Клер и Мишель Липман
Моя последняя книга

В комнате стояла неестественная тишина, хотя даже в столь поздний час ее не могли не нарушать слабые звуки: поскрипывание, шорохи, потрескивание поленьев в камине, клаксоны такси.

Пальцы мои теребили узел, а взгляд неотрывно следил за молодой женщиной, тихо стоявшей в напряженной позе у стены, заставленной книжными полками. Я внимательно всматривался в ее бледное и такое милое лицо, но не мог различить даже намека на какие-то чувства. Ни ужаса, ни жалости. Ни малейшего признака ненависти. Я накинул на шею петлю и затянул ее чуть подрагивающими руками. Слишком туго. Пришлось немного ослабить удавку. В мозгу беспрерывной чередой проносились всевозможные мысли.

— Это займет всего несколько секунд, Найда, — проговорил я, стараясь не шевелиться, чтобы не разрушить лежавшую под ногами стопку книг. — Постарайся только все хорошенько запомнить.

— Не делай этого, Эрик, — голос ее казался таким же бесцветным и невыразительным, как и лицо. Мне — никогда не удавалось понять, какие мысли рождает этот, устроенный столь беспорядочно рассудок. Найда вообще отличалась мышлением от других женщин.

— Я должен.

— Ты всегда так говорил, но я тебе не верю. Тебе бы только помучить меня.

— Найда, ты ведешь себя, как дитя.

Улыбка чуть смягчила ее черты. Но потом опять исчезла.

— Погоди!

— В чем дело? — спросил я пересохшими губами.

— Кто-то идет, — блеснула сталь ножа, который она поспешно спрятала за спиной. Шаги прозвучали где-то в коридоре за дверью нашей квартиры; они на мгновение затихли, потом послышались снова. Я смотрел на ее бесстрастную выжидающую фигуру. Неужели Найда действительно улыбнулась?

— Это не к нам, — проговорил я ненужную фразу.

Казалось, она даже не услышала моих слов.

— Эрик, стоит ли это таких жертв?

И опять ни малейшего выражения в голосе.

Я ничего не ответил. Просто промолчал еще несколько секунд. Есть ли какой-то смысл стоять на стопке книг с накинутой на шею петлей? Я сглотнул. Мне было неудобно, да и веревка почему-то давила слишком сильно. Я вытер влажные ладони о брюки. Всего минуту назад я ослабил узел, а он снова затянулся. Самый краешек сознания, которое сейчас весьма условно принадлежало мне, выцарапало разрозненные слова, сложило их во фразы. Его рассудок напоминал отчаянно бившуюся в клетке птицу… Нет, не годится. Его рассудок, летавший на крыльях дикой птицы… Уже лучше. Надо будет поработать над этим, завтра отточить фразу. Завтра? Даже в самые последние мгновения своей жизни человек продолжает строить планы на будущее; нет конца человеческим мечтам. Надо будет записать фразу. Неплохо получилось.

Веревка. Наверное, я вспотел, пенька впитала влагу и оттого сжалась, стянулась. Да нет, этого не могло произойти. Во всяком случае, ждать больше не имело никакого смысла — я должен был писать концовку романа.

— Я почти готов, — проговорил я. Слова прозвучали сухо, и как-то деревянно; перед глазами маячил стакан с водой. Если я попрошу пить, то немного оттяну время. Я представил, как в мое пересохшее горло льется вода. Глоток, и веревка тысячами игл вонзается в горло; потрясение от ощущения холодной массы, скользящей вниз по спазматически, тошнотворно сокращающемуся пищеводу… нет, я не хотел пить.

Я смотрел на женщину и ждал. Ждала и она, словно готовясь ждать целую вечность, на ее кроваво-красных губах застыло что-то похожее на улыбку — таинственную, холодную улыбку.

Рассудок мой словно пустился в галоп, эпитеты беспрерывно сменяли друг друга. Вдруг обострились и раздробились переживаемые ощущения. Все, что было связано с Найдой и окружавшей комнатой, с отчаянной силой затопило, захлестнуло полушария моего мозга. Отблески каминного огня окрашивают старую медь. На книжной полке зияет брешь, темнея будто кровоточащая рана. Мой письменный стол завален бумагами, лоскутами романа, которые я старался связать вместе. И окно, подсказала другая часть сознания, приоткрытое сверху, словно приглашает душу к бегству — туда, где нет ни будущего, ни прошлого. Как-то очень уж застенчиво, робко получилось. Нет, неважно. Не пойдет. А за словами стояло и теснилось что-то еще, чему лишь предстояло родиться. Странные, злобные зародыши. Тяжелые, беспорядочно разбросанные мысли шевелились и выражали какие-то смутно проступающие понятия.

Я наглухо захлопнул ворота собственного сознания, однако сейчас засовы оказались сбитыми, и воспоминания нахлынули сплошным потоком, явно намереваясь заглушить мои чувства. Я посмотрел на нее — маленькое тельце, вжавшееся в стену. Мне всегда казалось, что даже на отдыхе она пребывает в некоем непрерывном движении подобно недвижному морю, вздымающемуся от невидимых взору течений…

Да, в ней всегда присутствовало это. Я ощутил его еще при первой нашей встрече, именно тогда, когда впервые расслышал медленные барабанные удары желания; когда же наступил момент страстного свидания, не ощутил с ее стороны ни искренности, ни сдержанности, не встретил отказа, но и не получил желаемого. Как часто я говорил себе, что следует удовлетвориться уже тем, что есть, и не мог. Даже в самые интимные мгновения наших встреч я постоянно отдавал себе отчет в том, что у ее внешне теплых и ласковых объятий существуют некие тайные закоулки. Мой мозг непрерывно бомбардировала масса вопросов, на которые я так и не смог найти ответа. Ни разу за все месяцы нашей жизни Найда не приоткрыла мне глубин своих помыслов; не было случая, чтобы она позволила себе такую роскошь как гнев, ярость, ненависть или страсть.

Даже тогда, когда умер наш младенец.

Мне кажется, она тогда была сильно потрясена. Ее глаза, доселе ясные и лучистые, на время затуманила мгла потрясения. Впрочем, мне трудно с определенностью судить об этом, поскольку она странным образом отдалилась от меня. Мне показалось поначалу, что она винит меня в смерти Санни. В тот день, когда я с головой засел за первую главу своей новой книги, Найда куда-то вышла, предварительно попросив меня как можно чаще заглядывать в детскую. Но позднее, когда я не мог оторваться от сцены между Дорой и Эндрю — той самой сцены, которую критики потом назвали образцом обжигающего реализма, — все это и случилось. Я пережил настоящий, ужас, но… Подлинного художника нельзя винить за то, что случается в период, когда самого его терзают муки творчества. Она это поняла.

После некоторого периода отчужденности Найда снова вернуласб ко мне. Более того, мне показалось, что она стала даже ближе. Старалась быстрее угодить мне, предвосхитить мои желания, успокоить и вселить веру в те моменты, когда муза поворачивалась ко мне спиной. Дар созидания дается не каждому. Те же, кто наделен им, нуждаются в женщине, которая бы их понимала и с готовностью отдавала ради этого свою жизнь. В такой женщине, как Найда. В конце концов, у нее было все, о чем другие женщины могли только — мечтать: роскошный быт и муж, постепенно превращавшийся в прижизненный монумент своему литературному творчеству. Да и сказать, чтобы я плохо обходился с ней, нельзя было. Даже в периоды жесточайшего творческого бессилия я оставался верным своей жене. Непродолжительная интрижка с Аннет в своей основе была вызвана моей полнейшей дезориентацией, наступившей после неожиданной кончины Санни. Я так все и объяснил Найде, и она, следует признать, совсем не рассердилась. «Все в порядке вещей», — сказала Найда тогда, и это было ярчайшим примером ее терпимости и умения понимать.

Мои дела резко пошли в гору — вплоть до нынешнего застоя, впрочем, самого тяжелого и глубокого, какие только случались. Я был выжат, выхолощен. Дыра в мозгу — как в бублике, — при любой попытке написать хоть что-то. Я чувствовал, что на сей раз мне придется туго. Однако Найда отнеслась ко всему этому со спокойным терпением, тогда как я печатал и перепечатывал бесконечное количество корявых и никуда не годных страниц. И впервые возразила лишь тогда, когда я сказал, что теперь мне надо повеситься.

— Нет, я не смогу вынести, — проговорила Найда точно подметив, что надо говорить в подобных случаях. — Не делай этого, Эрик.

Однако я настоял, и она сама сложила стопку книг, в то время как я строчил записку с заголовком: «Кого это может касаться». Найда же приготовила веревку и до бритвенной остроты наточила лезвие ножа. И поддерживала меня, пока я пытался взгромоздиться на свой импровизированный «книжный» эшафот и завязывал узел…

Я снова сглотнул, чуть не поперхнувшись.

— Эрик, стоит ли? — снова спросила она. Фраза прозвучала, как в хорошо отрепетированной пьесе с заданным ей скрытым подтекстом. — Ведь какая-то секунда, и все может быть поздно.

В кои-то веки я почувствовал настоящие эмоции, скрытые под покровом тщательно наигранного безразличия. Словно наружу, к поверхности, из далеких глубин вырвался наконец пузырь чувств, появление которого вызывало такую же реакцию и с моей стороны, дожидаясь новой, столь же мощной эмоциональной встряски. Так что же она таила внутри себя? Я имел право знать. Мои ладони уже устали сжимать ее худенькие, коричневатые плечи, непроизвольно вытряхивая потаенные мысли, покуда они не запрыгали и не покатились по полу, подобно светлым мраморным шарикам. Нет, мне определенно надо было знать, какие же хитрые мыслишки бродят в тайниках ее сознания, что заставляло мой мозг корчиться и извиваться в спазмах сомнения; откуда вообще появились эти странные, интуитивные подозрения, с каждым мгновением все больше терзавшие меня.

А может… Почти агонизируя, я изогнул шею и бросил взгляд на аккуратную стопку машинописных страниц, лежавших в привычном месте на углу моего письменного стола.

Нет, только не это! С самого начала Найда отказывалась прочитать хотя бы строчку из написанного мною. Ни в рукописи, ни в готовой книге. «Ну разве могу я читать твои книги и относиться к ним с беспристрастностью критика? — обычно говорила она. — Ведь я так хорошо знаю все первоисточники…» Так что Найда никак не могла прочитать описание именно этой сцепы, которую я когда-либо сотворил. Вырванной живьем, с мясом из тела самой жизни… Но к чему все эти мысли? Ведь важен лишь сегодняшний день, сказал я себе, этот миг, пока она стоит и ждет — чего?

Я облизнул пересохшие губы и почувствовал теплый привкус соли. Нет никаких оснований для паники, сказал я себе. Все будет не хуже, чем в той полдюжине раз, когда я толкал и себя и ее на самый край жизни. Укус тарантула. Таблетки снотворного. Перерезанные вены. Закапывание под землю заживо — это было в моей четвертой книге, человек — я сам, — утопавший в ледяной воде и имевший единственный шанс выжить, воплощенный в тонкой леске, зажатой в руке женщины, душу которой переполняет безумная любовь, смешанная с ненавистью… Стоит ли удивляться тому, что критики столь уважительно отзываются о моем жестоком реализме. Все эти потрясающие сцены в моих книгах оказывались точными зарисовками моих же непосредственных соприкосновений со смертью. Смерть подобна женщине — столь же прекрасна и загадочна!

Во время таких экспериментов я полностью доверял Найде; меня ни разу не посещала мысль о том, что я нахожусь целиком в ее власти. Так чего же беспокоиться на этот раз?

— Найда! — паника перехватила мне горло. — Найда! — Конвульсивным движением было нарушено нестойкое равновесие, я оказался совершенно не готов к тому, что книги неожиданно выскользнут у меня из-под ног. Глаза выпучились, готовясь выскочить из орбит, ноги задергались, а руки метнулись ввысь, цепляясь за твердь напрягшейся веревки. Искаженное зрение застывших на месте глаз высветило ее — Найда смотрела на меня. Она улыбалась — улыбалась, пока я сдавленно выплевывал из себя остатки жизни, а нож неподвижно застыл в ее руке. Значит, на сей раз она решила дать мне умереть. И, главное, ей ведь все сойдет с рук. Перед моим взором заплясала мешанина световых пятен и темных вкраплений, покуда мгла не застила пеленой все остальные чувства.

Медленно открылись глаза. Найда стояла рядом на коленях и отчаянно растирала мои запястья, словно вгоняя в них жизнь. Тело мое алчно вдыхало, впитывало сладкий, такой приятный воздух. Веревка исчезла, книги, как и раньше, стояли на своих полках. Как долго я был без сознания? Пять минут? Десять?

— Ты хотела убить меня, — слова неуклюже выбирались из пересохшего горла.

— Да, хотела, — бесстрастным тоном проговорила Найда.

Мысли беспомощно путались и теснились. Я знал, что она говорит правду, и все же эта правда каким-то образом ускользала от меня. Как ей удается оставаться такой спокойной, настолько бесчувственной?

— Но почему, Найда?

Она взяла со столика стакан, протянула мне и чуть приподняла мою голову, пока я проглатывал обжигающее виски. Внутри меня поднялась теплая волна. Я был все еще жив. Никогда раньше жизнь не казалась мне такой вкусной.

— Я надеялась, Эрик, что когда-нибудь настанет день, и ты поймешь, что делаешь со мной. Надеялась, потому что любила тебя. Но тебя занимала одна лишь твоя работа. Долго же я постигала эту истину! Твой эгоизм погубил Аннет, равно как и всех других женщин, которыми ты сначала тешился, а потом описал в своих книжках. А взять хотя бы то, как ты доверял мне свою жизнь… Возможно, Эрик, для тебя это было сущей забавой, а обо мне ты подумал? А вдруг противоядие не подействует? Или я не успею вовремя наложить жгут, чтобы остановить кровотечение на твоем запястье? Тебя никогда не волновало, что я думаю обо всем этом? От раза к разу наблюдать за тем, как ты умираешь, угасаешь у меня на глазах, и все тщательно запоминать, чтобы потом в деталях пересказать тебе!

Она рассердилась, не без удовольствия подумал я. Гнев разрумянил ее щеки, искорками запрыгал в глазах; гордая, своенравная грудь вздымалась и опадала, словно желала вырваться из нежных оков укрывавшего ее платья. Хорошо. Немного подлакировать, и тогда вполне сойдет… Неожиданно желудок пронзила острая боль — но тут же отступила. Я глубоко вздохнул.

— Найда, ты ведь перерезала веревку, разве не так? Значит, ты все еще любишь меня?

— А разве это возможно? — Холод был в ее темных глазах, лед в голосе. Я знал, что если прикоснусь к ней, то почувствую, как холодна ее кожа. — Любовь? А ты знаешь, скольких видов она бывает? Или ненависть? Или и то, и другое вместе? И все это перепутывается друг с другом, покуда твой мозг не становится вместилищем миллиона крошечных взрывов — и тогда твое сердце начинает содрогаться от рыданий, а слезы падают в темноту внутри тебя…

Новая волна боли захлестнула меня; холодный пот устремился через поры наружу. Во рту остался какой-то странный привкус… Тревога завибрировала по всем нервам.

— Это виски…

— Да, Эрик. Это виски. Аконит.

— Аконит?! — Я попытался было броситься на нее, но болезненная слабость отшвырнула меня обратно. Я знал этот яд — сам же использовал его, когда писал в прошлом году два романа. Медленное, многочасовое угасание при сохраняющемся до самого конца сознании.

Я неотрывно смотрел на нее — она все так же стояла на коленях, сжав изящные ладони, и спокойно, без малейшей тени гнева во взгляде разглядывала меня, а нежное овальное лицо оставалось все таким же мрачным и пустым. Смерть, как и женщина — столь же прекрасна и таинственна…

Слезы застилали мне глаза. Вздымающийся страх, багровая боль и жуткое осознание того, что мне уже никогда не записать на бумаге ни строчки. Но почему она избрала для меня столь чудовищный конец? Почему не позволила мне отойти в мир иной с веревкой на шее?

Найда встала и повернулась к моему письменному столу, приподнялась на цыпочки, потянувшись к возвышающимся над ним настенным полкам, взяла пачку рукописей, которые, как я прежде был абсолютно уверен, никогда не читала.

Почти машинально Найда отыскала какое-то место в середине рукописи. Ровным, бесцветным голосом, даже не взглянув на меня, она начала читать вслух слова, заживо вырванные — горячими и кровоточащими — из самой жизни.

Найда оторвала взгляд от рукописи моей последней книги. Голос ее зазвучал низко, бесстрастно, почти смиренно.

— Петля была бы для тебя слишком легким наказанием.