Глава 10
Гарри сел в машину и включил радио. Вечерняя программа новостей начиналась в шесть часов. Волнения в Израиле. Крушение товарного поезда в Калифорнии. Растут акции на фондовой бирже. Пожар в универмаге на побережье. Возле Денвера разбился самолет. Об исчезновении Рона ни слова. "Наверное, потому что сегодня воскресенье, – подумал Гарри. – По воскресеньям этот чертов город замирает. Может, Телма права, и надо переехать в Штаты. Позвоню ей и скажу об этом – хотя нет, она велела подождать. Что ж, надо набраться терпения".
Он свернул на Авеню-Роуд, потом на улицу Гранта и мили через две от перекрестка подъехал к дому, который Дороти называла домом своей матери.
Дом обступали разные постройки, но он оставался обособленным и непроницаемым, как каменная крепость, с его четырехэтажными башнями и забранными решетками окнами. "Средневековый замок, – подумал Гарри, припарковывая машину на подъездной дорожке. – А в замке ждет принцесса в своей башне из слоновой кости. Но не спящая красавица. Бедная Дороти страдает бессонницей".
Гарри мог смеяться над домом, над самой Дороти, даже пожалеть ее или облить презрением, но в то же время его брала оторопь, он чувствовал себя стесненно и неловко при виде богатства, словно карлик, лишенный гормона роста и вдруг оказавшийся среди великанов.
Он нажал кнопку звонка и подождал, набираясь храбрости, чтобы достойно встретить миг, когда массивная дверь красного дерева откроется. Когда она наконец открылась, Гарри чуть не рассмеялся вслух при виде маленькой старушки в черном переднике, которая была ничуть не выше и не страшней того карлика, каким он представлял себя. Она уставилась на него широко открытыми глазами, отчего можно было прийти к выводу, что мужчины навещают этот дом не часто, и появление представителя сильного пола всегда вызывает подозрения.
– Миссис Гэлловей хотела видеть меня, – пояснил он. – Я Гарри Брим.
Старушка ничего на это не сказала, и лишь легкий наклон головы подтвердил, что она приняла его слова к сведению. Однако тотчас открыла дверь пошире, чтобы пропустить гостя. Затем заперла дверь, сделала легкий реверанс в направлении Гарри и пошагала по вестибюлю, стала подниматься по лестнице, беспрестанно оглядываясь, будто за ней кто-то гнался.
Вестибюль выглядел, как музей со сводчатым потолком, мраморным полом и множеством скульптур. Гарри хотелось закурить, но в поле зрения пепельниц не было, а на стенах как будто было написано невидимыми чернилами: "Не курить!" Единственным признаком жизни была пара изрядно заезженных роликовых коньков у подножия лестницы. Гарри невесело изумился: он забыл о том, что и сама Дороти была когда-то ребенком и что в доме росла ее дочь. Гарри не видел Дороти несколько лет. Она оставалась, так сказать, вне поля его зрения или что-то вроде того.
Засунув руки в карманы, он ждал и через несколько минут увидел, как старушка спускается по лестнице, а ее белый чепец качается взад-вперед, точно пойманная в силок птичка.
– Миссис Гэлловей примет вас в своей комнате. – Старушка говорила медленно и не очень внятно, как будто давным-давно из-за болезни или травмы утратила речь и лишь теперь училась говорить заново.
Гарри последовал за ней наверх. Старушка так быстро шагала, что на первой площадке Гарри уже тяжело дышал, а добравшись до конца, самым настоящим образом задыхался.
Покои Дороти находились в южной башне, дверь была открыта. Дороти полулежала в шезлонге среди вороха подушек, на ней было кружевное домашнее платье, и она походила на полностью одетую невесту, жених которой запаздывает. Ей было около сорока лет, но она казалось изнеженным капризным ребенком. Исхудание и долгие годы недовольства жизнью разрушили ее привлекательность, но не состарили ее. Как будто она была не подвержена воздействию погоды, оставаясь в стенах дома. В расположенное высоко над землей окно башни не могли проникнуть ни ветер, ни дождь.
Мать Дороти сидела справа от нее в складном кресле, а между ними стоял низенький столик, на котором лежала грифельная доска с нацарапанными на ней цифрами.
– Дорогой Гарри, как мило, что вы пришли. – Дороти протянула гостю руку, и Гарри пожал ее – длинные костлявые пальцы показались ему когтистыми лапами. Он обратил внимание на необычный румянец на щеках Дороти и на блеск ее глаз, так что поначалу подумал, не поднялась ли у нее температура. Но ее рука оказалась холодной, голос – бодрым, и Гарри был вынужден изменить свое первоначальное мнение. Дороти страдала не от жара, а от ярости. Она, судя по всему, кипела от негодования.
– Гарри, вы, конечно помните маму?
– Разумеется. Добрый вечер, миссис Рейнолд.
– Добрый вечер, Гарри. Как любезно с вашей стороны было навестить нас.
– Не стоит об этом говорить, – вежливо отвечал Гарри. – Надеюсь, я не прервал вашу игру?
– Ах, игру, – покривив губы, сказала Дороти. – Игра не такая уж азартная. Я безнадежно проигрываю, как всегда.
Миссис Рейнолд вспыхнула от смущения:
– Но, Дороти, ты же знаешь, дорогая, что это не так, и ты...
– Это так. К тому же я терпеть не могу записывать цифры. У меня от них начинается головная боль.
– Что ж я могу поделать, если иногда выигрываю, ели мне выпадают нужные буквы.
– Да я не против того, чтобы проигрывать, отнюдь нет. Я всегда сохраняла спортивный дух, вернее, мне так хотелось несмотря ни на что. А проигрыш для меня – ничто. Просто вам всегда везет, а мне – нет.
– Вспомни, дорогая, как вчера вечером тебе выпали буквы Q и Z в самом начале игры, и ты составили слово QUARTZ.
Дороти никак не могла решить, стоит ли признать вчерашнюю победу и тем самым отказаться от своего утверждения о том, что ей вечно не везет, поэтому она повернулась к Гарри и сказала:
– Вы уж простите нас. Мама воспринимает эти каракули слишком серьезно.
– Я в эту игру никогда не играл, – ответил Гарри.
– И не играйте. Одна докука. У меня она вызывает лишь головную боль, особенно когда другим везет больше, чем мне.
Садитесь, прошу вас. Я позвоню, чтобы подали чай.
– Не беспокойтесь.
– Подошло мое время принимать лекарство, а без чаю я не могу его проглотить. Противная штука.
– Я принесу чай, – заявила миссис Рейнолд, вставая. – Не стоит беспокоить мисс Парке, раз я без труда могу это сделать сама.
– Но это ее прямая обязанность.
– Даже в этом случае, дорогая, я предпочитаю взять все на себя. Она порой забывает подогреть чайник.
Казалось, миссис Рейнолд одновременно и рада предлогу уйти, и чувствует себя виноватой из-за того, что воспользовалась им. Проходя мимо Гарри, она бросила на него многозначительный взгляд. Просила его быть добрым с Дороти или, по крайней мере, снисходительным к ее слабостям.
Когда она вышла, Дороти сказала:
– Матери надоели все мои больничные процедуры. Мне тоже, но приходится их выносить. Без медицинской помощи мне не прожить и недели.
– Сегодня вы неплохо выглядите, Дороти.
Гарри тотчас понял, что попал невпопад. Дороти недовольно нахмурилась, и ее пальцы затеребили одну из атласных подушек.
– Не знаю, как это могло случиться. Сегодня утром я была так потрясена, что мисс Парке вызвала доктора. У меня теперь новый врач, предыдущий безнадежно устарел. У него была одна песня: психология, психология. А что толку в психологии, если сердце молотом стучит в грудь и от малейшего возбуждения чуть не теряешь сознание?
– А что послужило причиной вашего возбуждения?
– Мне позвонил Рон. Я думала, ваша жена рассказала вам.
– Нет.
– Сегодня я уже немного успокоилась, мой пульс меньше девяноста – доктор сделал мне укол. Честно говоря, мне только и не хватало, чтоб в меня то и дело втыкали иглу!
– А что с Роном?
– Он позвонил вчера вечером и сказал матери, что хочет поговорить со мной, и та по непонятным для меня причинам соединила меня с ним. Мать до сих пор считает, что поступила правильно. – Тут Дороти сделала паузу и дала возможность своей мысли дойти до финиша, как лошади с отпущенными поводьями. – Но на самом-то деле она, конечно, всегда делает не то, что нужно. Я не очень хорошо себя чувствовала, шел десятый час, мне давно пора было спать и весь день у меня болела левая почка.
– А сколько было минут десятого?
– Совсем немного. Помнится, после звонка я посчитала свой пульс. И он был, – добавила она удовлетворённо, – почти сто двадцать ударов в минуту.
– Чем же звонок вас взволновал?
– Во-первых, он был таким неожиданным. Рон не звонил мне и не писал много лет. Хотя оснований для этого у него не было. Во время бракоразводного процесса я ничего не требовала от него, кроме Барбары, раз уж он спутался с такой ужасной женщиной – кто там она была, стенографистка или что-то в том же духе? Во всяком случае, женщина вульгарная.
– Она была машинисткой в рекламном агентстве.
Дороти подняла брови.
– Невелика разница, вы согласны? Так или иначе, звонок Рона явился для меня полной неожиданностью. Я уже почти забыла о его существовании. Он никогда не был яркой личностью из тех, кого запоминаешь на всю жизнь. Например, мой отец умер, когда мне было всего десять лет, а я помню его лучше, чем Рона.
– Почему он позвонил вам?
– Вот это я и хотела бы знать. Но речь его была сбивчивой, бессвязной.
– А что же такое с ним было?
– Я так поняла, что он просто-напросто напился. Напился вдрызг, до поросячьего визга. Вы же знаете Рона – он никогда не мог после возлияния держаться джентльменом.
Гарри показалось, что уже десяток раз за последние сутки ему говорили: "Вы же знаете Рона". Да, он знал Рона лучше, чем кто-либо другой, и уж заведомо знал, что Рон никогда не допивался до такого состояния, чтобы лыка не вязать, потому что гораздо раньше его начинало тошнить, после чего он трезвел. Если Рон и был слаб головой на спиртное, то желудком был еще слабей, и работа желудка прочищала ему мозги.
– Мне показалось, что он ужасно терзался раскаянием, – продолжала Дороти. – Попросил у меня прощения за причиненное им зло, сказал, что намерен все поправить, заплатить все свои долги – по-моему, именно так он выразился. Спросил о Барбаре. Я ему ответила, что он не имеет права даже спрашивать о ней. И еще добавила, что девочка считает, будто ее отец давно умер, ей это своевременно внушили.
– Это было довольно-таки... жестоко, вы не находите, Дороти?
– Может, оно и так, – улыбнулась Дороти. – Только я подумала, если он платит долги, верну-ка и я ему свой должок. А задолжала я ему вот эту самую жестокость. Пока я была настолько больна, что едва могла двигаться, он уезжал из дома и развлекался, не пропускал ни одной компании, куда его приглашали – в тот год у меня как раз и заболела печень. Врач говорит, она до сих пор не в порядке. Не далее как на прошлой неделе мне вводили бром-сульсалин, это такое красящее вещество, которое впрыскивают в кровь, чтобы проверить работу печени. Ох уж эти мне уколы! Я сыта ими по горло. Поверьте, я истыкана, как подушечка для булавок. Долго мне не протянуть. Они все это знают, но не хотят сказать...
– Дороти!
Гарри произнес имя собеседницы так резко и чуть ли не с раздражением, что на какое-то мгновение Дороти была шокирована и умолкла, приоткрыв рот, как будто Гарри велел ей замолчать. Но долго молчать она не могла, поскольку привыкла отдавать приказания, а не выполнять их, и через минуту снова заговорила:
– Я знаю, вы думаете, я жалею только себя и слишком много говорю о своем недуге. Но о чем же еще мне говорить? Что другое я вижу, если я заточена в этом ужасном доме со старухой и двумя неумелыми сестрами милосердия, которые не могут даже смерить температуру как следует. Она у меня всегда оказывается нормальной – это если верить их словам, – нормальной, подумать только, когда я чувствую, что вся горю, а голова у меня разламывается. И они заботятся! – о, еще как заботятся! – о том, чтобы убирать градусник подальше, чтобы я, не дай Бог, сама не смерила себе температуру. Они прячут.
Гарри был смущен тем, что разговор принял такой оборот.
Себялюбие Дороти и ее жалобы на болезнь и раньше всегда составляли содержание ее речей, но теперь к ним присоединилась еще и мания преследования. Принцесса уже не жила спокойно в своей башне из слоновой кости, а была узницей в этом ужасном доме целиком во власти старухи и двух медицинских сестер, которые ставили ей градусники, а потом прятали их.
Дороти продолжала рассказывать о своей хвори и говорила все быстрей, и Гарри подумал, что по своей воле она никогда не остановится, надо ей в этом помочь. И он стал соображать, как бы отвлечь Дороти от ее собственной персоны и не обидеть, иначе она упадет в обморок или закатит истерику, а то и прибегнет к другим трюкам, которые давно стали для нее такими же естественными, как дыхание. И он сказал:
– Вчера вечером Рон исчез.
Дороти умолкла на полуслове и уронила правую руку, которой жестикулировала, на колени.
– Что же вы мне сразу не сказали?
– Я пробовал...
– Исчез. Это что-то означает.
– Ну, пока что это означает только то, что он не явился на встречу, которую сам назначил, и никому из нас не дал знать.
– Даже своей... ну, этой женщине?
– Ее зовут Эстер, – сказал Гарри, опять-таки несколько раздраженно.
– Ладно, не казните меня. Я и так из-за этого звонка...
– Он не звонил Эстер.
Дороти это сообщение как будто пришлось по душе.
– Понятно, понятно. Это очень интересно. У вас есть сигареты, Гарри?
– Я подумал, вам нельзя...
– Когда мне захочется, я могу закурить. И сейчас мне захотелось.
Гарри дал ей сигарету и чиркнул зажигалкой. Из ее улыбающегося рта дым пошел завитками.
– Очень интересно, – повторила она. – Вам это ни о чем не говорит?
– Нет.
– Он сказал мне по телефону, что отправляется в дальний путь. Значит, он и отправился. Без нее.
– Что вы хотите этим сказать?
– Он сбежал от нее точно так же, как в свое время сбежал от меня.
Впервые со времени знакомства Гарри видел Дороти довольной. Глаза у нее стали ясными, исчезла горькая складка рта, а когда она снова заговорила, в голосе ее слышались мечтательные нотки:
– Представляю, как она сейчас себя чувствует. Странная штука жизнь, это гигантский обман. Когда-то она провела меня, теперь настал ее черед.
– Дороти, это не...
– А кто та другая женщина, которая увела его на этот раз?
– Нет никакой другой женщины, – довольно грубо ответил Гарри.
– Почему вы так в этом уверены?
– Я в этом уверен не больше, чем в чем-либо еще. В жизни никто из нас не получает письменных гарантий в чем бы то ни было, но у каждого есть глаза, чтобы видеть, уши, чтобы слышать, и голова, чтобы делать выводы. То, что я вам сказал, это мой вывод.
– А скажите-ка мне одну вещь, Гарри.
– Если смогу.
– Когда Рон увлекся этой женщиной, этой самой Эстер, он сказал вам об этом? Поделился с вами?
– Нет, – солгал Гарри, так как понимал, что правда положила бы конец его общению с этой женщиной.
А правда заключалась в том, что Гарри первым узнал об Эстер. До сей поры он помнил, как Рон впервые заговорил с ним о ней: "В кафе "Темгохз" я вчера встретил девушку. Хороша собой, взгляд ее обжигает, как удар хлыста. Понимаю, что это непорядочно, но мне хочется снова повидаться с ней. Как ты думаешь, что мне делать?" Гарри в ответ сказал все, что подсказывали ему совесть и здравый смысл: "Не переживай и забудь о ней, у тебя жена и дети" и так далее, Рон искренне согласился с доводами друга. Но не менее искренне на другой день позвонил Эстер, пригласил ее на ленч и закрутил с ней любовь.
– Вот видите! – с удовлетворением заметила Дороти. – Если Рон в свое время не сказал об Эстер, почему он должен был рассказывать вам о новом увлечении?
– Да нет никакого нового увлечения.
– Подождем, время покажет.
– Ничего другого я пока что сделать не могу.
– Я-то знаю, что бы я сделала. Сказать?
– Прошу вас.
– Я бы натравила на него полицию, а когда они схватили бы его, заставила бы Рона платить, платить и платить.
"Я совершенно уверен, что ты именно так и поступила бы", – подумал Гарри. И тут он почувствовал себя таким усталым, что продолжать разговор с Дороти ему уже не захотелось.
Дороти, напротив, все больше оживлялась и воодушевлялась, словно чужие беды и страдания сообщали ей новый заряд энергии.
Это был праздник ее души: Рон исчез, Эстер покинута, Гарри переживает за друга.
И она вперила в Гарри жадный взгляд, будто он прятал за спиной какое-то лакомство ей на сладкое.
– Бедная Эстер, я понимаю, как тяжело она это переживает. Что ж, такова жизнь. Что посеешь, то и пожнешь. Вы останетесь на чай, Гарри?
– Нет, не могу, большое спасибо.
– Какая жалость! Так приятно поговорить с вами, Гарри. Я уже много недель не чувствовала себя так хорошо. И мне так хотелось бы, чтобы вы не торопились.
– Очень жаль, но мне надо ехать домой.
– Домой. Да, конечно. Я позабыла, что вы теперь женатый человек. И боюсь, не соблюла правил хорошего тона. Как поживает ваша жена?
– Телма в добром здравии, благодарю вас.
– Телма. Какое красивое имя, оно к ней подходит как нельзя лучше. Да, кстати, забыла сообщить вам, что еще сказал Рон. Я не могла этого понять. Может, вы поймете.
– Попытаюсь.
– У него вроде бы сложилось впечатление, что он каким-то образом причинил вам зло. Сейчас я постараюсь вспомнить его слова. Ага, вот: "Я совершил нечто ужасное по отношению к Гарри и очень сожалею об этом. Пусть он знает, что я об этом сожалею". Вам понятно, что Рон этим хотел сказать?
– Нет.
– Ну, хотя бы в общих чертах.
– Нет, совсем ничего не понимаю. – Гарри встал, лицо его застыло, словно картонная маска, и он боялся, как бы она не треснула, если он шевельнется хоть одним мускулом. – Я не знаю, что он имел в виду.
– Как странно, не правда ли?
– М-да. Странно.
– Я не должна задерживать вас своей болтовней.
Дороти протянула руку, и Гарри взял ее в свою точно так же, как при встрече, но на этот раз ему хотелось сжать ее изо всех сил, чтобы услышать, как хрустнут ее косточки. – Что с вами, Гарри? Вы так побледнели.
– Нет, нет, ничего.
– Ну что ж, сердечный привет Телме. Счастливый вы человек, она очень привлекательная молодая женщина.
– Да. Прошу передать вашей матушке, что я откланиваюсь.
– Разумеется. Очень мило, что вы пришли, Гарри. Надо бы нам встречаться почаще.
Они наскоро попрощались, и Гарри вышел в прихожую, оставив дверь в покои Дороти открытой, как она была, когда он входил.
Лучше бы Гарри закрыл ее. Пока он шел по лестнице, до него всю дорогу доносились из башни звуки, похожие на кудахтанье.
Благородная отрыжка принцессы после праздничного пиршества. "Чтоб она задохнулась от этого смеха!" – подумал Гарри.
