Автомобиль Милдред Холлман оказался старым черным «бьюиком» с откидным верхом. Он стоял припаркованный за моим такси на большом расстоянии от обочины. Я расплатился с шофером и забрался в машину. Милдред сидела на правом переднем сидении.

— Поведете сами, хорошо? — Я завел мотор, и она сказала: — Я разрываюсь между Карлом и мамой и совершенно измотана. Оба они нуждаются в сиделке и в конце концов этой сиделкой оказываюсь я. Нет, не думайте, что мне себя жаль, это не так. Хорошо, когда ты нужна.

Она говорила с какой-то понурой отвагой. Я посмотрел на нее. Она откинула голову на потрескавшееся кожаное сидение и закрыла глаза. Без их света и глубины лицо ее походило на лицо тринадцатилетней девочки. Неожиданно для себя я почувствовал, как во мне шевельнулось знакомое, но забытое чувство. Оно начиналось в виде отеческой заботы, но затем быстро шло на убыль, если ослабить контроль над собой. А потом у Милдред был муж.

— Вы любите своего мужа, — сказал я.

Она сонно ответила: — Я от него без ума. Я по уши влюбилась в него в школе, первое и единственное сильное чувство, которое я когда-либо испытывала. В те дни Карл был важной персоной. Он совсем не замечал моего существования. А я все время надеялась. — Она помолчала и добавила тихо: — Я и сейчас надеюсь.

Я остановился на красный свет, затем повернул направо, на шоссе, идущее параллельно порту. Выхлопные газы смешивались с запахами рыбы и подводных нефтяных вышек. Слева от меня, за вереницей мотелей и ресторанов с морскими дарами лежало море, гладкое и плотное, словно голубой кафель, чисто подметенный и отполированный. На нем виднелись несколько белых прямых треугольников парусов.

Мы миновали шлюпочную гавань, ярко-белое на голубом, и длинный мол, усыпанный рыбаками. Все выглядело так же красиво, как на почтовой открытке. Твоя беда, сказал я себе, в том, что ты всегда переворачиваешь открытки и читаешь текст на обратной стороне. Написанный невидимыми чернилами, кровью, слезами, с черной каемкой вокруг, со знаками почтовой оплаты, без подписи или с отпечатком большого пальца вместо подписи.

Повернув опять направо в начале главной улицы, мы двинулись через район третьеразрядных гостиниц, баров, крытых бассейнов. На полуденных тротуарах разгуливали, словно зомби, оглушенные солнцем и шерри безработные сезонные рабочие и праздношатающиеся. Здание мексиканского кинотеатра обозначало границу захудалого района. Дальше шли магазины, банки, учреждения, тротуары, пестревшие туристами или местными, одетыми, как туристы.

Со времени моего последнего приезда в Пуриссиму жилой массив увеличился и продолжал расти. Новые улицы и ряды домов взобрались на прибрежную возвышенность и устремились вверх по каньону. Главную улицу заасфальтировали, единственную здесь, и она двинулась спиралью вверх, через гряду. К улице примыкала широкая долина, покрытая густой орошаемой зеленью. Миль через двенадцать зелень вклинивалась между основаниями холмов и подступала к подножью гор.

Девушка рядом со мной зашевелилась. — Отсюда виден наш дом. Направо от дороги, посреди долины.

Я разглядел вытянутое низкое здание с черепичной крышей, которое словно плыло, как тяжелый плот, в зеленой траве. Мы съехали в низину, и дом исчез из вида.

— В этом доме я жила, — сказала Милдред. — И дала себе слово никогда туда не возвращаться. Знаете, здание может впитывать чувства, и через некоторое время оно обладает теми же эмоциями, что и живущие в нем люди. Все это сохраняется в трещинах на стенах, в пятнах от табачного дыма на потолке, в кухонных запахах.

Мне показалось, что она несколько рисуется — так или иначе, в ней проступило нечто от ее матери, но я помалкивал, надеясь на продолжение разговора.

— Жадность, ненависть, высокомерие, — сказала она. — Всякий, кто жил в этом доме, становится жадным, ненавидящим, высокомерным. Но только не Карл. Неудивительно, что он не смог приспособиться. Он совершенно не похож на остальных. — Она обернулась ко мне, и кожаная обивка под ней заскрипела. — Я знаю, о чем вы думаете — что Карл сумасшедший или был им, а я искажаю факты, как мне выгодно. И все же это не так. Карл хороший. Но именно лучшие зачастую не выдерживают. А когда он сорвался, то произошло это из-за напряженных отношений в семье.

— Я так и понял из его слов.

— Он рассказывал вам о Джерри? Тот постоянно насмехался над Карлом, пытаясь вывести из себя, а потом бежал к отцу и обвинял брата во всех смертных грехах.

— Зачем?

— Из-за жадности, — ответила она. — Знаменитая холлмановская жадность. Джерри хотел единолично владеть ранчо. Карлу по наследству причиталась половина. Джерри делал все, чтобы испортить отношения Карла с отцом, и Зинни тоже. На самом деле это на их совести — та последняя крупная ссора накануне смерти сенатора. Карл рассказывал вам о ней?

— Вкратце.

— В общем, ее начали Джерри и Зинни. Они нарочно спровоцировали Карла на разговор о японцах, и он заявил, что семья в большом долгу перед ними из-за их земли... Я признаю, что Карл помешался на этой теме, но Джерри все подзуживал и подзуживал его, пока тот не взбесился. Когда Карл потерял над собой контроль, Джерри отправился к сенатору и попросил урезонить Карла. Можете себе представить, что тут началось. Их крики раздавались по всему дому.

В ту ночь у сенатора случился сердечный приступ. Ужасно говорить такое о человеке, но в смерти отца виноват Джерри. Возможно, он даже спланировал ее подобным образом: он ведь знал, что отцу нельзя волноваться. Я сама слышала, не раз и не два, как д-р Грантленд предупреждал семью об этом.

— А как насчет д-ра Грантленда?

— В каком смысле?

— Карл считает, что его подкупили. — Я заколебался, затем решил, что ей можно сказать: — В целом, обвинения Карла носят весьма серьезный характер.

— Думаю, что я все их слышала. Но продолжайте.

— Одно из обвинений — заговор. Карл полагал, что Грантленд и брат сговорились упечь его в клинику. Но врач в больнице сказал, что это не совсем так.

— Он прав, — ответила она. — Карл нуждался в стационарном лечении. Я подписала необходимые бумаги. Тут все честно. Но Джерри заставил нас одновременно подписать и другие бумаги, по которым он становился законным опекуном Карла. Я не знала, в чем тут смысл. Я думала, это необходимо для помещения Карла в больницу. Но опекунство означает, что до тех пор, пока Карл болен, Джерри единолично распоряжается всем имуществом.

Ее голос зазвенел. Она спохватилась и сказала тише: — О себе я не думаю. В любом случае я туда никогда не вернусь. Но деньги нужны Карлу. Он мог бы получить самое квалифицированное лечение у лучших психиатров страны. Однако это меньше всего устраивает Джерри — увидеть своего брата здоровым. Тогда опекунству пришел бы конец, понимаете?

— Карл знал об этом?

— Нет, по крайней мере, я ему ничего не говорила. Он и без того зол на Джерри.

— Ваш свояк прелестно выглядит в этой истории.

— Да уж, — сказала она упавшим голосом. — Если бы мне сказали, что нужно спасти Джерри, я бы и пальцем не пошевелила. Ей-богу. Но вы же понимаете, что случится с Карлом, если он ввяжется в какую-нибудь историю. На его душе и так уже непомерный груз вины. Больше ему не под силу. Он может оказаться отброшенным назад на годы, или же вообще потерять надежду на излечение... Нет! Не хочу и думать об этом. Ничего не случится, ничего.

Она заерзала на сидении, отодвигаясь от меня, словно я олицетворял все то, чего она боялась. Дорога превратилась в зеленую борозду, проходящую через огромную апельсиновую рощу. Ряды деревьев, расходящиеся диагоналями от дороги, проносились в темпе стаккато. Милдред всматривалась в свободное пространство между рядами, ища глазами человека с соломенными волосами.

Впереди на обочине возник большой деревянный щит с надписью: «Цитрусовое ранчо Холлманов». Я притормозил перед поворотом, от чего шины жалобно взвыли, свернул и едва не наехал на крупного пожилого мужчину в форме шерифа. Он проворно отскочил, затем тяжелой поступью подошел к двери машины. Под белой шляпой с широкими полями виднелось разгоряченное лицо. На носу, словно ярко-красные черви, извивались прожилки. Его глаза выражали самоуверенную безучастность, которая приходит к людям, облеченным властью.

— Поосторожнее, дружище. Здесь проезда нет. Как ты думаешь, зачем я здесь? Загораю?

Милдред перегнулась через меня, касаясь теплой грудью моей руки.

— Шериф! Вы не видели Карла?

Мужчина заглянул в машину. Не тронутые загаром морщины обозначились резче, рот расползся в улыбке, но глаза оставались столь же безучастными, как и прежде. — Ах это вы, миссис Холлман, здравствуйте, я вас поначалу не заметил. Наверное, слепну от старости.

— Вы видели Карла? — повторила она.

Он устроил из ответа целую церемонию, прошествовав к ее стороне машины и неся перед собой живот, словно подарок.

— Нет, сам я не видел. Но нам известно, что он находится на ранчо. Сэм Йоган видел его и даже поговорил с ним примерно час тому назад.

— Он был в себе?

— Сэм не говорил. А потом, что может знать об этом япошка-садовник?

— Кто-то упомянул про револьвер, — сказал я.

У шерифа опустились уголки рта. — Да, револьвер есть. Не понимаю, где только он его раздобыл.

— Какого калибра?

— Сэм сказал, револьвер не очень большой. Но любое оружие слишком большое, когда человек свихнулся.

Милдред тихо вскрикнула.

— Не волнуйтесь, миссис Холлман. Мы там расставили посты. Мы его поймаем. — Сдвинув шляпу на затылок, он прижался лицом к стеклу ее дверцы. — Вы бы лучше расстались со своим дружком до того, как мы и вправду поймаем вашего муженька. Карлу не понравится, что вы со своим дружком разъезжаете в его машине и прочее.

Она оглянулась на меня, ее рот вытянулся в узкую ниточку. — Это шериф Остервельт, м-р Арчер. Простите меня за невоспитанность. У шерифа Остервельта никогда ее и не было.

Остервельт ухмыльнулся. — Хотите расскажу анекдот, а?

— Вашего — не хочу, — сказала она, не глядя на него.

— Все еще сердитесь? Это пройдет, это пройдет.

Он положил тяжелую ладонь ей на плечо. Она столкнула ее обеими руками. Я стал выходить из машины.

— Не надо, — сказала она. — Он нарывается на стычку.

— На стычку? Только не я, — произнес Остервельт. — Я пытаюсь рассказать анекдот. Вы не хотите посмеяться. Это что, стычка между друзьями?

Я сказал: — Миссис Холлман ждут на ранчо. Я обещал ее подвезти. Мне вовсе не светит болтать с вами здесь до вечера.

— Я подброшу миссис Холлман до дома. — Остервельт рукой указал в сторону «Меркури спешл», стоявшего у обочины, и похлопал по кобуре. — Карл прячется в роще, а у меня не хватает людей, чтобы прочесать ее. Милдред может понадобиться защита.

— Защита — это мое дело.

— Какого черта?

— Я — частный детектив.

— Надо же. Может, у вас имеется лицензия?

— Имеется. Она действительна во всех штатах. Ну так как, мы едем или остаемся здесь упражняться в остроумии?

— Конечно, — сказал он. — Я глуп, всего-навсего глупый дурак, и шутки у меня дурацкие. Но я при исполнении официальных обязанностей как-никак. Поэтому лучше бы вам показать мне лицензию, которая, как вы утверждаете, у вас имеется.

Двигаясь очень медленно, шериф обогнул машину и снова подошел к моей стороне. Я сунул ему в руку свой фотостат. Он прочел его вслух с ораторским пафосом, сделав паузу лишь для того, чтобы сверить описание моих примет с моей собственной персоной.

— Шесть футов два дюйма, почти метр девяносто, — повторил он. — Ничего себе. Можно влюбиться в эти прекрасные голубые глаза. Или серые. А, миссис Холлман? Вам-то лучше знать.

— Оставьте меня в покое, — сказала она еле слышно.

— Так и быть. Но лучше бы я вас сам подвез. У этого Голливуда прекрасные голубые глаза цвета пороха, но здесь, — он щелкнул указательным пальцем по моему фотостату, — ничего не говорится о том, сколько очков он выбивает по движущейся мишени.

Я выхватил черно-белую карточку из его руки, опустил ручной тормоз и нажал на газ. Не очень дипломатично, но всему есть свой предел.