мне отпуском. Полетов было немного, а свободного времени – уйма.

Я занимался тем делом, которым любил заниматься на досуге. Ему меня научил дед, уверяя, что оно успокаивает нервы и привлекает удачу. Я садился в спальне наверху, открывал свой заветный чемоданчик с инструментами и тачал игрушечные алые матерчатые башмачки.

Однако скоро мое особое положение закончилось, и Лобок, как видно, оказался бессилен. Стало не до башмачков! По настоянию Москвы меня отправили знакомиться с работой завода в Аугсбурге и участвовать в испытаниях нового «мессершмитта».

Работу нашего завода в Москве я вкратце описал выше, поэтому никого не должно удивить, что, прибыв в Аугсбург, я сразу же впал в настоящий ступор, даже не побывав еще толком в заводских цехах. Изумление пришло, когда я, прибыв на завод вечером, увидел окончание рабочего дня.

Сотрудники, ответственные за выполнение срочного правительственного задания, ровно в пять часов вечера дружно положили на место кто карандаш, кто циркуль, а кто гаечный ключ и одним заученным движением четко сняли с себя белые халаты. Дурачась и смеясь, словно воспитанники детского садика, они вышли на улицу, но, конечно, дальше двинулись отнюдь не в песочницу, а в пивную.

В просторном светлом зале их с нетерпением ждали превосходное баварское пиво и не менее превосходные баварские сосиски. Германские рабочие и инженеры показались мне марсианами!

Я сам не заметил, как втянулся и стал вести полноценную жизнь. Как ни странно, полеты после таких вечеров проходили гораздо легче и непринужденнее, а «мессершмитт» вдруг стал гораздо охотнее открывать мне свои тайны, словно сразу почувствовал вдруг родную душу.

В скором времени я завалил руководителей завода описанием недостатков, которые могли привести к гибели машины и пилота. Они, кажется, не знали, куда от меня деваться.

Основным преимуществом «мессершмитта», делавшим его опасным противником для советских самолетов в случае войны, была так называемая длинная рука. Германский истребитель мог безнаказанно расстреливать вражеские самолеты, успевая вовремя уйти от ответного огня на вертикаль.

Если противник «мессершмитта» выживал после убийственной атаки сверху, у него, как правило, не хватало скорости, чтобы погнаться за немецким пилотом, который так завлекательно проносился мимо, аппетитно подставляя спину.

Разумеется, психологию не переделать никому, даже папаше Фрейду. Атакованный пилот все равно погонится, но он мгновенно потеряет скорость, круто карабкаясь на вертикаль вслед за «мессершмиттом». Тогда «мессершмитт» получал возможность развернуться и добить самолет, потерявший скорость.

А если «мессершмиттов» два? Тогда второй «мессершмитт» добьет атакованный самолет в спину, как кабана на охоте, стопроцентно и наповал. Два «мессершмитта» таким нехитрым конвейером могли валить на землю эскадрильи истребителей, не говоря о штурмовиках и бомбардировщиках.

Нехорошие мысли подкрадывались ко мне, но я гнал их прочь. Идите все к шуту, войны с Германией не будет – и баста!

По крайней мере тогда мне хотелось верить, что война между Германией и СССР, мягко говоря, невыгодна обеим сторонам. Благожелательность немецкой стороны искренне восхищала меня и давала серьезные основания рассчитывать на мирное разрешение имеющихся идеологических противоречий.

Берлинская олимпиада тридцать шестого года показала, что нацистское агрессивное противопоставление человеческих рас друг другу – всего лишь игра, которую они взялись вести, чтобы морочить голову всему миру. Фюрер, нисколько не краснея и не бледнея, с широкой белозубой улыбкой, выставив алую повязку с черной свастикой на левом рукаве френча, фотографировался направо и налево с чернокожим афроамериканцем – четырехкратным олимпийским чемпионом по легкой атлетике Джесси Оуэнсом.

Понять логику Адольфа несложно. Кто платит, тот заказывает музыку. Олимпиада – престижное и денежное мероприятие.

Если завтра в нацистскую Германию щедрым нескончаемым потоком польется золото на ковку оружия против воробьев, нацистский режим с пеной у рта будет доказывать, что воробьи – главные враги человечества.

Светские вечера не прекратились, когда я снова вернулся в пригород Берлина, напротив, они стали более камерными и теплыми. По приказу Геринга мы перегнали сюда десяток новейших «мессершмиттов» для проведения демонстрационного парада и показательных воздушных боев. Вместе с самолетами привезли техников и другой обслуживающий персонал, среди которых было много девушек и молодых женщин.

Однако дата демонстрации постоянно откладывалась. Мы не горевали, занимались апробацией самолетов в воздухе, выявляя недостатки сборки и самой конструкции, а вечерами культурно отдыхали в светлом белоснежном зале за бокалом вина у рояля.

Каждый вечер давал незабываемое расслабление. Я понял, что такое отдых, когда ты сидишь в ярко освещенном зале с высокими потолками, свободно развалившись в кресле, пьешь сухое вино из пузатого бокала, слушаешь пение какой-нибудь сотрудницы завода – Магды, Урсулы или Марлен – и думаешь, думаешь, думаешь.

О чем? Нет, друзья мои, вовсе не о «мессершмиттах»!

Почему женский голос, пусть не какой-то там особенный, вдруг производит такое убийственное воздействие на мужчину, если льется из стройного, как у богини, женского тела, прелести которого так явственно проступают даже сквозь глухое платье?

Ничего предосудительного в том я не видел. Тем более что сам Лобок перед отправлением в Берлин дал мне своего рода напутствие.

– Знаю я тебя, Шаталов, самец, но ты тоже знай. Если стащишь с жесткого стула национал-социализма хоть одну немецкую девушку и посадишь ее в каком угодно положении в наше самое удобное во всем мире советское кресло пролетарского интернационализма, я организую досрочное присвоение тебе звания подполковника и вручение Почетной грамоты лично от товарища Сталина!

Может быть, Лобок пошутил, мне некогда было разбираться, потому что в один из вечеров я впервые увидел Королеву люфтваффе. Впечатление, надо сказать, было сильнее, чем от восхождения на «горку», – так называется одна из фигур высшего пилотажа. В общем, признаюсь честно: дыхание перехватило.

Королевой люфтваффе немецкие пилоты нежно называли очаровательную девушку-летчицу. Ее настоящее имя было Хелен фон Горн. Как мне позже доверительно сообщил всезнающий садовник Гельмут, она была известной планеристкой, но вдруг решила переучиться на летчика-истребителя.

Надо сказать, что в то романтичное время германское правительство всячески поощряло такого рода активность женщин, и в принципе любая девушка, проявив некоторое упорство, могла стать пилотом, причем вовсе не почтовых бипланов.

Кстати, моим самолетным техником была девушка по имени Урсула Шиммель, между прочим, совсем не дурнушка – тихая скромница, образцовый специалист, которому я спокойно доверял свою жизнь в виде готового к вылету самолета. Когда во время полета в фюзеляже сорвался болт, я не поверил, что виновата Урсула, встал за нее грудью и оказался прав. Комиссия установила, что болт имел внутренний заводской дефект.

Однако что там Урсула! Хелен сразу затмила собой всех женщин.

Она в самом деле впечатляла. Королева люфтваффе принципиально не носила платьев – только форменные тужурку и юбку, но они так сидели на ней, что никакого платья ей впрямь было не нужно.

Лицо, округлое как луна, завораживало с первого мгновения. Хрустальный взгляд серых глаз ввергал в глубокое изумление.

Точеная фигурка с гибкой талией и четко очерченными бедрами казалась безупречной. Чарующие ножки ступали так, словно плыли по воздуху, и все это в сочетании с величайшей непринужденностью, тонким юмором и простотой, что так ценят мужчины в женщинах, будь то в России, Германии или на островах Малайзии и Новой Гвинеи.

Я, что называется, запал и теперь думал лишь о том, как познакомиться с красавицей Хелен. Заметив как-то вечером мой встопорщенный вид, внимательный Гельмут сразу все понял.

Он по секрету сообщил мне, что Хелен – птичка высокого полета. Ее как будто бы взял под свою опеку сам Герман Геринг, правда, злые языки поговаривали, что ничего у него не вышло в плане интимных отношений. Помешал радикулит, но умница Хелен мастерски вышла из весьма пикантного положения.

Она так искренне озаботилась состоянием поясницы рейхсмаршала, что он, кажется, кроме оздоровительного массажа, не желал больше никакой иной близости. Руки Хелен были волшебными.

Девушка легко доказала ему, что посредством простейших похлопываний расслабленными ладонями по бедрам и ягодицам можно прогнать любой, даже самый застарелый радикулит. Якобы рецепт ее прабабки.

Не знаю, как насчет Геринга, но майор люфтваффе Рупперт Гофман, его личный адъютант, сухой и лобастый, как старинная трость с набалдашником, похоже, всерьез взял красавицу Хелен под свою плотную опеку. Я убедился в том, что намерения Гофмана очень серьезны, сразу же в тот вечер, когда впервые увидел ее.

Гофман не отходил от Хелен, демонстрируя чудеса внимательности и обходительности. Она, как мне показалось, относилась к его ухаживаниям весьма благосклонно.

Вдруг во мне все закипело. Нет, дружище Рупперт, ты меня не знаешь!

Чуткий Гельмут ловил мое настроение не хуже, чем суперсовременный английский радар ловил в то время вражеские самолеты в небе. Без каких-либо наводящих вопросов ушлый садовник, навыки которого, похоже, выходили далеко за пределы стрижки газонов и обрезания ветвей кустарников и деревьев, охотно поведал мне, что Гофман является не просто порученцем Геринга, а порученцем по особым вопросам. Его побаиваются не только на заводе, но, кажется, во всех структурах военно-воздушных сил.

Влиятельный Гофман вроде бы как давно обхаживает Хелен, якобы именно он заметил ее в баварском клубе планеристов и предложил сделать карьеру в люфтваффе. Что касается амурных дел, похоже, сердце Королевы все-таки остается незанятым, она не разменивается на случайные интрижки, глубоко предана летному делу и отдает почти все свое время лишь одному любовнику – дорогому «мессершмитту», поскольку всерьез и без всяких шуток желает стать настоящим летчиком-истребителем.

Откуда мне было знать, что Хелен хочет стать не просто летчиком-истребителем, а летчиком – испытателем истребителей. О таком в тот момент я даже подумать не мог. Кажется, другая Королева, Ее Величество Судьба, вела нас к знакомству и сближению.

Все перевернула рождественская ночь в канун Нового, сорок первого года. Для нас, советских людей, было непривычно, но немцы отмечали Рождество.

Все проходило празднично и весело. Никаких чопорных лиц и лицемерных светских разговоров я не заметил, хотя вроде бы старательно искал, надо же было обнаружить хоть какой-нибудь изъян в быте другой страны, тем более демонстративно исповедующей иную идеологию. Все веселились от души, кто как мог и как умел.

Хелен давно стала завсегдатаем наших вечеров. Тот праздничный вечер также не стал исключением. Гофман, как истинный кавалер, следовал за ней по пятам. Шампанское лилось рекой, а общие танцы продолжались до упада.

Когда все наконец заметно подустали, я решил слегка разнообразить концертную программу. Немцам все-таки не хватает широты, они – рабы шаблона.

Подражая интонациям Федора Шаляпина, под шикарный аккомпанемент моей тихони Урсулы Шиммель я спел песню «Очи черные». У Хелен, кажется, чуть шире открылись ее бездонные серые глаза.

Тогда я закружил Королеву в легком вальсе. Коралловые губы замечательной девушки завлекательно приоткрылись.

Я усилил напор. Когда моя пробка, выстрелив из бутылки с пенящимся шампанским, попала точно в бокал, положенный на стол набок в качестве мишени, красавица люфтваффе так раскраснелась, словно ее всю с ног до головы покрыли поцелуи любимого мужчины.

Однако то было лишь начало! Немцы меня еще не знали, хотя Хелен, возможно, догадывалась, поскольку у нее, как я узнал совсем недавно от милого садовника Гельмута, прабабка была с русскими корнями.

Что там Золушка, что там Белоснежка и все гномы, вместе взятые! Я с выражением продекламировал милую сказку в стихах о бельчонке в колесе.

Мотал бельчонок колесо и жизнь ругал, но девочка его спасла. Она была дочерью хозяйки и вынуть его из колеса, конечно, не смела. Она, милое золотое сердечко, сделала другое – девочка его полюбила, и бельчонок сделал невозможное, он, вдохновленный любовью, так разогнал свое проклятое колесо, что оно вдруг сломалось, и он вырвался на свободу!

Когда я, скромно застыв у рояля, умолк, в огромном светлом зале на мгновение воцарилась тишина. Когда же наконец разразились бурные аплодисменты, я увидел лицо Королевы и понял, что она отныне – моя. В ее глазах зажглось то самое жаркое чувство, которое, похоже, удивительным образом спасло несчастного бельчонка.

Вместе с тем я не просчитал все последствия своего поступка. В глазах бродяги Гофмана зажглось несколько иное пламя. Он, кажется, решил из рогатки прикончить бельчонка, так дерзко вырвавшегося на волю.

Вечер шумно продолжили в пивной. После моря шампанского, которое, кстати, бывает очень коварным, остались лишь самые стойкие пилоты, а также девчонки Магда, Урсула, еще кто-то и, конечно, наша несравненная – красавица Королева Хелен.

Шампанское, кажется, на нее не действовало. Королева могла пить его по-королевски – ведрами!

В этот момент Гофман притащил двадцатилитровую канистру превосходнейшего пива, и у меня екнуло сердце. Крутой помощник Геринга что-то задумал. Предчувствие, которое не раз спасало меня в воздухе, не подвело и на земле.

Мы резались в бильярд как ненормальные. Пиво лилось рекой, Гофман заставлял пить даже тех, кто не желал, а сам, похоже, почти не пил.

Я выигрывал постоянно, потому что на втором месте после самолета у меня по жизни был бильярд. Брат отца, мой незабвенный дядя Слава, с детства обучил меня некоторым тонкостям упомянутой многоплановой и увлекательнейшей игры.

Гофман, конечно, ничего не знал о дяде Славе и думал, что мне просто везет. Он упорно подливал мне пиво, а я в ответ забивал шары. Хелен восторженно хлопала в ладоши, радуясь моим победам, а Гофман хлопал ушами и скрипел зубами, позеленев от досады. Его впечатляющий орлиный нос, отяжелев, стал похож на поблескивающую жиром аппетитно поджаренную баварскую колбаску. Эх, Гофман, Гофман, угомонись!

Однако вместо того, чтобы угомониться, Гофман затеял хождение по столам на руках, но и здесь его ждало крупное разочарование. Спасибо моему инструктору в летном училище, который не ограничивался официально утвержденной учебной программой и славился нестандартным подходом.

Он искренне полагал, что современный летчик-истребитель должен прежде стать циркачом и акробатом в своем теле. Тогда ему легко будет делать похожие трюки в кабине самолета. Может, благодаря его суровой, но умелой школе я стал не просто летчиком, а летчиком-испытателем?

Задача состояла в том, чтобы пройти из угла в угол зала по придвинутым друг к другу бильярдным столам. Кто-то дошел до середины, кто-то чуть дальше, но пройти весь зал на руках по столам смогли лишь Гофман и, конечно, я.

Майор раздулся, как лягушонок, вознамерившийся превратиться в быка, но Хелен продолжала оказывать знаки внимания мне, а не ему. Мы мило общались, а Гофман был предоставлен сам себе, но вскоре оказалось, что не таков был мужик Рупперт Гофман, чтобы спокойно взирать на свои поражения.

Он затеял такое, от чего все, кажется, сразу протрезвели. Гофман на полном серьезе предложил выгнать из ангара «мессершмитт» и устроить соревнование.

Надо «всего лишь» проехать между двумя ангарами, где расстояние между стенами отличалось от размаха крыльев «мессершмитта» всего на несколько сантиметров. Малейшая оплошность, и привет – бесценному самолету оторвет крыло.

Все пилоты отказались, сославшись на самочувствие. В самом деле, наступал рассвет, сказывалась бешеная ночь, все еле держались на ногах.

Удачно сложившиеся во время вечера сладкие парочки тихо испарились, благоразумно посчитав, что вечеринка явно выдыхается и, более того, склоняется не к тем удовольствиям, которым пора бы, по логике, наконец предаться.

Гофман с усмешкой посмотрел на меня. Он был уверен, что я спасую, но я, как назло, выглядел бодрячком.

В сопровождении поредевшей толпы мы прибыли на аэродром, прошли через проход в ограде, который знала Урсула, она сама его в свое время устроила. Девушка открыла ангар и быстро приготовила самолет.

Пожалуй, в самом деле, неблагодарное занятие – описывать картину, которую живописало наше импровизированное соревнование. Все были уверены и могли поспорить, что мы, увидев самолет наяву, сразу тихонько сложим свои пьяные крылышки и передумаем. В самом деле, как можно в таком разобранном виде садиться в кабину новейшего скоростного эксклюзивного истребителя?

Однако Гофман был не только ревнив, он был твердолоб. Если он вдалбливал себе идею в голову, похоже, ничто не могло выдолбить ее обратно.

Короче говоря, в конце концов бродяга Гофман, походив несколько минут вокруг самолета, словно советуясь с ним, все-таки залез в кабину Ме-109. Мы все затаили дыхание.

Тысяча шутов и ведьма в придачу! Гофман плавно проехал между ангарами, едва не зацепив их крыльями. Едва не зацепив, да, едва не зацепив, но не зацепив! Можете себе такое представить?..

Майор легко спорхнул с крыла «мессершмитта» и с победным видом воззрился на меня. Он хорошо знал, что повторить такое невозможно, а не на шутку обеспокоенное лицо Хелен, как видно, доставляло ему особое наслаждение. Теперь она увидит, кто на самом деле летчик-ас!

Скажу сразу, я тоже проехал на «мессершмитте» между ангарами. Гофман кисло улыбнулся, но он не понял, с кем связался и кого разбудил для подвига. Я снова проехал на «мессершмитте» между ангарами, но на этот раз с завязанными глазами.

Я чувствовал самолет как свои пять пальцев. Я кожей чувствовал края крыльев. Несчастный Гофман не знал, что в Китае, где мне довелось побывать, у меня как-то закончились патроны, но я все равно сбил вражеский истребитель, ювелирно и нежно подцепив его край крыла краем крыла своего самолета.

Что здесь началось! Мне дружно аплодировала вся честная компания.

Сладкие парочки, рассосавшиеся было по щелям, выскочили обратно. Судорожно натягивая на ходу штаны и юбки, они бежали к нам, желая узнать, что случилось. Такого удовольствия от зрелища публика, кажется, никогда еще в своей жизни не получала.

Крутой лоск сполз с Гофмана, как кожа змеи весной. Он повел себя не по-мужски. Разнервничался, швырнул канистру с остатками пива в «мессершмитт», словно самолет был в чем-то виноват, одарил Хелен испепеляющим взглядом и гордо удалился. В мою сторону герой-любовник даже не посмотрел.

Гофман проиграл, он не решился управлять «мессершмиттом» с завязанными глазами. Ушел, так ушел. Вечеринка продолжалась!

Мы снова весело пили пиво, шли куда-то по полю, потом по вишневому саду, потом брели обратно. Казалось, что канистра была волшебная, пиво не кончалось.

Скоро я остался с Урсулой и Хелен, все остальные потерялись в саду. Многие просто падали на траву и мгновенно засыпали.

Тихая Урсула оказалась на удивление стойкой девушкой. Она жарко шла рядом, но мы с Хелен так страстно обнимались, что ей наконец стало неудобно.

Я не помню, как, когда и где, но Урсула отстала. Дальше я помнил только, что канистра с пивом почему-то осталась у меня.

Теперь мы вдвоем с Хелен пили пиво прямо из горлышка и хохотали так, словно, волшебным образом превратившись в мальчика и девочку, вновь вернулись в счастливое детство, когда потребности тела особо ничего не значат, а жизнь есть всепоглощающая увлекательная беззаботная игра.

Мы продолжили с Хелен в ангаре, за мастерскими, затем на какой-то лужайке, под раскидистым древним дубом, затем снова в саду. Похоже, пиво, как и шампанское, она могла пить бесконечно.

В общем, мы наклюкались. Утром я никак не мог понять: все происходит наяву или во сне?

Я открыл глаза в спальне, нежась в шикарной постели, как арабский шейх, и не сразу узнал свою комнату в особнячке, потому что Королева люфтваффе в длинном полотенце, намотанном на голое тело, стояла передо мной, ворковала какие-то ласковые слова и держала на серебряном подносе чашечку черного кофе.

Дальше был массаж. Ее удивительные похлопывания по бедрам сняли пивное похмелье как рукой. Хелен диагностировала у меня смещение шейного позвонка и посоветовала простенькое, но весьма эффективное упражнение – очень легкое покачивание головой влево и вправо.

Я весь кипел и бурлил, мне было не до шейного позвонка, но следовало срочно ехать на аэродром: в январе предстоял демонстрационный полет, и начальство в связи с этим желало сообщить мне что-то срочное.

Все у нас было, кроме интимной близости. Хотя моя Королева уверяла меня, что всю ночь лежала со мной в постели совершенно без одежды, а я сладко сопел, как новорожденный младенец, вместо того чтоб воспользоваться моментом. В общем, сам виноват!

Хелен была очень нежна и ласкова, она вела себя так многообещающе, что я ей поверил. Мол, пусть не сейчас, а позже, но все у нас будет!

Впрочем, поверил, как видно. зря. Наступили рождественские каникулы. Мы ходили по берлинским выставкам и театрам, частенько захаживали в пивную «Веселая наковальня», где собиралось весьма колоритное общество – видные пилоты люфтваффе.

Приятно было познакомиться и пообщаться. Пиво лилось рекой, а миловидная молодящаяся хозяйка пивной белокурая Эмма пила вместе с пилотами за милую душу и хохотала, как шестилетняя девчонка.

Между прочим, наверху у Эммы были устроены превосходные уютные комнатки. Там любой гость, желая в милом общении с существом противоположного пола снять свинцовый груз, повисший где-то ниже пояса, или просто уставший человек за умеренную плату или какой-нибудь подарок мог спокойно переночевать. Я, честно говоря, каждый раз, идя с Хелен в «Веселую наковальню», лелеял мысль, что комнатка наверху пригодится, причем очень скоро.

Эмма показалась мне тем приятным человеком, с которым вполне можно было дружить. Я подарил ей уникальную зажигалку, которую мне торжественно вручил дядя Жора перед отъездом в Германию. Наш хитромудрый заводской умелец сделал из средства зажигания сигарет и папирос средство самозащиты.

Как все народные умельцы, он втайне от начальства прикладывался к бутылке, но какой-то добрый человек не сдержался и сообщил. Дядю Жору отправили бы в ссылку куда-нибудь на молокозавод, но я вступился за него перед самим главным конструктором. Когда я привел примеры доблестных действий Георгия Степанова, которые, как позже выяснилось, неоднократно спасали опытные образцы истребителей от крушения, грозовые тучи над ним вмиг рассеялись. С тех пор он стал питать ко мне особую симпатию, к бутылке начал прикладываться гораздо реже, а вскоре перестал прикладываться вовсе.

Дядя Жора посоветовал передать зажигалку жене, но к тому моменту жена давно ушла от меня, рассказывать Жоре о личных перипетиях было некогда, поэтому зажигалка благополучно прибыла со мной в Германию.

Дядя Жора крутил, мутил, но секрет зажигалки не выдал. Посмеиваясь, он шепнул только, что тому, кто от нее прикурит, не поздоровится.

Эмма радовалась подарку, как пятилетняя девочка в бантиках. Она со смехом заметила, что в ее деле средства самозащиты не помешают.

Я не знал, что сказать Эмме относительно действия зажигалки, поскольку сам не знал, каково ее действие. Чтобы не выглядеть профаном, я предупредил, что тот, кто прикурит от нее, может впасть в кому, из которой, вообще-то, можно не выйти, поэтому применять чудо-защиту следует в самом крайнем случае.

Эмма, расцеловав меня в обе щеки, торжественно заявила, что лучшая комната наверху всегда в моем распоряжении, но воспользоваться приглашением не удавалось, – зарядившись общением и пивом, Хелен клала мне ладонь на руку, и мы уезжали.

Девушка отвозила меня в мой особняк на шикарном «хорьхе» с открытым верхом, который, по слухам, ей негласно передал в краткосрочное пользование сам Герман Геринг, нежно целовала в щечку, мило махала ручкой и укатывала восвояси.

Так проходили мои дни. Кто-то скажет: мол, ничего себе, мне бы так!

Как объяснить такому горе-завистнику, что бурный отдых, бьющий красочным фейерверком и праздничным цветным фонтаном, – лишь обратная сторона медали. На другой ее стороне – изнурительный, кропотливый, опасный и зачастую неблагодарный труд.

Почему неблагодарный? Потому что, как правило, испытателя не слушают. Списывают на обыкновенную человеческую осторожность. Понятное дело, испытатель не хочет рисковать – вот такой обычно следует ответ.

У конструктора всегда свои особые планы. Летчик-испытатель против них? Да он просто не знает всех возможностей самолета!

Хочешь оставаться в обойме, делай то, что тебе говорит главный конструктор, и знай, что, если ты разобьешься, виноват будет вовсе не самолет и уж тем более не главный конструктор, а ты, ты и еще раз ты.

Приятная работа? Рискуй жизнью, выполняй заведомо провальные задания, потому что всем плевать на твое мнение, и иди в полет даже тогда, когда ты прекрасно понимаешь, что добром такое испытание не окончится. Так разбился Валерий Чкалов, так разбились многие наши летчики-испытатели, а позже – некоторые из космонавтов, но я не хотел бы поднимать здесь столь специфическую тему.

У нас с Хелен наконец состоялось довольно бурное выяснение отношений. Она призналась мне, что никогда не имела близости с мужчиной. Она не желает размениваться на пустяки!

Ее главная цель – овладение профессией летчика-испытателя. У нас все будет, но вначале она должна стать летчиком-испытателем. Похоже, она предложила мне заключить своеобразный договор.

Я в очередной раз поверил. Мы штудировали самолет, как модный французский женский журнал.

Хелен оказалась способной ученицей и многое освоила всего за каких-то несколько месяцев. Я лез на стенку, но она делала удивительный расслабляющий массаж, после которого я спал, как ребенок в колыбельке, и отвлекала меня культурными мероприятиями, а также пивом, прекрасным баварским пивом в нашей «Веселой наковальне», и общением с пилотами люфтваффе. Занятные они были парни!

Хелен тоже была занятным парнем. Точнее, она была великолепным мужским психологом.

Когда я занялся обучением Хелен, случилось, кажется, невероятное. Всего за несколько месяцев помимо апробации нового «мессершмитта» я переучил планериста вначале на летчика, а затем на летчика-испытателя, причем учеником была девушка.

Немецкие коллеги были довольны. Они стали смотреть на меня как-то по-другому. Во взгляде появилось искреннее уважение, грозящее перерасти в восхищение.

В день, когда Хелен впервые успешно осуществила свой первый самостоятельный испытательный полет, нас чествовали в пивной, а поздним вечером у нас опять состоялся разговор, на этот раз в Берлине, в ее белоснежной спальне. Пива больше не было, один лишь разговор.

Хелен сердечно поблагодарила меня и, вдруг погрустнев, сообщила, что седьмого июня заканчивается мой контракт, его не будут продлевать, потому что Москва якобы против продления.

Хелен, конечно, хотела продолжения отношений, но какой смысл? Я уезжаю, и когда приеду, неизвестно.

Политическая атмосфера наполнена странной неопределенностью. Все ждут каких-то грандиозных глобальных событий, по сравнению с которыми военно-экономическое сотрудничество Германии и СССР – игра в песочнице.

Ах, Хелен, Хелен! Милая моя девочка Хелен. Она, как всегда, опять была права.

Наше последнее свидание оказалось настолько безрадостным, что мне показалось: померк свет. Я был совершенно выбит из колеи, между прочим, перед ответственнейшим демонстрационным полетом, на котором должен был присутствовать сам Герман Геринг.

О, мир! Холодные и бесстрастные существа делают карьеру и живут. Горячие сердца гибнут, отравленные ядом иллюзии.

В конце концов я проявил характер, взял и не приехал на очередное свидание – мы собирались прокатиться по живописным пригородам Берлина. Я решил, что все, с меня хватит! Однако она вдруг сама приехала ко мне в особняк.

За окном незаметно опускался светлый июньский вечер. Гельмут давно ушел домой, мы были одни, и Хелен, как видно, была готова на все.

Ни слова не сказав, она вошла в мою спальню и стала раздеваться, но я остановил ее.

– Нет, Хелен, так не пойдет. Нам не нужна глупая интрижка. Нам нужна полноценная семья, и я придумаю, как остаться в Германии.

Хелен стояла передо мной в распахнутой блузе, расстегнутой до предела сморщившейся на бедрах юбке, и, с изумлением глядя на меня, растерянно хлопала своими длинными пушистыми ресницами. Кажется, она не верила, что такое бывает. Мне даже показалось, что ее женское самолюбие было немного уязвлено, однако в тот вечер я остался непреклонным.

В российском посольстве в Берлине у меня был приятель, мы давно делились друг с другом самым сокровенным. Виталия Сорокина я знал с тридцать седьмого года еще по Китаю. Тогда я был рядовым летчиком-истребителем, а он – рядовым помощником военного атташе.

Прибыв в посольство к Сорокину, я поведал ему свою историю.

– Виталий, смотри, может сложиться великолепная семья – советский летчик и германская летчица, но проклятый контракт, вернее срок его окончания, перекрывает все, как бронированный шлагбаум!

Виталий, как всегда, знал больше меня. Он посоветовал в самый последний день разбить что-нибудь. Да, взять и разбить, как фарфоровую чашку с чаем.

Начнется служебное расследование, и меня задержат в Германии. Виталий обещал устроить все так, что советская сторона не будет возражать против задержания летчика Шаталова, то есть меня, до окончания служебной проверки.

– Начаться-то она начнется, но вряд ли успеет закончиться до того, как грянут судьбоносные события мирового значения.

С этими словами Виталий как-то странно посмотрел на меня, но я тогда понял его неправильно, потому что он вдруг оглушительно захохотал, а затем сказал сквозь продолжающиеся приступы жизнерадостного смеха:

– Тогда ты сможешь лечь наконец со своей Королевой в законную супружескую постель, как счастливый глава нового интернационального семейства!

Однако, как сказал Виталий, он сможет убедить Москву смириться с моей задержкой в Берлине лишь при одном условии: я должен сфотографировать все накопленные документы, в частности свои отчеты о работе на заводе в Аугсбурге, и передать ему.

Близилось седьмое июня – срок окончания контракта. В этот день должен был состояться демонстрационный полет – показательный воздушный бой между «мессершмиттами». С санкции Геринга серийный «мессершмитт» было доверено пилотировать Рупперту Гофману, а экспериментальный – мне.

Герман Геринг обещал присутствовать. Вот когда я понял, что седьмое июня тысяча девятьсот сорок первого года – мой судьбоносный день.