Часть вторая
На допросах, как правило, терпит поражение следователь, поскольку – если не применять физическую силу – подследственный врет без зазрения совести, и закон бессилен что-либо с ним сделать.
1
Кивнув стенографисту, Дука задал первый вопрос:
– Как тебя зовут?
– Аттозо Карлетто.
– Имя отца?
– Аттозо Джованни.
– Матери?
– Довати Марилена.
– Когда родился?
– Четвертого января пятьдесят пятого года.
После этих чисто формальных, протокольных вопросов Дука перешел к сути дела:
– Итак, три дня назад, вечером, ты, как обычно, пошел в школу?
Вопрос был провокационным: вдруг парень начнет лгать и запутается.
Тот действительно ответил не сразу: очень уж заманчиво было бы взять да и ответить, что три дня назад он в школу не пошел и в этом деле не замешан. Но парень был не такой дурак, чтоб не понять, что сторожа уже перечислили в своих показаниях, кто в тот вечер присутствовал в школе, кроме того, он хорошо помнил, что сам на первом допросе все подтвердил.
– Да, в школе я был, но ничего плохого не делал.
Это была линия защиты, которой придерживались все одиннадцать негодяев. Дука поднял с пола бутылку анисового ликера, отвинтил пробку, понюхал. На этикетке значилось: «Креп. 78°».
Этот сицилийский ликер один из самых крепких в мире, стоит только лизнуть эту жидкость, и алкоголь тут же впитывается в кровь, по сравнению с анисовым виски и джин – минеральная вода. Даже люди, привычные к спиртному, выпив сто граммов этого ликера, начинают испытывать безумную тягу к насилию, поскольку он не притупляет, а, наоборот, стимулирует нервно-эротические реакции. Юнцы, готовые насосаться всякой дряни, ясное дело, не знают, что такое анисовый ликер. У него есть и более мягкие разновидности, но этот был самой сильной концентрации.
– Это я уже слышал, – примирительно заметил Дука. – Хочешь глотнуть, а? Сон как рукой снимет.
– Нет, больно крепкий, – ответил парень.
Попался, голубчик! Все они хитрецы, а ума ни на грош.
– Откуда знаешь, что крепкий? Ты его уже пробовал? – осведомился Дука.
– Не, но сразу видно, что крепкий.
– Да ну? По чему же это видно?
– Не знаю... По бутылке. В такие граппу разливают.
– Ну, не только. Лимонный сироп тоже. Попробуй, не бойся. Под пристальным взглядом Дуки парень понял, что ступил на неверный путь, отчего потерял контроль над собой и совершил новую ошибку.
– Нет, нет! – завопил он, должно быть испугавшись, что его станут поить насильно. – Мне будет плохо!
– С чего ты взял? Значит, все-таки пробовал?
Карлетто был застигнут врасплох, но отнюдь не сломлен.
– Да, в тот вечер. – Он опустил голову и подумал: в этом вполне можно сознаться, тут же никакого преступления нет. – Меня заставили.
– Я не стану тебя заставлять, – произнес Дука, полностью владея собой. – Ты только возьми и понюхай. На!
Парень повиновался, но, едва он поднес к носу открытую бутылку, его перекосило.
– Этот ликер тебя заставили пить в тот вечер в школе?
Побледнев, борясь с приступом дурноты, парень поставил бутылку на стол и сказал:
– Да.
Дука встал из-за стола.
– Вот видишь, иногда ты можешь говорить правду. – Он обошел его сзади, положил ему руки на плечи. – Не оборачивайся и продолжай смотреть на фотографию. Для прочих ты просто бедный мальчик тринадцати лет, сбитый с толку дурными компаниями, каких немало в нашем обществе благосостояния. Я же уверен, что ты родился преступником, как рождаются блондинами, поскольку нормальный мальчик твоего возраста не может спокойно смотреть на фотографию своей учительницы в таком виде, нормальный мальчик стал бы корчиться, блевать, но ты не мальчик, ты начинающий уголовник и пойдешь дальше по этому пути. Слышишь меня, скотина? – Дука слегка надавил на худенькие плечи туберкулезника. – И не оборачивайся, отвечай так.
– Слышу, но я ничего плохого не сделал.
– Понятно, – отозвался Дука. – Но раз слышишь, то слушай дальше. Мне не надо, чтоб ты признался в том, что сделал. Мне наплевать на твои признания, я и сам знаю, что ты сделал, словно бы я тебя там видел. Ставлю тысячу лир, что это ты натянул между партами чулок своей учительницы и пришпилил его кнопками, ведь ты еще маленький и тебе нравится прыгать через веревочку, особенно когда хлебнешь ликеру крепостью в семьдесят восемь градусов.
– Нет, я этого не делал.
– Ладно, агнец Божий... – Дука заговорил жестче: он все еще стоял за стулом, сжимая плечи парня. – Ты ничего не делал, но мне и не надо знать, что ты делал и чего не делал. Я только хочу попросить тебя об одном одолжении. Не возражаешь?
Парень обернулся и неуверенно глянул на него.
– Не оборачивайся! – взревел Дука так, что даже Маскаранти, стенографист и двое охранников подскочили на месте. – Сиди, как сидишь, и смотри на фотографию, а не хочешь – могу тебя в морг препроводить, в холодильную камеру, где лежит твоя наивная учительница, которая верила, что сможет сделать из тебя человека, отведу и оставлю тебя там на всю ночь с невыключенным светом.
Парень часто задышал.
– Да я смотрю, смотрю, – поспешно проговорил он.
– Умница, смотри и слушай меня. – Дука вновь перешел на обычный тембр голоса. – Так вот, я прошу тебя об одолжении. Все, что мне надо знать, это кто принес в класс бутылку анисового ликера. Ответь, и больше я ни о чем спрашивать не буду, тут же отпущу спать. Даже если ты нанес последний удар своей учительнице – не важно, я тебя об этом не спрашиваю, я только хочу выяснить, кто принес в класс бутылку. Ответишь – и гуляй.
– Не знаю, откуда мне знать, я ничего не видел! – залопотал тот; пальцы, надавившие ему на плечи (не больно, кто же рискнет причинить боль туберкулезному ребенку?), повергли его в смятение.
– Погоди, дурак, подумай, прежде чем сморозить очередную глупость, – втолковывал ему Дука. – И не забудь про черный список. Я прошу всего-навсего о маленьком одолжении, а вовсе не о чистосердечном признании. Но если ты откажешься сделать мне даже эту небольшую любезность, обещаю, что лет двадцать по меньшей мере не дам тебе покоя: отправишься в Беккарию с такой характеристикой, что аккурат до совершеннолетия там и просидишь. Потом лет десять обычной тюрьмы, а дальше под надзор, на принудительные работы, Так что подумай как следует, прежде чем лапшу на уши вешать. Повторяю: кто принес в класс бутылку анисового ликера?
Молчание. Маскаранти, собравшийся было закурить, застыл с зажигалкой в руке. Парень еще какое-то время смотрел прямо перед собой на ужасающую фотографию, затем выговорил всего два слова:
– Фьорелло Грасси.
Дука вернулся за стол и какое-то время молча вглядывался в лицо, тронутое нездоровым чахоточным румянцем. Пробежал глазами лист со своими пометками. «Фьорелло Грасси, 16 лет. Никаких прецедентов. Родители честные». Собрав всю волю в кулак, он тихо произнес:
– Я человек терпеливый, но лучше не злоупотреблять моим терпением, скажи правду.
Фьорелло Грасси был один совершенно чист в этой мерзопакостной компании. Иначе Карруа, который его допрашивал, не написал бы так уверенно – «никаких прецедентов». Может статься, малолетний преступник Карлетто Аттозо наговаривает на единственного хорошего парня, чтобы спасти остальных подонков?
– Это правда! – взвизгнул юнец, тоже выведенный из равновесия. – Он пришел в класс и говорит: «Давайте выпьем, пока училки нет».
– Именно Фьорелло Грасси, ты не путаешь?
– Не путаю. Он.
– А почему на первом допросе ты этого не сказал?
К парню вернулось самообладание.
– Меня никто не спрашивал.
Так же внезапно, как и в первый раз, Дука опять сорвался на крик:
– Нет, спрашивали! Вот здесь черным по белому записан вопрос: «Кто принес в класс бутылку?» – орал он с опасностью для голосовых связок. – А ты что ответил? Что ничего не знаешь и ничего не видел!
Ну, повысил голос, большое дело – звуковые волны, однако у парня кровь отхлынула от лица.
– Так я его закладывать не хотел! – чуть не плача, выпалил он. – Я же не стукач!
– Дурочку ломаешь, – сказал Дука, взяв тоном ниже. – Ладно, продолжай в том же духе, но готовься всю свою молодость провести в колониях и тюрьмах. От туберкулеза тебя вылечат, будь уверен, жирком даже обрастешь, но на волю выйдешь не раньше чем в тридцать лет. – Он сделал знак конвоирам. – Заберите от меня эту вонючку.
Не успели парня вывести из кабинета, а Дука уже набрал номер своей квартиры.
– Ну как? – спросил он, услышав в трубке голос Лоренцы.
– Вроде получше. Она спит. Температура спала.
– А дышит как?
– По-моему, нормально. Там у нее медсестра.
– Хорошо. Ты бы тоже поспала.
– Ага. Тебе еще Ливия хочет что-то сказать.
– Не волнуйся, Дука, девочке лучше, – зазвучал в трубке голос Ливии.
– Спасибо, Ливия.
– Ты когда освободишься?
– Не спрашивай, Ливия, я не знаю, у меня работа, я не могу ее бросить ни под каким видом.
– Извини, я погорячилась, но малышке было очень плохо, – мягко проговорила она.
– Ну что ты, милая, это я должен прощенья просить. Пока, созвонимся еще.
Он положил трубку, взглянул на стенографиста – тот едва не падал со скамьи, – затем на Маскаранти и во всеуслышание объявил:
– Ну что ж, с молодежью потолковали, теперь послушаем, что скажут старики. Приведи сюда Веро Верини. – Он перевел дух: слава Богу, Саре лучше.
Веро Верини действительно был самый старый из учеников вечерней школы Андреа и Марии Фустаньи; Дука составил на него следующую характеристику: «Три года исправительной колонии. Сексуальный маньяк. Отец в тюрьме».
Маскаранти вышел и через несколько минут вернулся с теми же охранниками и с другим подследственным.
2
Он был мал ростом и не то чтобы толст, а как-то одутловат; волосы длинные, грязные, едва ль не в струпьях; глаза, сами по себе небольшие, казались со сна еще меньше. На вид парню было не двадцать, а все тридцать пять.
– Садись, – пригласил Дука.
Старый юнец сел.
– Поближе к столу.
Юный перестарок подвинул стул так близко, что колени ушли под стол.
– Вот так, – кивнул Дука и взял листок со своими записями. – Тебя зовут Веро Верини, тебе двадцать лет, твой отец, Джузеппе Верини, получил семь лет за ограбление. На протяжении трех лет тебя несколько раз забирали в колонию, за одно и то же преступление, а именно: непристойные действия в общественном месте, под «общественным местом» подразумеваются скверы, парки и даже твоя собственная квартира, поскольку если кто-то стоит у окна в костюме Адама и показывает проходящим мимо девушкам то, чего показывать не положено даже из окна собственной квартиры, то это называется непристойными действиями. Ты не согласен?
– Нет. – Старый юнец покачал головой. – Ничего такого я не делал. Меня в полиции оговорили.
– Вон оно что! Чего это полиции взбрело такого хорошего парня оговаривать?
Гладя ему в глаза без тени страха, но с ослиным упрямством, юный перестарок выдал свою версию:
– А полиция всем зла желает, даже хорошим парням.
Дука широко улыбнулся; не удержались от улыбки и Маскаранти, и стенографист, и двое охранников, правда, они улыбались менее лучезарно. Веро Верини, видя эти сияющие лица, словно конферансье, довольный тем, что его острота дошла до публики, тоже расплылся.
– Так, – продолжал Дука, – стало быть, ты хороший парень. Ну тогда, как хороший парень, ответь мне только на один вопрос. Если ответишь, других я тебе задавать не буду. Один-единственный вопрос – и иди себе досыпай. Понял?
– Понял.
– Только не руби сплеча, сперва подумай. Кто принес в класс бутылку анисового ликера?
Тот решительно тряхнул головой.
– Не знаю.
– Не знаешь!
Рука Дуки потянулась за бутылкой и как бы нечаянно, но не без умысла, опрокинула ее, и поскольку бутылка была без пробки, тягучая, едкая жидкость полилась по столу на колени старого юнца, который инстинктивно отодвинулся. Но Дука, перегнувшись через стол, схватил его за локоть.
– Сидеть! – оглушительно рявкнул он.
Маскаранти вытянулся и провел рукой по лицу: даже ему становилось страшно, когда Дука начинал орать.
– Да, да, хорошо! – залепетал Веро Верини, чувствуя, как струи жгучего анисового ликера стекают ему по штанам в ботинки. И больше не шелохнулся.
Наконец Дука поднял пустую бутылку. Амбре, распространившееся в тесном кабинете, трудно было передать словами. У стенографиста с бородкой а-ля Кавур покраснели глаза, Маскаранти высморкался, одного из охранников душил кашель, а юный перестарок стал зеленого цвета. В тот вечер он так насосался этого анисового пойла, что потом его целые сутки приводили в чувство в изоляторе. А теперь этим чудовищным запахом пропитались все брюки и ботинки; глаза у парня начали слезиться, чувствовалось, что его вот-вот вывернет наизнанку.
– Может, окно откроем? – предложил Маскаранти, беря на себя роль миротворца.
– Ну что ты, на улице так промозгло, мальчик может простудиться, – возразил Дука. – Погляди, он ведь, кажется, тоже чахоточный. – Выждав несколько секунд, он обратился к молодому одутловато-зеленому старцу: – Спрашиваю еще раз: кто принес в класс бутылку анисового ликера? В первый раз ты ответил, что не знаешь. Но, может быть, ты что-то подзабыл? Попытайся вспомнить, если тебе это удастся, я тут же отправлю тебя в камеру да еще пачку сигарет подарю. – Он пододвинул к нему пачку с лежащим поверх нее коробком спичек. – Уж напрягись, пожалуйста!
Веро Верини поднес руку ко рту; рожа его перекосилась от сильного рвотного позыва.
– Вспомнил.
– Ну?
– Это он принес бутылку.
– Кто – он?
– Я видел, как он входил с бутылкой... Фьорелло Грасси.
Дука Ламберти, не шелохнувшись, уставился на свои руки.
– Спасибо, можешь идти. Сигареты возьми, – напомнил он, видя, как старый юнец поднялся со стула, всколыхнув повисшую в комнате анисовую ауру. – Дайте ему выспаться и вообще будьте с ним полюбезнее, – наказал он охранникам.
Когда арестованного увели, Маскаранти снова спросил:
– Доктор, можно я немного проветрю?
– Нет, – отрезал Дука. – Этот запах о многом напоминает нашим детишкам. Когда их взяли, они все были пьяны в стельку, думаю, их целый месяц будет мутить при одном воспоминании об анисовом ликере.
Так-то оно так, но мы здесь тоже долго не выдержим, подумал Маскаранти. Он поднялся и со вздохом проговорил:
– Привести Фьорелло Грасси? – Фьорелло Грасси был теперь подозреваемым номер один, ведь двое приятелей показали, что именно он принес бутылку в школу.
– Нет, – покачал головой Дука. – Тащи-ка еще одного хитреца – Этторе Доменичи.
– Слушаюсь, доктор.
3
– Садись, – сказал Дука подростку. – Ближе к столу, не стесняйся. Пол немного мокрый, это бутылка анисового опрокинулась, ты его когда-нибудь пробовал?
– Да, синьор, – ответствовал Этторе Доменичи.
В деле про него говорилось, что ему семнадцать лет, что он сын проститутки, но жил до сих пор не с ней, а с теткой, за исключением двух лет, проведенных в колонии. С первого взгляда Дука распознал в нем одного из тех трусливых подонков, которые заискивают перед следователем, охранниками, надзирателями, пытаясь продемонстрировать свое отменное послушание – впрочем, притворное: на самом деле они только и думают, как бы всех провести. Войдя в круг света, Этторе Доменичи тоже сонно захлопал глазами.
– Расскажи, как ты провел тот вечер.
Он немного опустил лампу, чтобы свет не бил парню в глаза: в полумраке тому будет легче врать. Дука иногда даже нравилось вводить в заблуждение этих несчастных идиотов, считающих себя прирожденными хитрецами.
– Я ничего не делал, синьор, я ни при чем!
– Да я знаю, что ты ничего не делал, но ты расскажи, что видел.
Услышав такой спокойный голос, парень, должно быть, решил, что полицейский просто олух.
– Я и не смотрел даже, мне было страшно, – смиренно отозвался он.
– Ну как же, Этторе, ведь праздник длился почти два часа, – невозмутимо возразил Дука. – Не стоял же ты все два часа, отвернувшись к стенке, только бы ничего не видеть? Ну, не смущайся, расскажи, что видел!
– Ничего не видел, – повторил парень.
– Так. – Дука встал и обошел вокруг стола. Маскаранти сглотнул ком в горле. Вот сейчас Дука придушит этого щенка, а он, Маскаранти, не сможет ему помешать, потому что доктору Дуке Ламберти никто не в силах помешать, но, с другой стороны, если доктор Дука Ламберти хоть пальцем тронет кого-нибудь из этих ребят, то его величество Карруа вышвырнет доктора Ламберти вон из полиции.
Но Дука не тронул парня, только подошел к нему, взял со стола пустую бутылку, вылил себе на ладонь оставшиеся капли и поднес ладонь к его носу.
– Тогда понюхай вот это, потому что в комнате, наверное, запах уже не чувствуется, и скажи, пил ты в тот вечер анисовый ликер или нет.
Он провел ладонью по носу и губам парня; тот закашлялся и с трудом выдавил:
– Я не хотел пить... меня заставили... Они засунули мне бутылку в рот и сказали: пей!
– А кто тебя заставил?
– Не знаю. Все. Их же много было.
Двойная ложь, подумал Дука. Врет, что его заставили пить, но даже будь это и правдой, не мог он не запомнить, кто из приятелей заставлял его. Какие же они все-таки тупицы!
– И ты ничего не видел из того, что твои приятели делали с вашей учительницей?
– Нет... почти ничего, – пробормотал парень, давясь кашлем (анисовый ликер попал ему в дыхательное горло).
– Что значит «почти»? Что-то ты все же видел?
На этот раз естественного кашля у него уже не получилось.
– Да, синьор, я видел, как ее раздели, но мне стало страшно, и больше я не смотрел.
– Обычно в твоем возрасте не отводят глаз от голой женщины.
– Мне стало страшно, они засунули ей платок в рот, чтоб не кричала, и я не хотел на это смотреть.
– Но если ты видел, как ей засунули платок, значит, должен был запомнить, кто это делал.
– Я... – «Мальчик» Этторе Доменичи покраснел, весь покрылся испариной (иногда от страха бросает в жар) и наконец решился: – Да, я видел.
– Кто же?
– Не знаю, я боюсь ошибиться, но, по-моему, это Фьорелло.
– Ты хочешь сказать, Фьорелло Грасси? Вот этот? – Дука достал из папки предварительных допросов протокол допроса Фьорелло Грасси с фотографией.
– Да, синьор, он.
Минуты две Дука Ламберти молчал. Все присутствующие тоже молчали, хотя они и до этого не проронили ни звука. А он изо всех сил старался не поднимать глаз на парня, иначе ему бы не удалось погасить клокочущую внутри ярость.
– И кто принес в класс бутылку анисового ликера, ты, разумеется, не знаешь? – спросил он наконец.
– Нет, не знаю.
Еще одна пауза, покороче. Дука вытащил из ящика лист бумаги, ручку, положил их перед подследственным и сказал:
– Ладно, допрос окончен. Начинается письменный экзамен.
Парень посмотрел на него удивленно и даже попытался улыбнуться.
– На этом листке ты мне нарисуешь то, что я скажу. – И сказал, что нарисовать, в самых неприкрытых выражениях.
Этторе Доменичи снова покраснел, но не от стыда, а от страха, который внушал ему голос Дуки.
– Только не уверяй меня, что никогда этого не рисовал, – предупредил Дука его возражения.
Парень дрожащей рукой выполнил приказание.
– Так, а теперь то же самое, только женского рода, – велел Дука. – Понял, или тебе сказать, как это называется?
Этторе Доменичи изобразил женские бедра и требуемый объект.
– Молодец. Теперь я буду диктовать тебе фразы и отдельные слова, а ты знай себе пиши.
Он продиктовал первое слово, и не то чтобы Маскаранти, стенографист и двое полицейских вовсе не слышали подобных слов, но что-то в них содрогнулось от холодного, отчетливого тона, каким это слово было произнесено.
– Писать? – недоверчиво откликнулся парень.
– Когда говорят пиши – значит, пиши. – Дука стукнул кулаком по столу.
– Да, синьор. – Парень нацарапал слово.
– А теперь другое... – Дука выдал следующий термин.
Парень кивнул и написал.
– Хорошо, перейдем к предложениям. – Он наблюдал, как семнадцатилетний молокосос старательно выводит буквы. – Еще одно и под конец вот эти два слова.
Лист был уже весь исписан похабными рисунками и словами.
– Уведите его, – кивнул Дука на парня.
Этторе Доменичи удалился. Дука протянул листок Маскаранти.
– Отдашь графологам. Эти слова и рисунки были на школьной доске. Экспертиза установит, кто из них нарисовал и написал их.
– Слушаюсь, доктор. Кого следующего? Фьорелло Грасси?
– Нет. Любого, только не Фьорелло Грасси.
– Слушаюсь, доктор. – Потом подобострастно спросил: – Может, я чуть приоткрою окно, а то этот запах?..
– Потерпишь! Окно откроем, когда закончим допрос.
Было почти четыре утра.
4
К шести он допросил еще четверых: шестнадцатилетнего сифилитика Сильвано Марчелли, у которого отец сидел в тюрьме, а мать умерла; потом некоего Паолино Бовато, сына алкоголика и сводни, отбывавшей срок. Допросил семнадцатилетнего сына честных славян Этторе Еллусича, у которого был только один порок – азартные игры, и он давно бы уже сидел в колонии, если б не вмешательство инспекторши по делам несовершеннолетних. И последним – четырнадцатилетнего Каролино Марасси, выходца из честнейшей семьи, но сироту, начавшего приворовывать, за что и схлопотал год исправительной колонии.
Никто из них в тот вечер в школе ничего не делал и ничего не видел. Всех их заставили выпить анисового ликера и присутствовать при убийстве. Насильно заставили. Они хотели убежать из класса, но дружки-преступники не пустили. Ни один, естественно, не знал, кто принес в класс бутылку анисового ликера. Всех Дука заставил исчеркать лист рисунками и непотребными словами. Все они, вдыхая пары ликера, чувствовали дурноту, а один под конец даже сблевал. Маскаранти распорядился, чтобы пол вымыли, но запах в кабинете теперь стоял поистине тошнотворный.
– Проветрим, а? – не выдержал стенографист.
Дука поднял с пола вторую бутылку и откупорил ее.
– Три дня назад эти ребятишки налакались анисового ликера, крепостью почти в восемьдесят градусов. Они все еще находятся под действием алкоголя. – Он вылил всю бутылку на стул подследственного и на пол. – Поскольку закон запрещает мне вмазать каждому из них сапогом по морде, приходится прибегать к психологическим методам. Никто не сможет обвинить меня в плохом обращении с малолетними, к тому же анисовый ликер – сильный спиртовой очиститель, а детки нуждаются в хорошей чистке. От такого давления на психику кое у кого появятся рези в желудке, а кто-то, может быть, и расколется. Малютки уже четыре часа твердят мне, что ничего не делали, ничего не видели и ничего не знают. Поглядим, все ли они такие стойкие.
– Понимаю, доктор, – сказал стенографист.
– Кого теперь? – спросил Маскаранти.
– Ну, давай для разрядки Фьорелло Грасси, что ли.
Подросток оказался очень маленьким; любвеобильные тетушки называли его «Бычок», поскольку, несмотря на рост, он был крепок и силен, да еще из-за слишком короткого носа ноздри казались широченными, и впрямь как у быка.
– Садись, – пригласил Дука.
Парень подошел к стулу; на сиденье расплылась лужица анисового ликера, источавшая невыносимый запах.
– Тут мокро.
– Ничего, не растаешь, – сказал Дука, буравя его глазами.
Интонация убедила Бычка, и он с заметным отвращением сел.
– И ноги вот сюда поставь, в эту лужу.
Парень подчинился. Есть голоса, которым нельзя не подчиниться.
Дука удостоверился, что ботинки Фьорелло Грасси находятся точно посередине лужицы, разлитой под стулом, и начал негромко, но резко:
– Итак, тебя зовут Фьорелло Грасси, тебе шестнадцать лет, твои родители – честные люди, и районный инспектор по делам несовершеннолетних уверяет, что ты тоже честный парень. – Дука выдержал паузу. – Однако же три дня назад ты был в вечерней школе, где убили учительницу, вот посмотри... Дука протянул ему фотографию, и подросток захлопал глазами. – А ты, конечно же, ничего не видел. На первом допросе ты заявил, что ничего не видел, что тебя заставили выпить ликер, тот самый, на котором ты сейчас сидишь, и не выпустили из класса, чтоб ты на них не донес, поэтому тебе пришлось остаться там, пока все не разойдутся. Ты заявлял это?
Взгляд у шестнадцатилетнего подростка был не такой пройдошистый, как у других; он не ответил.
– Я, кажется, задал тебе вопрос.
Тон, каким это было произнесено, и на сей раз оказал свое действие.
– Я ничего не видел, – прошептал подследственный. – Они даже меня избили за то, что я не хотел быть с ними заодно.
– Так. Но твои приятели все показывают, что именно ты принес в класс бутылку ликера, напоил всех и заставил учинить оргию.
Фьорелло Грасси опустил голову. На лбу его собрались морщины, и стало видно, что шестнадцать лет – это возраст только по метрике, а на самом деле он гораздо старше, потому что такие, как он, психологически очень рано стареют.
– Я знал, что они все свалят на меня, – с горечью произнес Бычок, не поднимая головы. – Я так и знал.
Дука поднялся, почувствовав в словах парня неподдельную искренность. Ложь всегда звучит фальшиво, диссонирует, а его слова прозвучали очень гармонично, без единой ноты фальши. Дука подошел к нему, но не взял за плечи, как Карлетто Аттозо, а только провел рукой по жестким черным волосам, напоминавшим щетину.
– Я хочу тебя спасти, – сказал он парню. – Ведь ты, как и остальные, рискуешь схлопотать лет десять исправительной колонии и тюрьмы, а потом еще лет на пять вышлют под надзор. Если скажешь мне правду, я тебе помогу.
Парень все еще сидел с опущенной головой и, казалось, вовсе не слушал.
– По твоим словам, ты был уверен, что все свалят на тебя – и бутылку, и последующее убийство... А почему ты был так уверен? – Пальцем Дука приподнял его подбородок.
– Потому... – пробормотал Фьорелло, поднимая на него повлажневшие глаза, – ...потому что я не такой, как все. – Две слезы выкатились из-под ресниц и побежали по щекам.
– Что значит – не такой, как все? – Задавая этот вопрос, Дука уже понял. Ему следовало и раньше понять: внешность Бычка была обманчива, что-то в голосе, в руках, в выражении лица было слишком мягкое, безвольное.
Парень громко разрыдался.
– Я не такой, как все, и они этим пользуются, всегда все валят на меня, а я ничего не делал, меня заставили там сидеть... – Всхлипывания перемежались с рвотными позывами, потому что пары анисового ликера, обволакивающие его с головы до ног, не могли не вызывать тошноту.
– Иди сюда. – Дука взял парня за руку, подвел к окну и открыл его. – Дыши глубже, не бойся замерзнуть. – Он обернулся к охранникам. – Прошу вас, уберите здесь все и откройте дверь, чтобы проветрить. – Он снова ласково потрепал парня по жесткой щетине. – Ну, ну, не плачь, довольно, на-ка вот лучше покури.
Фьорелло Грасси помотал головой.
– Нет, спасибо.
Выглянув из окна в туманную ночь, Дука увидел, что два ближайших фонаря потухли; какое-то время туман разливался в воздухе чернильным пятном, но потом вдруг вспыхнул нежно-розовым светом: это начинался новый день, и черноту то и дело пронизывали вот такие розовые сполохи.
– Кофе хочешь? – Он положил руку на вздрагивающее плечо парня.
– Да, спасибо.
Полицейский принес кофе, и он жадно его выпил, чтобы хоть немного унять резь в желудке. Потом сказал, передергиваясь:
– Мне холодно.
Дука закрыл окно; он и сам замерз.
– Пошли погреемся.
Он повел его в угол комнаты, где стоял большой, допотопный, но мощный калорифер, и заставил парня облокотиться на него грудью, сам же только положил руки. Бычок больше не плакал; какое-то время плечи его еще ходили ходуном, но вскоре он застыл, прилипнув к жаркому калориферу.
– Расскажи мне, Фьорелло, – попросил он очень тихо, – что произошло в тот вечер.
Парень затряс склоненной головой, вдыхая тепло, и произнес то, что не было чистосердечным признанием, а было чем-то большим.
– Я не доносчик.
5
Маскаранти, стенографист и охранники, уже больше четырех часов пребывавшие в оцепенелом молчании, даже вздрогнули от этих слов: «Я не доносчик».
Дука вновь погладил его по волосам.
– Что ж, достойно, – признал он. – Предавать товарищей нехорошо, даже если это плохие товарищи. Но тогда смирись и будь с ними, с плохими товарищами, и пусть они тебя бьют, издеваются над тобой. Тогда ты должен исключить себя из числа хороших людей, таких, как твоя учительница, более того – позволить, чтобы их убивали, как убили ее, твою учительницу, ведь для тебя главное – не прослыть4 доносчиком. И если в один прекрасный день убьют твою сестру или мать, ты все равно промолчишь, потому что ты – не доносчик. А твоя учительница была тебе как мать, как сестра, она хотела тебя выучить, сделать человеком – не за ту жалкую зарплату, что получала, а из любви к тебе, ко всем вам, которые замучили ее до смерти. Впрочем, тебе на это наплевать, важно, чтобы убийцы не считали тебя доносчиком.
Фьорелло снова заплакал, опустив голову на калорифер.
– Что толку слезы лить, Фьорелло? – сказал Дука, отходя от него и меряя шагами узкое пространство кабинета. – Я верю, что ты в тот вечер ничего не делал, что тебя заставили и пить, и смотреть, верю, что тебя били, когда ты отказывался. Ты в тот вечер действительно ничего не совершил. Зато сейчас, в эту минуту, ты совершаешь преступление, потому что знаешь правду, но скрываешь ее и таким образом выгораживаешь убийц своей учительницы. Поэтому настоящий убийца – именно ты, хотя и не убивал, ты убийца только потому, что защищаешь тех, кто убил.
Парень перестал плакать, но и не произнес ни слова. Из окна теперь уже вовсю сочилось розовое сияние, затмевая свет лампы.
– Послушай, Фьорелло... – Дука снова остановился возле парня, стоявшего в обнимку с калорифером, – я не настаиваю, чтобы ты сразу все мне рассказал. Подумай и реши, с кем ты – с убийцами или с теми, кого они убивают. Для такого выбора нужно время, и я тебе его даю. Но одно обещаю твердо: силой я не заставлю тебя сделаться доносчиком, не стану бить, угрожать, как это делают твои дружки. Будешь говорить – хорошо, не будешь – дело твое, поступай, как тебе подсказывает твоя совесть.
Парень вновь затрясся от судорожных рыданий, вновь вызванных словами Дуки и его мягким голосом; он поднял от калорифера заплаканное лицо, посмотрел на Дуку и повторил:
– Я не доносчик.
– Хорошо, я же говорю, делай, как сочтешь нужным. Иди поспи, ты устал, а на случай, если вдруг захочешь со мной поговорить, я накажу охранникам, чтобы немедленно мне доложили.
– Я не доносчик! – всхлипывал парень.
Но Дука его даже не слушал.
– Вот возьми. – Он протянул ему две пачки сигарет и спички. – Я знаю, ты хороший парень и родные у тебя хорошие, переживают за тебя. Когда будешь делать выбор, о них тоже подумай.
Сотрясаясь всем телом, мальчик (он в самом деле был мальчик, ребенок, несмотря на внешность племенного бычка) взял сигареты и вышел в сопровождении конвоя.
Маскаранти встал со стула, подошел к окну.
– Солнце, – сказал он.
И вправду все окно будто вспыхнуло, туман окрасился дымчато-розовым цветом, перед которым настольная лампа совсем побледнела.
– Вызови мне еще одного, – сказал Дука, бросая взгляд на список, а не на солнце, рвавшееся в окно. – Федерико Делль'Анджелетто.
Этот Федерико не добавил ничего нового к предыдущим показаниям: он не видел, кто принес в школу бутылку и кто первым набросился на учительницу, из класса его не выпустили и насильно напоили, так что он отключился и уснул.
– Так-таки и уснул? – едва слышно спросил Дука.
Нет предела человеческой наглости. Этот тип без зазрения совести уверяет, что спал, пока десять его приятелей забивали учительницу, как скотину.
– Ага, – подтвердил Федерико Делль'Анджелетто. – Я как выпью, меня сразу в сон клонит.
– Понятно, – сказал Дука. – Ну тогда иди досыпай к себе в камеру.
Допрос одиннадцатого подследственного, Микеле Кастелло, семнадцати лет, два из коих он провел в исправительной колонии, тоже оказался безрезультатным: ничего не знаю, ничего не видел. Приятели заставили его выпить и не выпустили из класса, а кто его заставлял, никак не может вспомнить – очень уж перепугался.
– Ну, не можешь, так не можешь, – мирно заметил Дука, делая знак охранникам увести его. – Посидишь десяток лет за решеткой, даст Бог, память и прояснится.
Было почти восемь. Стенографист от усталости падал со скамьи. Маскаранти держался молодцом, но явно из последних сил.
Дука повернулся к стенографисту.
– Увидимся днем. Принесешь мне протоколы на подпись.
– Хорошо, доктор.
– Я через часок зайду, – сказал Маскаранти.
– Нет, пойди выспись хорошенько, хотя бы до двух, – возразил Дука.
Он дождался, пока они уйдут, и позвонил домой.
– Как дела, Ливия? – спросил он, услышав в трубке напряженный голос.
– Температура опять поднялась.
– Сколько?
– Ректальная – сорок один.
Это значит сорок и пять, подумал он.
– А как она дышит?
– Плохо. – В голосе ее слышалась страшная усталость.
– Укол сделали?
– Да, два часа назад. Не помогло.
Дука вдруг обнаружил, что лоб у него покрылся испариной, хотя в комнате было совсем не жарко; он поднес руку ко лбу: ладонь сразу стала мокрая.
– Надо вызывать Джиджи, – решил он, имея в виду своего коллегу педиатра.
– Я уже вызвала. Сейчас приедет. Он сказал, что, наверно, лучше отвезти ее в больницу, под кислородную установку.
Воспаление легких в два года! Это не смертельно, но очень опасно.
– Пусть Джиджи позвонит мне, как появится. Я на месте.
– А ты не приедешь?
– Не могу.
– Ну смотри, – сухо отозвалась она.
– Погоди, дай мне Лоренцу.
– Она спит, я дала ей снотворное. Как только у девочки опять повысилась температура, с Лоренцей случилась истерика... рвалась к тебе в квестуру, ну я и дала ей две таблетки.
– Спасибо. – Это все, что он мог сказать.
И, только повесив трубку, заметил, что напротив него стоит Карруа, друг и начальник, старый приятель отца.
6
Карруа прислонился спиной к закрытой двери, весь облитый туманно-розовой зарей.
– Прости, я не слышал, как ты вошел, – сказал Дука. – Привет.
– Привет. – Карруа сел за столик с пишущей машинкой. Он был чисто выбрит и выглядел отдохнувшим; такое он мог себе позволить от силы раз в неделю. – Я видел Маскаранти, он говорит, что ты уже допросил тех ребят.
– Иными словами, он уже успел тебе настучать, как я плохо обращался с бедными детишками.
– Что за выражения! Маскаранти обязан докладывать мне обо всем, что ты делаешь.
Дука не ответил, и Карруа продолжал добродушным тоном, таившем в себе угрозу:
– Если тебя это интересует, он сказал, что ты их пальцем не тронул, но сделал кое-что похуже – подверг их моральной пытке, угрожал, оскорблял их человеческое достоинство, даже заставил дышать алкогольными парами.
Дука сухо, коротко рассмеялся.
– Я, между прочим, не шучу. – Голос Карруа начал повышаться. – Хотел бы я посмотреть, какой бледный вид мы оба будем иметь, если в прокуратуре узнают о твоих психологических методах с применением анисового ликера.
У Дуки вновь вырвался отрывистый, похожий на нервную судорогу смешок.
– Дука, ты устал – еще бы, всю ночь допрашивать эту мразь. Вон глаза какие воспаленные. Тебе надо поехать домой и отоспаться. Часа через два приедет следователь, я ему сплавлю всех этих сукиных сынков, и пускай с ними разбирается: кого в Беккарию, кого – в Сан-Витторе. А мы наконец вздохнем спокойно.
– Очень удобно, – проронил Дука.
– Знаешь, с годами я все меньше люблю неудобства. У нас на Сардинии теперь вместо того, чтоб сажать бандитов, берут под стражу комиссаров полиции. А мне пока не хочется в Сан-Витторе из-за того, что ты потеряешь терпение с этими подонками и выбьешь им зуб-другой.
– Ты же слышал – я их пальцем не тронул.
– Ладно, оставим это, – сказал Карруа. – Поезжай домой.
Дука встал и подошел к нему вплотную. Так они долго стояли, сверля друг друга взглядом: Карруа низенький, он – высокий и худой.
– Можно, я выскажу свое мнение обо всем этом? По-моему, я кое-что выяснил.
– Да, высказывай, кто тебе не дает? – ответил Карруа после долгого молчания.
Дука, плотно прижав руки к телу, глядя то на Карруа, то в пол, начал говорить:
– Общая версия такова. Однажды вечером совершенно неожиданно кто-то принес в класс бутылку ликера, и эти парни, потеряв контроль над собой, совершили... то, что совершили. Если мы будем придерживаться этой версии, они в лучшем случае получат год-два исправительной колонии ввиду двух смягчающих обстоятельств: состояния опьянения и возраста.
– Вполне возможно, – кисло отозвался Карруа. – А тебе-то какая печаль, сколько они получат? Это дело суда, а не твое. Ты, ясное дело, хотел бы, чтоб их всех приговорили к пожизненному заключению, на меньшее ты не согласен.
– Не всех. Мне достаточно одного.
Карруа вновь поднял на него глаза.
– Кого?
– Пока не знаю, но узнаю. Дай срок – я тебе назову имя и представлю все доказательства.
Он слишком серьезен, подумал Карруа, видно, в том, что он говорит, есть доля истины, и тем не менее его ответ прозвучал все так же кисло:
– Ну и что ты там откопал? Я всех их допрашивал до тебя, там нечего откапывать – мразь она и есть мразь. А тебе они что, в чем-нибудь признались?
Дука покачал головой.
– Нет, десять сказали то же самое, что и тебе, то есть все отрицали. Но один сказал нечто большее.
– Кто?
– Шестнадцатилетний парень из порядочной семьи, ранее не привлекавшийся. Имя – Фьорелло Грасси.
– Да, припоминаю. И что же он тебе сказал?
– Для начала сказал, что он извращенец. Тебе он этого не сообщил.
– Верно, – признал Карруа, – я в такие тонкости не вдавался. Лу и что это тебе дает?
– Мне это позволяет сделать вывод, что если кто-то из них действительно не принимал участия в убийстве учительницы, так это он. Если кого-то действительно силком заставили там быть, так это его.
Карруа задумался.
– Что ж, возможно, но опять-таки нам это без пользы. Для него это, конечно, шанс: если будет доказано, что он извращенец, его не обвинят в садизме на сексуальной почве.
– Нет, и для нас может быть польза, – возразил Дука. – Потому что, если он не участвовал, значит, не согласен с остальными, а раз не согласен, то наверняка расскажет нам, как было дело.
– С чего бы это? – усмехнулся Карруа. – Уж не из симпатии ли к тебе?
– Знаешь, что он мне сказал? Что он не доносчик. А знаешь, что это значит?
– Это значит, что у него есть причины не быть доносчиком, – заявил Карруа. – Потому что если он донесет на зачинщиков, то в Беккарии ему устроят сладкую жизнь – не впервой, слава Богу.
– А я ручаюсь, он заговорит, и мы узнаем нечто такое, о чем и не предполагали.
– Что, например?
– Я уверен, это не просто оргия разнузданных юнцов, за всем этим стоит взрослый, хитрый организатор, расчетливый убийца.
Несколько секунд Карруа обескураженно молчал.
– Сядем... Объясни-ка получше, что ты хочешь этим сказать.
– Только то, что сказал. – Дука уселся на стол. – Парни тут ни при чем. То есть они, конечно, и не на такое способны, но у них самих не хватило бы ума устроить эту бойню.
– Доказательства?
– Никаких. Только догадки. Прежде всего четкая линия защиты. Они зверски убили учительницу, а потом как ни в чем не бывало разошлись по домам. Вдумайся: если бы они сами это учинили, если б никто их не направлял, то после такого зверства наверняка попытались бы сбежать, скрыться, понимая, что, обнаружив следы, полиция станет искать их дома. Отчего же они спокойно пошли спать? Оттого, я думаю, что кто-то подучил их раньше. До убийства!
Карруа задумался. Ему лично не по душе были эти мудрствования Дуки Ламберти. Очень уж он дотошен, под обычную кражу в супермаркете целую философскую базу подведет, а Карруа этим уайтхедовским тонкостям предпочитал черное и белое. Но истину, даже если она пришла к нему ненавистным дедуктивным путем, он способен был воспринять. Вот и сейчас чувствовал, что Дука нащупал какую-то ниточку.
– Ты хочешь сказать, – раздельно выговорил он, желая расставить все точки над "i", – что все это вышло не случайно, не под влиянием винных паров и мальчишеской необузданности, а было заранее спланировано кем-то вне стен вечерней школы? Ты это хочешь сказать?
– Именно это, – подтвердил Дука. – Все было тщательно подготовлено, обдумано, может быть, за несколько дней, недель или месяцев. Вспомни, как они защищались! Ведь они выбежали из школы в стельку пьяные, буквально разорвав бедную учительницу на куски, всех их арестовали сразу после полуночи, то есть они еще не успели протрезветь, и тем не менее на допросе все они показывали одно и то же: что ничего не делали, что их заставили, приперли к стенке, а преступление совершили другие. То есть они невиновны, все до единого! Нелепая линия защиты, однако же попробуй сломай ее! Как доказать, что тот, кого ты в данный момент допрашиваешь, принимал участие в убийстве? Никак не докажешь! Он заявляет: остальные виновны, а я – нет, и хоть тресни! Так вот, полдюжины пьяных хулиганов сразу, на месте, не додумались бы до такого и не смогли бы договориться. Нет, эта версия была обмозгована кем-то на трезвую голову, в которой ума поболе, чем у этих скотов.
Неожиданно для себя Карруа одобрительно кивнул.
– Ну и что ты собираешься делать?
– Надо задержать их здесь, у нас. Если следователь отправит кого в Беккарию, кого в Сан-Витторе, мы никогда не узнаем правды, никто из них не расколется, и убийца, настоящий убийца учительницы, останется безнаказанным, к чему он как раз и стремится.
Карруа резко тряхнул головой.
– А как я, по-твоему, помешаю следователю отправить их в Беккарию и в Сан-Витторе?
– Не знаю, но надо, чтобы они остались в квестуре, в нашем распоряжении. Дня через два, через три кто-нибудь да заговорит, я в этом уверен. Да и какая разница следователю – здесь они содержатся или в Беккарии?
– Какая разница? Ты слыхал о такой штуке, как уголовно-процессуальный кодекс?
– Слыхал, – улыбнулся Дука. – Но, по-моему, главное – раскрыть преступление.
Карруа поднялся.
– Оставим дискуссии. Я, конечно, попытаюсь уговорить следователя, но ничего обещать не могу. Попрошу у него отсрочку дня на три, тебе хватит?
– Думаю, да.
– Если что-нибудь получится, я тебе позвоню. А теперь езжай домой и отоспись, а то на твое рыло глядеть противно.
– Спасибо, – сказал Дука.
После ухода Карруа он надел пиджак, вышел, остановил такси и поехал домой. День казался весенним, но весна была какая-то странная, и туман странный, пропускающий солнечные лучи, которые создавали ему странную подсветку. Видимость на дорогах в лучшем случае пять-шесть метров, но эта дымчатая завеса как бы вся наполнена светом. Над площадью Леонардо да Винчи туман был еще гуще и лучистее, и верхушки деревьев словно потонули в нем.
Дука позвонил в дверь. Никто не отозвался. Тогда он отпер дверь своим ключом и, войдя в прихожую, понял, что дома никого нет: в пустом доме всегда витает какой-то тоскливый запах. В надежде, что ошибся, он обошел три комнатки и кухню. Никого, а в комнате сестры царил бедлам – свидетель поспешного бегства: кроватка маленькой Сары выдвинута, на полу валяется капельница, в прихожей с аппарата нелепо свисает трубка, издавая унылое «ту... ту... ту...». Нетрудно вообразить, что здесь произошло: девочке стало еще хуже, и ее срочно повезли в больницу.
Он поправил трубку. Минуту пребывал в раздумье. Нет, ошибки быть не может: Ливия и Лоренца, видимо, вызвали «скорую» и повезли Сару в больницу, наверняка в «Фатебенефрателли», где работает его друг, педиатр Джиджи. Он набрал номер «Фатебенефрателли» и спросил Джиджи.
– Да, доктор Ламберти, – приветливо откликнулась телефонистка, – соединяю вас с профессором.
– Спасибо. – Он подождал, потом услышал голос Джиджи и без предисловий спросил: – Что случилось?
– Послушай... – начал тот.
– Я слушаю! – заорал Дука. – Внимательно тебя слушаю, так что?..
– Ты где, в квестуре?
– Не твое собачье дело, где я! – рявкнул Дука. – Отвечай, что случилось!
– Хорошо. – Голос Джиджи будто угасал с каждым слогом. – Утром, около восьми, начался коллапс, и мы повезли ее сюда, в больницу. – Джиджи перевел дух и закончил: – В пути она умерла.
Дука ничего не сказал, Джиджи – тоже, ни тот, ни другой не спросил: «Алло, ты меня слышишь?» Оба прекрасно знали, что слышат друг друга.
– Один случай на сотню тысяч, – наконец проронил Джиджи, – но бывает.
Во всех медицинских подробностях он объяснил ему ситуацию. Дука жадно слушал и понимал, что никто тут не виноват, так уж вышло, это как лавина, которую никто не в состоянии предотвратить, сейчас действительно один из ста тысяч умирает от воспаления легких, и маленькой Саре, его племяннице, дочке Лоренцы, выпал как раз этот единичный случай.
– Спасибо тебе за все, – проговорил Дука. – Я сейчас приеду.
– Да, хорошо бы. А то я боюсь за Лоренцу.
– Сейчас приеду, – повторил Дука.
Он повесил трубку. Тупо повторил себе, что надо позвонить в похоронное бюро, в цветочную лавку, священнику в приход, но ум отказывался думать о таких вещах. Взгляд его упал на валявшийся на полу вязаный башмачок: когда малышку в бессознательном состоянии увозили, башмачок, наверное, соскользнул, а никто в суматохе не заметил, – так он и остался лежать в прихожей. Дука нагнулся за ним, и в этот момент зазвонил телефон. Не обращая внимания на звонки, он сунул теперь уже никому не нужный башмачок в карман пиджака. Телефон не умолкал, и он наконец взял трубку.
– Слушаю.
– Доктор Ламберти, это я, Маскаранти.
– Чего тебе?
– Вы велели сразу звонить, ежели что-нибудь...
– Ну, не тяни резину, что там?
– Парень... ну этот, который не того...
– Я понял, Фьорелло Грасси, дальше что? – Он сознавал, что Маскаранти не заслуживает такого резкого тона, но сдержаться не мог.
– Да, он, – испуганно подтвердил Маскаранти. – Он... словом, этот парень хочет поговорить с вами, сейчас, он сказал, сейчас, я к нему пошел, а он сказал, что будет говорить только с вами.
Слушая Маскаранти, Дука ощущал, как башмачок жжет ему кожу через карман. Дозрел, значит. Небось подумал у себя в камере над тем, что сказал ему Дука, и решил все-таки стать «доносчиком». Возможно, он скоро узнает правду.
– Хорошо. Пусть его немедленно доставят из камеры в мой кабинет. Дай ему что-нибудь поесть и кофе. Скажи, что я приеду через... – Дука запнулся; он читал слишком много психоаналитической литературы, чтобы не знать, что порой эмоции препятствуют связности мыслей.
Должно быть, и Маскаранти, не ведая о психоанализе, это почувствовал.
– Да-да, доктор, не беспокойтесь, я сейчас же распоряжусь, чтоб его доставили, и посижу с ним в кабинете до вашего приезда.
– Спасибо.
Он тотчас же поедет в квестуру и поговорит с парнем.
Чтобы повидать сестру и девочку, ему нужно четверть часа – не больше.
