Часть третья
Драма одаренного ребенка

В последний июньский день около девяти часов утра прибыла первая машина. Она медленно въехала через каменные ворота, которые за десятки лет неоднократно покрывались мхом.

– Простите, что так рано, – пропел мужчина, высунув голову из окна автомобиля, как только подъехал к главному зданию. – По девяносто пятой трассе доехали с ветерком.

Он был отцом кого-то из обитателей лагеря, но выглядел заметно моложе Денниса и Жюль. Задняя дверь автомобиля открылась, и с мрачным видом из него вышла девочка, на лице которой читалась мольба: «Заберите меня отсюда скорее». Что и сделали новые управляющие лагеря.

Вскоре потянулись целые вереницы машин с чемоданами на крышах и сваленными на задних сидениях подростковыми пожитками. Со всех уголков Новой Англии ползли похожие друг на друга автомобили. На лужайке постепенно вырастали горы виолончелей, фаготов, гитар с усилителями и сумок с танцевальной экипировкой. Съезжались креативные ребята, новое поколение, публика гораздо более разношерстная, чем их предшественники в далекие семидесятые. Когда Жюль школьницей сама бывала в лагере, здесь жили сплошь белые из богатых семей. А теперь она видела чернокожих подростков, индейцев, готов, девочку с одной ногой, девочку с пирсингом в носу. Как и в первый приезд сюда, Жюль ощущала себя чужой. Только на этот раз «своими» считались молодые, а «чужими» – старшее поколение. Схема простая и ясная.

Неужели она и впрямь постарела?

Относительно. Но признавать этот факт было не столько даже грустно, сколько странно. Пока этим летом не случилось ничего страшного, никто из ребят не потерялся, не пострадал от взрыва в печи для обжига, не умер (Жюль часто снилось, как она звонит родителям и сообщает печальную весть), так что не приходится беспокоиться о том, сколько времени минуло. Деннис расхаживал по территории с блокнотом, направляя каждого прибывшего в нужный вигвам. Никто из родителей не торопился уезжать. Они толпились на лужайке и в вигвамах, помогая своим чадам распаковать сумки и чемоданы. Одна мамаша задумчиво и с тоской в голосе произнесла: «Ах, вот знала бы я в юности об этом месте…» Уступая напоследок родителям, подростки с кислыми минами позировали для многочисленных снимков на память. Конечно, мамы и папы тут же выкладывали фотографии на «Фейсбук». Первый день тянулся долго, и когда солнце начало садиться, Жюль и Деннис наконец попросили юную барабанщицу встать на вершине холма и ударить в гонг, после чего Деннис бодро крикнул в мегафон:

– Родители, пора прощаться со своими детьми.

Родителей кое-как удалось выпроводить, и лагерь стал выглядеть, как положено. Не пустым, как весной, когда Жюль и Деннис только приехали сюда и заселились в дом Вундерлихов через дорогу, но и не переполненным представителями сразу двух поколений.

– А теперь, – прошептал Деннис на ухо Жюль, – начнем наши сантерийские ритуалы.

Управлять подростковым лагерем не так трудно, как детским, рассказали Жюль в интернете более опытные коллеги на форуме для директоров летних лагерей. Никто не тоскует по дому, никто не хулиганит. Вот секс и наркотики весьма вероятны, но втихаря, тут уж не уследишь. По большей части, думала Жюль, те подростки, которые приезжают сейчас в «Лесной дух», стремятся заниматься любимым видом искусства и общаться со своими единомышленниками. Однако в последние годы набор в лагерь еще немного сократился, и теперь несколько вигвамов пустуют. Минувшей зимой Вундерлихи отправляли Жюль и Денниса поработать у стендов на нескольких лагерных ярмарках. Эти уныло-помпезные мероприятия проходили в школьных спортзалах по всем окрестностям Нью-Йорка, в краях, где пересекаются три штата. Родители с детьми толпились возле других стендов, сулящих спортивный «экстрим» и «ежедневную круглосуточную футбольную феерию». Даже стенд лагеря для детей с диабетом, издевательски названного «Сахарным озером», привлекал больше клиентов, чем стенд «Лесного духа». При таком раскладе лагерь не мог просуществовать долго.

– Мне бы хотелось, – сказал Мэнни, как только Жюль и Деннис были приняты на работу, – чтобы вы вдохнули в лагерь новую жизнь. И дело тут не в дорогих компьютерах или спортивных командах – обойдемся и ламами. Главное – ваш энтузиазм и воспоминания, связанные с этим местом.

Заказывать сырые куриные бедра, брокколи и сверхтвердый тофу в промышленных масштабах – столь новое и необычное дело стало для них настоящим откровением. Отрадно было наблюдать и за реконструкцией театра, хотя само здание уже не казалось таким большим, как в былые времена. Выходя здесь на сцену в 1974 году, Жюль ощущала себя так, будто выступает на Бродвее, а сейчас эта площадка выглядит маленьким квадратиком с покрытием, испещренным остатками старой клейкой ленты. А взять вигвамы: как в них вообще кто-то умудрялся жить? За день до начала сезона Жюль зашла в третий мальчишеский вигвам и уселась на пол в том же уголке, где сидела в самый первый вечер, когда собралась их компания. Столько лет прошло – и теперь здесь только грязь, только удушливый мускусный запах. Она тут же встала и выбралась на свежий воздух. Видно, в юности можно было и без воздуха обходиться. Сами себе его создавали.

В день открытия лагерного сезона консультанты рассказали юным дарованиям, какие занятия можно посещать предстоящим летом. В холле консультант по музыке, крепкий парень по прозвищу Лука Ти, сел за рояль, и его коллеги запели песню собственного сочинения:

В итоге новые обитатели лагеря, похоже, раскачались, им уже не сиделось на месте, все дружно вскочили на ноги. Жюль и Деннис подошли к микрофону и сказали пару слов о том, какое замечательное лето предстоит.

– Когда-то я и сама ездила в этот лагерь, – начала было Жюль, но в ответ публика совсем расшумелась, и, повторив свои слова, она тут же поняла: этим ребятам глубоко наплевать, что она, женщина средних лет в свитере, накинутом поверх футболки, с такими же блеклыми, неясными чертами, как у их матерей, когда-то была на их месте. Им без разницы – может, они даже и не верят ей. Ведь если бы верили, обязательно задумались бы о том, что когда-нибудь тоже поблекнут и выдохнутся.

– Это будет потрясающее лето, – сказал Деннис, подойдя к микрофону. – Вот увидите.

Ему самому было в кайф находиться здесь, видеть то, о чем Жюль твердила все эти годы. Вдобавок пребывание здесь напоминало, как жесток большой город с его неподатливыми поверхностями, неутолимой жаждой денег, позволяющих хоть как-то держаться на плаву. Там не приживется человек задумчивый или медлительный. А здесь, в Белкнапе, они бесплатно жили в большом доме Вундерлихов и выполняли довольно простую работу, не требующую напряженных усилий.

Эш говорила, что завидует им, решившим жить проще, и, конечно, их решению вернуться в то место, которое они с Жюль когда-то любили. Мало кому выпадает такая возможность. Конечно, сказала Эш, Жюль и Деннису обязательно надо взяться за эту работу, пусть даже ради нее придется изменить и перестроить всю свою жизнь.

– Как только сядешь на этот поезд, – сказала Эш, имея в виду момент, когда они обратились к Вундерлихам и договорились о собеседовании, – так с него уже не сойдешь. Что же вам теперь, отказываться от предложения? Бесконечно жаль, что мы с Итаном не можем перебраться в лагерь вместе с вами.

Но это была ложь во имя дружбы. Эш снимала экспериментальную версию «Кошки на раскаленной крыше», в которой мужские роли стали женскими и наоборот, так что жуткую главную героиню теперь звали Большой Мамой. Предстояли и новые театральные проекты, которым не было конца. Она бы ни за что не бросила все это ради того, чтобы вернуться в «Лесной дух», однако понимала, почему Жюль смогла так поступить.

Из холла убрали стулья, наспех соорудили диджейский пульт, и по длинному залу разнеслась музыка. Для Жюль она была совершенно незнакомой. Жесткое пульсирующее техно с отдельными, почти случайными вкраплениями человеческого голоса. В роли диджея выступала пятнадцатилетняя бас-гитаристка Кит Кэмпбелл – мелкая, яркая, юркая, с короткими и колкими темными волосами, белесыми глазами и бледной кожей. Миниатюрно-стильная в своих приспущенных шортах и незашнурованных ботинках «милитари». Для нее это было первое лето в лагере, и остальные ребята, похоже, к ней тянулись. К концу вечера Кит окружили несколько подростков – две девушки, простоватая белая и эффектная чернокожая, два парня, один с подведенными глазами, а другой – эдакий самоуверенный мачо в надетой задом наперед бейсболке. Всей толпой они рванули на выход. Девчонки задорно толкались бедрами, ребята шагали, засунув руки в карманы. Типичная тусовка, в которую сбивается школьная мелюзга.

Жюль и Деннис пошли с фонарями через темную лужайку вслед за ребятами, которые кружили, петляли и шумели. Жюль жалела, что нельзя потихоньку уронить фонарик на землю и броситься вдогонку за ними. Не ко двору она в этой компании, вот и осталась с мужем, которому явно нравилось неспешно гулять вдвоем. Наконец впереди девочки повернули в одну сторону, а мальчики – в другую. Жюль гадала, не сообразит ли кое-кто из них встретиться попозже, хотя ей с Деннисом, как управляющим лагеря, полагалось не допускать такого. Не то чтобы здешняя обстановка так уж располагала к сексу – скорее, просто к завершению этапа детской неприкаянности, выходу из положения одинокого пилигрима в постели, в котором пребываешь до самой юности, когда внезапно одиночество становится невыносимым, и тебе внезапно начинает хотеться быть с кем-то вместе во все часы дня и ночи.

А вот и Деннис – он погасил фонарь и распахнул незапертую дверь дома Вундерлихов, где они жили с апреля, после того как Мэнни и Эди уехали в штат Мэн.

– К концу лета встретимся снова в обоюдно удобное время и обсудим наши дела, – сказала им Эди.

Вундерлихи оставили все свои вещи, и стены большого серого дома напоминали теперь о былых летних днях, да и о канувшей в небытие фолк-сцене Гринвич-Виллиджа. Обитателей лагеря никогда сюда не звали. Лишь приехав с Деннисом в апреле, Жюль впервые увидела этот дом изнутри.

– Разве ты не рада, что не придется ночевать в вигваме? – спросил Деннис, когда они в потемках вошли в коридор и зажгли верхний свет. – Ты выросла, и можешь теперь спать в настоящем доме.

– Да, слава богу, – сказала Жюль, лишь бы не спорить. В вигвам ей не хотелось, но и в доме тоже не нравилось. Покоя не давало внезапное осознание, что ночью здесь некуда пойти, если не хочешь просто бродить в темноте. В городе хотя бы есть возможность выбраться на ночную вылазку. Если не спится, можно найти какое-нибудь работающее всю ночь заведение, хотя Жюль ни разу в жизни этого не делала. Но теперь им с Деннисом придется провести в этом доме ближайшую ночь, целое лето, а то и годы, а то и всю оставшуюся жизнь. Ее разбирало любопытство: что происходит сейчас в вигвамах? Быть может, на этой неделе она вызовется сделать обход перед отбоем, хотя этим почти всегда занимаются вожатые.

В спальне наверху Деннис улегся на высокую старую кровать с той стороны, которую он застолбил себе еще в апреле. Раньше на этой стороне явно спал Мэнни – когда они въехали, на его ночном столике еще лежали кое-какие мужские принадлежности: кусачки для ногтей, спортивный крем для ног.

– Ну что? – спросил Деннис, когда Жюль забралась в постель и выключила свет. – Неплохое начало, правда?

– Да. Именно так мы будем всем рассказывать: «Начиналось неплохо». А потом вляпаемся в ужасную историю.

– Взорвется печь для обжига, – сказал Деннис.

– Или кто-нибудь отравится брюссельской капустой.

– А ведь эта капуста выглядела такой безобидной, – подхватил Деннис. – Ничего не подозревающие дети набрали полные тарелки. Если бы только мы знали!

Они сдержанно посмеялись, как будто могли исключить возможность того, что и впрямь что-то пойдет очень сильно не так. Что бы ни случилось, расхлебывать теперь придется им. Мэнни и Эди кратко проинструктировали их, как руководить лагерем. И хотя хлопот и предпосылок к чрезвычайным происшествиям хоть отбавляй, почти всю черную работу можно перекладывать на вожатых, которые с огромным энтузиазмом трудятся за гроши, приехав сюда из разных уголков Америки и почему-то из Австралии. Американские летние лагеря регулярно пополняются австралийскими вожатыми.

Жюль взяла мужа за плечи и повернула к себе, сознавая, что сейчас ей не нужен именно Деннис, но в семейной жизни ты вправе воспользоваться супругом таким образом. Ей хотелось двигаться и забываться. Хотелось секса, ведь у нее он может быть, в отличие от ребят по другую сторону дороги, которым приходится каждую ночь спать порознь, хотя тела их уже изготовились в напряженном предвкушении, пока на дворе кружат с пляшущими огоньками фонарей вожатые. Деннис приподнялся на локтях и наклонил голову к жене. В последние месяцы его черные волосы подернулись сединой, а тело, всегда такое волосатое, стало походить на лесную почву, сплошь усеянную серебристыми сосновыми иголками и палой листвой. В таком возрасте это приемлемо. Жюль вспомнила мать, одиноко засыпающую в своем доме в Хеквилле. Она оставалась одна и в сорок, и в пятьдесят, и в шестьдесят, и теперь, когда ей за семьдесят! Все эти десятилетия ей было одиноко и больно, точь-в-точь как подросткам через дорогу, но без всякой надежды на то, что все это растворится в блаженстве неистового совокупления. Почему же мать никогда ни с кем не встречалась? Как ей жилось без секса и любви? Секс может быть любовью, а может, как сейчас, служить отличным развлечением.

Рот Денниса приоткрывался, голова запрокидывалась, и он тискал широкой ладонью грудь Жюль, которая принимала естественное положение, как только он ее отпускал. Когда-то давно Изадора Топфельдт утверждала, что Деннис «незатейлив», и хотя дело обстояло не совсем так, ближе к истине было то, что он, в отличие от Жюль, никогда не считал себя вправе претендовать на многое. Он поехал с ней в лагерь, потому что она этого захотела, а его убедила, что это может сработать. Ей необходимо вернуться сюда, говорила она. Это восполнит многие нереализованные потребности. А сейчас, сжимая ее грудь и поглаживая руку, Деннис спросил: «Ты счастлива?» Он хотел, чтобы его периодически завидующая другим жена наконец стала счастливой. Счастливой и заводной. Он коснулся ее лица и развернул ее от себя, чтобы она легла на свою сторону кровати. Лицо Жюль чуть ли не залилось краской, когда перед ней оказался сделанный из тикового дерева ночной столик Эди Вундерлих, на котором в рамке стояла очень старая, очень давняя фотография юноши и девушки богемного вида. Ее глаза встретились с понимающим взглядом девятнадцатилетней Эди, которая, похоже, улыбалась в знак одобрения. За спиной Жюль Деннис принял удобное положение и, бормоча невнятные слова благодарности, без долгих прелюдий начал входить в нее. Ее смутил собственный мгновенный отклик, как будто один из подростков, живущих в лагере, пробрался в дом и прямо сейчас, стоя в дверном проеме темной комнаты, наблюдает за невероятными плотскими утехами, которым предаются два человека за пятьдесят. Живые мертвецы. В любой момент нескладный подросток может тихонько сказать: «Э-э, простите. Жюль? Деннис? Там у одного мальчика в моем вигваме кровь из носа хлещет».

Но обитатели лагеря находились на другой стороне дороги, вовсе не собираясь пересекать ее. Случись что, позвонит вожатый. Массивный красный телефон Вундерлихов стоит наготове на ночном столике Денниса. За восемь недель однажды ночью он обязательно зазвонит. Мэнни и Эди предупреждали, что телефон всегда звонит хоть раз за лето. А иногда и несколько раз, и порой по серьезным поводам. Но в первую ночь никто не собирался трезвонить. Жюль и Деннис были одни в скрипящей деревянной кровати. Казалось, секс между этими людьми среднего возраста – не совсем Вундерлихами, но и далеко не подростками – возможен только с целью получить удовольствие или забыться. Жюль знала, что Денниса возбуждает мысль о том, что она счастлива, что своим нынешним состоянием она довольна, считает его приемлемым и правильным.

– Твоя очередь, – сказал он, уткнувшись ей в шею, когда его сердце вернулось к нормальному ритму.

– Нет, все хорошо.

– Правда? Как замечательно, – сказал Деннис. – А можно и продолжить. Мне бы хотелось.

– Нам рано вставать, – ответила Жюль и выскользнула из объятий, поцеловав его руку, прежде чем отпустить.

Наутро, когда она проснулась, Деннис уже приготовился объявить начало дня, начинавшегося с музыкальной побудки – симфонии «Сюрприз» Гайдна, – по традиции, которую Вундерлихи поддерживали десятилетиями. Жюль оделась и вышла из дома, осмотрела другую сторону дороги и лужайку, а затем двинулась на запах свежеприготовленного завтрака. Столовая потихоньку наполнялась людьми. Еле живые подростки несли свои тарелки к кастрюлям с овсянкой и стеклянным контейнерам с мюсли. Девочки интересовались, где можно раздобыть соевое молоко. «Латте, – драматично прошептал один мальчик. – Латте». Никто еще не проснулся до конца. Убедившись, что все кухонные работники на месте и всего хватает, Жюль подсела за стол к группе серьезных девушек-танцовщиц.

– Как у вас дела? – спросила она.

– Меня покусали, – откликнулась Ноэль Бенедек из Чеви-Чейза, штат Мэриленд, показывая руку, усеянную похожими на розовые пуговки укусами насекомых.

– Может быть, у тебя сетка порвалась, – сказала Жюль. – Я пошлю кого-нибудь проверить.

– Мой папа сказал, что здесь нет никаких требований, – сказала Элинор. – Это правда? Можно не ходить на уроки плавания, например?

– Никаких требований. Просто занимайтесь тем, что вам интересно. Запись в десять часов утра. Отметьте в каждом временном интервале три варианта, которые вам больше нравятся.

Все довольно закивали. Жюль заметила, что почти никто из них не ест много, у всех на тарелках чисто символические порции. Наверное, она наткнулась на гнездышко пищевых расстройств. Танцовщицы – не удивительно.

– Ну как, еще счастлива? – спросил Деннис жену на второй неделе, прогуливаясь с ней среди деревьев. Они прошли мимо домика, где занимались мультипликацией. Там горел свет. Несколько ребят работали после урока. Они стояли вокруг стола вместе с инструктором, молодой женщиной по имени Прити Гопал, нынешней версией старого Мо Темплтона.

– Я просто успокоилась, поняв, что с этой работой можно справиться, – сказала Жюль. – Я очень боялась, что у нас не получится. Что потребуется слишком много знаний и опыта, и нам эта задача окажется не по плечу.

– Мы очень компетентны, – возразил Деннис.

– Высокая оценка, – сказала Жюль.

Они продолжили свой путь через лес к задним воротам. Была половина пятого, время дня, когда лагерь затихал: ребята принимали душ, осваивали инструменты, валялись на траве или заканчивали проекты, которые еще не успели сдать. Жюль и Деннис прошли полмили по склону к дороге, ведущей в город. Белкнап почти не изменился с семидесятых годов, за редкими исключениями. Приехав сюда весной, они в первый же день расстроились, узнав, что пекарня, в которой делали черничные пироги, закрылась много лет назад, а на ее месте открыли магазин сотовых телефонов. Но универмаг все еще работал, как и психиатрическая клиника Лэнгтона Халла. Деннис не бывал в ней с тех пор, как впервые расклеился в колледже. А уже после того, как депрессия вернулась после отказа от ИМАО, он все-таки поправился и годами держался в норме. Опасности рецидива не было, но, проходя мимо небольшого белого знака со стрелкой, указывающей путь к больнице, супруги сделали вид, будто ни знака, ни клиники нет, а если и есть, то к ним это не имеет никакого отношения.

На Главной улице Деннис купил себе и жене кофе со льдом, и они присели на скамью. Внезапно зазвонил его телефон, и Деннис вполголоса с кем-то переговорил.

– Нас вызывают, – сказал он. – Генератор вышел из строя, и никто не знает, что с ним делать.

– А ты знаешь?

– Мэнни и Эди оставили нам свою телефонную книгу. Найдем, кому надо позвонить. Но нельзя просто оставить лагерь без электричества, пока мы сидим здесь, пьем кофе и думаем о жизни.

Они встали и медленно пошли в ту сторону, откуда только что пришли. На обратном пути в лагерь в сумерках сгущались похожие на грибы-дождевики рои насекомых, слышались по меньшей мере две скрипки – кто-то устроил короткую репетицию перед ужином, а где-то еще на территории лагеря барабанщик исполнял длинное мощное соло.

Отныне каждый день таил в себе мелкие или большие сюрпризы, проблемы, поломки, вспыхивающие порой споры между консультантами и подростками. Оказалось, что Ноэль Бенедек, та самая девочка с комариными укусами на руках, страдает сильной булимией, и несколько ночей ей пришлось провести в изоляторе. Разошлась молва, что она очень талантливая танцовщица, репетирует с необыкновенным усердием, пока с ног не свалится. Через дорогу до большого дома докатились слухи, что Ноэль воспылала страстью к консультанту Гаю, отвечающему за театральный реквизит. Деннис сел поговорить с Гаем, румяным и простодушным студентом из Аделаиды с пиратскими серьгами в ушах, и убедился, что парень никоим образом не поощряет этого увлечения, не отвечает взаимностью и виду не подает ни перед Ноэль, ни перед другими обитателями лагеря.

Иногда Жюль заходила в четвертый женский вигвам в надежде застать там Ноэль. Жюль на несколько минут присаживалась на кровать, хотя и знала, что одним своим появлением наверняка прервет любой содержательный разговор.

– Как успехи? – спросила Жюль у всей компании, живущей в вигваме.

Девочки рассказали, в каких пьесах они участвуют и какие гончарные изделия лепят. Кит, популярная девочка, похожая на мальчика, показала крошечную татуировку в виде суриката на лодыжке, которую сделала перед самым летом. Ноэль раздражала настойчивость медсестры, требующей ежедневно поглощать гораздо больше калорий, иначе придется покинуть лагерь.

– Я не могу уехать, – сказала Ноэль. – Я не хочу домой. Вот побыла здесь, увидела, как все это выглядит, и теперь просто невозможно отсюда уехать. Вы хотя бы знаете, что это за место, где я живу? Чеви-Чейз в Мэриленде?

– Нет. Расскажи.

– Там все очень консервативны, – говорила Ноэль. – В их представлении экспериментальная музыка – это когда «Moondance» а капелла хором поют. Даже не верится, что приходится там жить. Неужели из всех городов мира моим родителям позарез надо было поселиться именно в этом?

– Да, сейчас кажется, что это будет тянуться вечность, – сказала Жюль. – Но в будущем, много лет спустя, оглядываясь назад, ты поймешь, как быстро пролетело время.

– Сейчас мне от этого мало проку, – возразила Ноэль. Водрузив ногу на кровать, она разглядывала пальцы, где на каждом ноготке были тщательно прорисованы черепки с костями.

– Полагаю, нет, – сказала Жюль.

– Вы же не собираетесь отправить меня обратно, Жюль, правда?

– Вообще никогда?

– Точно не до конца лета. Мне тут очень нравится. Если бы этот лагерь был парнем или девушкой, я бы женилась. Может быть, когда-нибудь разрешат вступать в браки с местами. Если так случится, моим избранником будет этот лагерь.

– Ноэль, помолчи, – сказала Кит, лежа на животе на верхней койке и свесив вниз голую руку. – Я как будто провалилась в кроличью нору. Ты постоянно болтаешь, а я не могу ни почитать, ни поспать.

– Я болтаю, потому что хочу, чтобы Жюль поняла: нельзя отсылать меня домой. Эта медсестра ни хрена не знает о потреблении калорий. Я гораздо больше нее знаю.

– Ну, – сказала Жюль, – сегодня на ужин у нас будет вкуснейшая лазанья, и, надеюсь, ты ее попробуешь.

Ноэль скорчила рожу, явно давая понять, что никогда никакой лазаньи в рот не возьмет.

– Я съем за тебя твою порцию, – сказала Кит.

В вигвам зашла третья девочка, волоча за собой литавры.

– И куда же мы поставим эту махину? – спросила Кит.

И девочки дружно погрузились в дискуссию о музыкальных инструментах и о том, где их надо хранить в лагере.

Ворвалась еще какая-то особа, завернутая в полотенце, сразу после душа, и закричала на весь вигвам, не заметив, что здесь находится Жюль: «Кондиционер для волос по консистенции точно такой же, как сперма!» Девочки тотчас умолкли, а затем в ужасе расхохотались. Жюль воспользовалась моментом, чтобы покинуть их.

Она была и нужна им, и не нужна. У них образовалось собственное общество, и Жюль была тронута и встревожена, видя, как оно возникает. Ее поражало, с какой легкостью эти подростки просят то, что им нужно. Они часто обращались к Деннису или Жюль; она могла прогуливаться в одиночестве, слушая концерт, доносящийся из пристройки, где занимались музыканты, или просто размышляя о чем-то своем, как вдруг за ее спиной раздавался голос: «Жюль?» Или скорее: «Жюль!» А дальше: «В верхнем женском туалете засорился унитаз. Наверное, опять супертампоны, и никто не может найти вантуз».

Они не сомневались, что их забитые трубы точно так же интересны ей, как и их творения; ей же положено интересоваться, заботиться, быть начеку. Испытывали ли Вундерлихи какие-то особые чувства, находясь здесь все эти десятилетия, или просто признавали роль искусства и свою обязанность следить за трубами? Жюль жалела, что не может спросить, но не хотела беспокоить их в штате Мэн, где, как сообщалось в присланной на днях открытке, они «собирают моллюсков» и «бездельничают». Все заботы о лагере они возложили на Жюль и Денниса и теперь не стремятся в это вникать.

До Жюль стало доходить, что эта работа, наверное, никогда и не была особо творческой. Никогда. Ей не довелось спросить у Вундерлихов: «Считали ли вы, руководя лагерем, что это и есть реализация вашего творческого потенциала?» Ее слегка раздражало, что они не отвели их с Деннисом в сторонку и не сказали: «Вы хоть понимаете, что немаловажная часть вашей работы – следить за тем, чтобы крупные заказы продуктов с ферм Грили доставлялись вовремя? Такое дело нельзя доверить кухонному персоналу». Но даже если бы Мэнни и Эди предупредили, Жюль все равно была бы уверена, что эта работа стоит жертв, а иногда так и было. В театре, где Жюль смотрела пьесу «Марат/Сад» в новой постановке, она была увлечена, восхищена. Деннис вроде бы чувствовал такие моменты и в полумраке держал ее за руку. Жюль все время мысленно возвращалась в это место, хоть и не знала, что вернется наяву, что когда она доберется сюда, лагерь окажется таким похожим на то, каким он усилиями Вундерлихов был раньше. Как будто Мэнни и Эди опекали искусство, сохраняли прошлое, которое, если его не беречь, будет забыто, как потерянная цивилизация.

Так вот в чем дело: Вундерлихи были защитниками, а не художниками. А Жюль хотела быть художником. В этом разница, и она ощущалась здесь и сейчас, в темном зале театра, где Жюль сидела на одной из жестких деревянных скамей среди своих подопечных и воспитателей, наблюдая за энергичной Кит Кэмпбелл на сцене, пятнадцатилетней девочкой, которая в повседневной жизни панковала в ботинках «милитари» и спущенных шортах, а на подмостках представала королевой в рулоне ткани, скроенной в мантию специально для нее. Зрители перешептывались: далеко пойдет, станет знаменитой, станет великой. Но опять же кто вообще хоть что-нибудь знает о раннем таланте и о том, что с ним может случиться?

Когда пьеса закончилась, включили свет, и теперь Деннису или Жюль полагалось подняться на сцену и сделать ряд скучных объявлений. Зрители едва ли успели в полной мере оценить странную красоту пьесы и актерское мастерство Кит, а руководителям лагеря уже пора вмешиваться и разрушать атмосферу мгновения. «Хочешь это сделать?» – спросил Деннис, но Жюль покачала головой. Вместо этого она пошла к дверям и дальше на воздух, в ночь, отправляясь в одиночестве на лужайку, пока муж взбирался на сцену и всем напоминал, что грызть орешки в лагере запрещено.

Название «Семинары мастерства» Итан Фигмен придумал в момент отчаяния. Он прекрасно понимал, насколько претенциозно оно звучит. Однако три года назад, когда он запускал этот проект, его обязали немедленно придумать название, и оно понравилось большинству членов совета директоров, поэтому Итан покорно махнул рукой в знак согласия. После этого вывески с названием, напечатанным готическим шрифтом, появились повсюду на курорте Страттер-Оук и в конференц-центре в Напе. На неделю «Семинары» захватили весь курорт. За всю историю Страттер-Оука здесь никогда не было одновременно сосредоточено столько высокопоставленных персон. В первые дни на организационных собраниях совет директоров пребывал в легком шоке, выкрикивая имена, задавая все более высокую и, казалось бы, недостижимую планку, а в итоге к полуночи даже назначил двух покойных, которых сгоряча добавили в список.

Сейчас Итан стоял в широком коридоре перед главной столовой курорта, где уже собрались участники. Они держали в руках роскошные буклеты со списком мероприятий и тайком поглядывали то на Итана, то на Уика Мэлларда, многоопытного политика и астронавта, который стоял лицом к стене и тихо разговаривал по телефону. Неподалеку от группы через наушники переговаривались два помощника, сами похожие на астронавтов. Все присутствующие были при деньгах. Поскольку собранные средства перечислялись в «Фонд борьбы с детским трудом», Итан оправдал столь глубокое погружение в мир богачей. Пока он шел по шикарному широкому коридору, а сзади семенила его помощница Кейтлин Додж, несколько участников собрания робко помахали ему рукой, еще кое-кто пытался завести с ним разговор, но Итан продолжал идти не останавливаясь.

– Мистер Фигмен, – обратился к нему маленький мальчик, стоящий рядом с родителями, которые, несомненно, заплатили полную стоимость, чтобы их девятилетний сын посещал лекции. Родители легонько подтолкнули ребенка, и он преградил Итану путь. Мальчик стоял с опущенной головой, будто ему стыдно за откровенную назойливость родителей.

– Можешь сказать ему, – шепнула мать. – Давай.

– Нет, не стоит, – возразил мальчик.

– Не бойся, – сказала она.

– Я тоже мультипликатор, – тихо произнес мальчик, стараясь не смотреть Итану в глаза.

– Серьезно? Ты мультипликатор? Это очень хорошо, продолжай в том же духе, – ответил Итан. – Отличная профессия.

– Хотя, если честно, в наши дни, – по непонятной причине добавил он, – тебе стоило бы подумать, не выбрать ли слегка другую область.

– Вообще не мультипликацию? – встревоженно спросила мать, ожидая ответа Итана и готовясь полностью сосредоточиться на любом варианте, какой он подскажет. – Думаете, это не такая уж хорошая идея? Может, выбрать что-то смежное?

– Да ну его. Хеджевые фонды – самое то.

– Вы дразните его, – пробормотала мать. – Я поняла.

А сыну неуверенно сказала:

– Он тебя дразнит.

Итан лишь чуть улыбнулся и пошел дальше. Он и сам не знал, зачем дразнит ребенка и его мать. Некрасиво вышло. Неделя выдалась напряженной, он жил здесь в отеле, в огромном номере вместе с Эш, Мо и его няней Хизер в соседней комнате. Мо было нечем заняться, даже здесь, где занятий хватало. Итан попробовал отправить сына на семинар по механике анимации, который вели три очень молодых мультипликатора, подопечных Итана, но в середине урока Мо заерзал и дал деру, опрокинув гору сложенных друг на друга стульев.

– Мой друг уже зарегистрировался? – спросил Итан у Кейтлин Додж.

– Сейчас проверю… Да, полчаса назад. Он ждет в представительском номере.

Они повернули за угол. Итан пробрался через пожарный выход, на миг сменив грубоватую роскошь конференц-зала с его деревянными балочными перекрытиями на индустриальный антураж. Попасть в представительский номер можно было только с помощью специальной карты. Кейтлин провела ее через считывающее устройство, и Итан зашел первым. Бывший заместитель госсекретаря одиноко сидел в кресле в стиле королевы Анны и дремал, приоткрыв рот. Возле фуршетного стола наготове стояли два официанта. У окна расположился Джона, которого якобы направила сюда компания «Гейдж Системз», чтобы он посетил несколько лекций по дизайну. Конечно, Джону персонально пригласил Итан, и начальник Джоны был в восторге, что его подчиненный вхож в такие круги и что, может быть, когда-нибудь туда пригласят еще кого-то из «Гейдж».

Мужчины крепко обнялись, дружески похлопав друг друга по спине. Оба теперь были пятидесятидвухлетними седовласыми джентльменами, один плотным, другой – худощавым.

– Тебя все здесь устраивает? – спросил Итан.

– Ты забронировал для меня королевский номер? Или султанский? Уж больно роскошный.

– Номер называется «Щедрость винодела». Я хотел, чтобы тебе было удобно.

– Мне всегда неудобно.

– Тогда мы квиты, – сказал Итан, и они улыбнулись друг другу. – Я так рад, что ты приехал. Эш работает наверху, в нашем номере. Она присоединится к нам за ужином. Она счастлива, что ты здесь. Мо тоже с нами, но наверняка сейчас где-то на улице, носится по винограднику. Жюль и Деннис не смогли приехать, ну, сам знаешь. «Лесной дух» – это же с ума сойти. Все дороги ведут в «Лесной дух».

– Поедешь туда этим летом? – спросил Джона. – Просто еще раз увидеть лагерь? Спорить готов, тебя до слез прошибет.

– Может, в самом конце августа, но мне надо делать шоу, еще мы едем к Ларкин в Прагу, а потом я улетаю в Азию в «Пембебасан» – школа так называется.

В разговор вмешалась Кейтлин:

– Итан, какая-то женщина шлет мне сообщения каждые две минуты. Пишет, что вы согласились сказать вступительное слово на дискуссии о новых тенденциях в анимационных технологиях. В двенадцать тридцать.

– Черт, я и правда обещал. Тебе нормально будет? – спросил Итан у Джоны. – Я не в глобальном смысле слова.

– Отлично.

Однако Джона был явно не в своей тарелке. «Ага, вот он, Бэмби хренов», – сказал однажды Гудмен, когда Джона зашел в вигвам. И действительно, если сравнивать людей с персонажами диснеевских мультфильмов, то Джона точно всегда будет олененком Бэмби. Сиротливым, бездомным, хрупким и одиноким. Итан – Сверчок Джимини, маленький зануда, но не такой подвижный, обросший жирком, – хотел устроить ему чудесную неделю. Кейтлин повесила Джоне на шею пропуск на все мероприятия и вручила буклет, содержащий всю информацию, какая может ему понадобиться. Друзья договорились встретиться позже и немного выпить вдвоем, а поужинать с Эш и несколькими докладчиками. В течение дня, сказал Итан, Джона может посетить какие угодно лекции и презентации в любом количестве. Или вообще никуда не ходить. А если пожелает, ему могут сделать массаж горячими камнями прямо в номере.

– Не надо горячих камней, – сказал Джона. – Я хочу послушать выступление Уика Мэлларда. Помню, как ему пришлось чинить космическую станцию, целая эпопея была.

– Это будет в час, – сказала Кейтлин Додж. – И он принес симулятор невесомости.

– Отлично, приду, – ответил Джона.

Итан и Джона вновь похлопали друг друга по спинам – с неловкостью, свойственной немолодым друзьям, которые жаждут обняться, но уже только что обнимались. Вдобавок Итана всегда немного ставила в тупик дихотомия «гей – натурал». Красота есть красота, да вот хоть на Эш взгляни. В диснеевской иерархии она была Белоснежкой, всегда была и всегда будет. А красота непостижимо печальная, как у Джоны, всегда неотразима, в любой гендерной упаковке. Итан любил старого друга и хотел бы прямо сейчас поговорить о нем с Эш или, может быть, даже с Жюль. На мгновенье он задумался, какому диснеевскому персонажу соответствует Жюль, и понял, что не создал Дисней ни женщин, ни девочек, ни лесных зверей, хотя бы отдаленно на нее похожих.

Это было как песня сирен. Именно так Джона Бэй описывал это сам себе позднее. Он без задней мысли шел на лекцию астронавта Уика Мэлларда, где каждый желающий мог несколько минут провести в симуляторе невесомости, одолженном на день у частной компании. Джона увидел, как перед закрытыми дверями танцзала выстраивается длинная очередь. Несколько инженеров в комбинезонах разговаривали по сотовым телефонам. Люди, дожидавшиеся своей очереди войти, выглядели оживленными и возбужденными. В толпе преобладали мужчины. Астронавт, рассказывающий о своих космических приключениях, представал в завидно суровом облике первопроходца, а присутствие симулятора еще больше завораживало. Джона тоже приготовился встать в очередь, но внезапно до него донесся поток музыки, льющейся из другого конца помещения, где кто-то приоткрыл дверь еще одного танцевального зала, поменьше. Резкая акустическая мелодия показалась смутно знакомой даже за те несколько секунд, пока дверь оставалась открытой. Не без любопытства он направился в сторону второго зала. Надпись снаружи гласила: «Преображение: Создание новой личности». Джона проскользнул внутрь. Он не понимал, зачем это делает, и даже не задавался таким вопросом.

Зал был битком набит, сто с лишним человек не отрываясь смотрели на грузного старика на сцене, который пел и играл на банджо. Джона подошел поближе и занял место у стены. Старик пел в микрофон:

Повисла длинная, хорошо рассчитанная пауза, во время которой слушатели понимающе смеялись, наслаждаясь песней, которую уже заучили наизусть, ведь на ней у большинства из них выросли дети. Некогда эти люди были утомленными молодыми родителями и, убирая разбросанные детские игрушки или готовя ужин, невольно слушали тоже, и слова запомнились так же хорошо, как любая песня The Beatles. Но в отличие от The Beatles этот исполнитель явно принадлежал к определенной субкультуре – детской музыке. О ее главных действующих лицах – неонацистах, или реконструкторах Гражданской войны, или поэтах – ты в жизни бы не знал, если бы не жил рядом с человеком, погруженным в эту реальность. В секции «Преображение» участвовали также бывший гонщик, который после того, как у него отнялись ноги, посвятил жизнь пропаганде безопасности дорожного движения, и фермер, избранный в Сенат США. Певец, очнувшийся первым, принялся наяривать на банджо, напевая про моллюска-эгоиста, а Джона, постепенно приходя в чувство, понял, что эта песня, явно грандиозный хит в доходном поджанре детской музыки, основана на простенькой идее и нескольких строчках, которые он сам написал в одиннадцать лет, заловив приход, как называют это состояние.

– Моллюск-эгоист! – воскликнул тогда Барри Клеймс после того, как Джона пропел ему пару строк. – Классная идея. Расскажи еще.

– Он не хочет ни с кем делить океан, понимаешь? – уточнил Джона, радуясь такому вниманию. Барри записал все это на свой кассетный магнитофон и сохранил, как оказалось, аж для следующего столетия. Давным-давно распалась и канула в небытие группа The Whistlers, давным-давно завершилась недолгая сольная карьера Барри, которая держалась на единственной песне о вьетнамской войне «Скажи, что не уйдешь, чувак», тоже основанной на идее Джоны Бэя. Песню «Моллюск-эгоист» как бы запечатали в конверт с надписью «Идеи, украденные у обдолбанного ребенка», и сберегли до поры, когда Барри мог бы в очередной раз сменить имидж, на сей раз представ совершенно другим певцом.

Но это же мое, думал Джона, слушая песню и ощущая колоссальный ностальгический отклик публики. Это же я придумал! Конечно, сейчас ему это вовсе не нужно, ему плевать на этот набор слов, но сам факт, что у него это украли и в результате он полностью отвернулся от музыки и стал проектировать инвалидные коляски, теперь все нутро ему распирал. Он мог далеко пойти в музыке, особенно вместе с той командой из МТИ, Seymour Glass, которая еще оставалась довольно популярной инди-группой. Но в детстве Джону целый год неоднократно накачивали наркотиками, обкрадывали и бросали истощенным и несозревшим. У него был настоящий талант, но что такое талант без уверенности, самообладания, «овладения», как это называли – напыщенно, но, может быть, и точно. Он действительно был талантлив, но этот талант был лишен уверенности, самолюбования, «собственничества», как иногда говорят люди, может, пафосно, но очень точно.

Переливы банджо звучали все жестче и жестче, пока Барри Клеймс, ныне известный как Большой Барри, продолжал петь песню от лица невероятно эгоистичного моллюска, который явно не желал ни с кем делиться и загрязнял окружающую среду, по существу воплощая все характерные черты Америки, зависящей от нефти и почитающей большой бизнес. Пухлая рука Большого Барри била по струнам, он все стенал и стенал о безумной алчности, весь вкладывался в песню, из кожи вон лез, разыгрывая роль моллюска-эгоиста – причудливого и умного творения одиннадцатилетнего Джоны. Закончил он ярким росчерком банджо, и публика завизжала, захлопала, затопала, как будто сами слушатели были детьми, а не всего лишь родителями детей, которым они когда-то покупали кассеты, а потом и компакт-диски с этой музыкой. Эти растроганные стареющие мужчины и женщины со слезами на глазах рукоплескали своему любимому Большому Барри.

Джона собирался сразу развернуться и уйти, но тут начались ответы на вопросы, и мужчина средних лет встал в проходе у микрофона и спросил:

– Как вам удалось из обычного фолк-певца превратиться в исполнителя детских песен и защитника окружающей среды?

– Шестидесятые были бурным временем. Знаю, это звучит избито, но так оно и было, и я все это пережил, участвовал в этих бурях и потрясениях. Как вы все знаете, я не сразу стал Большим Барри. Это случилось намного позже. Моя первая группа называлась… А давайте устроим викторину. Кто-нибудь помнит? – Барри спросил так, будто вопрос был с подвохом.

– The Whistlers! – выкрикнули несколько человек. Барри Клеймс пару раз присвистнул, и толпа подхватила хлопками, одобрительно закивала седыми и кудрявыми головами.

– А потом я остался сам по себе, – продолжал он, – и записал в 1971 году один хит, песню протеста против войны во Вьетнаме. Может быть, кто-нибудь заглянет в прошлое и вспомнит ее название?

– «Скажи, что не уйдешь, чувак», – выкрикнула пожилая дама в серьгах образца «бушующих шестидесятых», размером с подстаканники.

– Отлично. Публика в теме. У нас тут прямо передача «Своя игра», – новый взрыв смеха. – Но знаете, я полагал, что на этом для меня все и закончится. Я залег на дно на много лет, в восьмидесятые жил на отчисления с продаж пластинок – в годы Рейгана, помните их? – толпа весело заулюлюкала. – Да-да, понимаю. У меня был плавучий дом на островах Флорида-Кис, и я болтался туда-сюда, толком ничем не занимался, только играл на банджо. Затем я стал замечать, как люди загрязняют океан, и очень расстроился. Это все из-за жадности владельцев нефтяных компаний и политиканов-лоббистов, которые все повязаны между собой и несут ответственность за разорение океанов и гибель этих необыкновенных морских созданий. Я начал понемногу заниматься детской музыкой, потому что меня всегда очаровывала искренняя непосредственность детей. И когда моя работа стала разворачиваться, я понял, что мои песни могут еще и оказывать воздействие на окружающую среду. Так и рождаются активисты. В общем, если вы решитесь в зрелые годы второй или даже третий раз резко изменить свою жизнь, сделать это надо с определенной целью. И желательно не эгоистичной – как некий знакомый мне моллюск.

Джона, который едва дышал во время этого монолога, почувствовал, как сжалась вся его грудная клетка. Он выскочил из дверей в фойе в момент, когда Барри заканчивал свою речь. Отыскав дальше по коридору мужской туалет, зашел в кабинку и опустился на крышку унитаза. Долго просидел, пытаясь прийти в себя и подумать. Он все еще находился там, когда чуть позже дверь в туалет распахнулись и раздались голоса входящих мужчин.

– …просто великолепно. Все дело в имидже. Если перенести эту дискуссию на конференцию TED, реакция будет такой же.

– Ну спасибо.

Мужчины направились к писсуарам, и Джона услышал стереофоническое мочеиспускание, хотя одна струя звучала гораздо выразительнее другой. Затем продолжился обмен любезностями, последовало мытье рук, зашумели сушилки, наконец вновь открылась дверь и один мужчина вышел. Джона стоял, прислонясь к металлической дверце кабинки, и подглядывал через узкую вертикальную щель. Он частично увидел широкую спину Барри Клеймса у раковины, черный шелковый жилет и тонкий белый планктонный слой волос, зачесанных по всей голове. Большой Барри взял прислоненное к умывальнику банджо, перекинул его через себя на ремне и зашагал к выходу из мужской комнаты.

Джона последовал за ним через широкие, обитые деревом коридоры Страттер-Оука и конференц-центра, держась поодаль и изображая человека, идущего на один из семинаров. Периодически он тупо заглядывал в буклет, который ему выдала Кейтлин Додж. Барри Клеймс вошел в лифт, Джона за ним, но присоединились еще три человека, и Джона не бросался в глаза. Все нажали на разные этажи. Зажжужала кнопка, и некоторые вышли. Снова зажжужала. На четвертом этаже вышел Барри Клеймс, а вслед за ним и Джона. Бывший участник группы The Whistler насвистывал по пути в свой номер. Он вставил в дверь ключ, но Джона был уверен, что не придется в ту же секунду резко бросаться вперед: Барри стар и неповоротлив и не сразу сумеет правильно провести картой. Скорее всего, она окажется в нужном положении лишь со второй попытки. Так и вышло. К моменту, когда на замке зажглась зеленая лампочка, Джона уже стоял прямо за спиной у Барри. В холле никого, и Джона незаметно проскользнул в номер, прежде чем дверь закрылась. Стоя в дверном проеме, Барри Клеймс развернулся и от испуга разинул впалый стариковский рот.

– Что за …? Что тебе надо? – выдавил из себя он, но массивная дверь захлопнулась, а Джона протянул обе руки и втолкнул его в номер.

– Сейчас достану кошелек, – прохрипел Барри, тяжело дыша. – Ты под кайфом? Мет?

Естественно, Барри его не узнал. Хотя Джона и был зациклен на собственном детстве, никто другой не воспринимал его как ребенка. Он уже перешагнул рубеж средних лет и быстро приближался к возрасту, о котором никто не любит говорить. У ровесников Джоны лучшие годы остались позади. Теперь полагалось стать таким, каким окажешься в итоге, и достойно и ненавязчиво пребывать в этом состоянии всю оставшуюся жизнь.

– Это я, разуй глаза, урод, – процедил Джона. Он припер Большого Барри к стене в прихожей, а тот ответным толчком отшвырнул его к дверце шкафа. Джона отплатил той же монетой, и они заметались туда-сюда между двумя стенами, грохоча и топая, яростно сопя, продвигаясь вглубь номера, и теперь верх взял Джона. Он завалил Большого Барри на кровать и прыгнул на него, крепко прижав. Тощий Джона на карачках распластался над обрюзгшей морской тварью по имени Барри Клеймс. Будь Барри моллюском, он был бы раком-отшельником, круглым и древним, выброшенным волной на песок. Все его лицо покрылось угрями и пятнами, белесо-голубые глаза за стеклами маленьких бифокальных очков слезились точно так же, как в 1971 году.

– Ты кто? – недоумевал Барри. На несколько секунд он зажмурился от ужаса, затем лицо его обмякло и приняло почти задумчивое выражение.

– Боже мой, Джона, – сказал он. – Да, Джона Бэй! Ты чертовски меня напугал.

Он еще раз покосился на Джону и тихо изумился:

– У тебя волосы седые. Даже ты уже постарел.

Как будто теперь, узнав Джону, счел, что бояться больше нечего. Тут Джона вспомнил о сексе с Робертом Такахаси, когда один из них стоял на четвереньках, а другой переводил дух. Они были словно лев и цыганка на картине Руссо. Но Барри Клеймсу не хотелось давать ни минуты покоя, его было ничуть не жаль, хоть Барри и походил на любого другого уцелевшего старого шестидесятника, любого, кто мог бы появиться в документальном цикле «Пи-Би-Эс» «Пришел, увидел, заиграл», который крутили чуть ли не круглосуточно, потому что люди никак не могли насытиться утраченным, пусть даже и не нужным больше.

Джона не отпускал Барри, упершись коленом ему в брюхо. Барри застонал от невыносимой боли, а Джона надавил еще чуть сильнее, ощутив, как внутри него что-то бурлит. Но Барри умудрился кое-как встать на ноги, рыча, и теперь уже он был львом, а Джона – моллюском.

– Я старался заменить тебе отца, – пыхтел Барри. – Научить тебя играть на банджо. Приободрить. Тебе это было непривычно.

– Отец, который пичкает наркотой своих детей? – спросил Джона и потянулся за каким-нибудь подходящим орудием. Рука наткнулась на банджо. Джона размахнулся и врезал Барри Клеймсу по физиономии инструментом, издавшим жуткое звенящее вибрато.

– Черт возьми, Джона! – не своим голосом гнусаво заорал Барри. Оба в равной мере пребывали в шоке. Барри откинулся на кровать и поднес руки к окровавленному лицу, прикрывая его. Этих сложенных ладоней Джона уже не мог вынести. Каждому из нас необходимо защищать то немногое, что у него есть, – вот совершенно очевидная истина, и отказывать в праве на такое побуждение Джона не стал бы даже Барри Клеймсу. Наверняка он сломал ему нос, но не раздробил скул, не ослепил, не повредил мозга, обитающего в этой самовлюбленной голове. Банджо было не самым лучшим оружием, да и сама фолк-музыка не была сильнейшим подручным средством. Она не смогла прекратить войну в Юго-Восточной Азии, хотя и звучала необыкновенно трогательным и страстным фоном. Характерные повторяющиеся переборы струн на банджо названы подходящим словом – плетение. Фолк-музыка могла изуродовать человека, могла его сломать, показать ему, что он сделал с тобой, но не могла убить, и, быть может, это тоже справедливо.

– О боже, – твердил Барри. – Больно… здесь.

– Что с тобой стряслось, Джона? – продолжил он скрипучим хриплым голосом.

– Со мной? Ты и правда меня об этом спрашиваешь?

– Да. Каким человеком ты стал? Ты всегда теперь такой?

– Замолчи, Барри, понял? Просто заткнись.

Джона сходил в ванную и вымыл руки листовидным мыльцем, лежавшим в мыльнице. На рукаве виднелись следы крови, но не слишком заметные. Он заметил рядом на мраморной столешнице несессер Барри. Расстегнутая молния демонстрировала находящиеся внутри предметы, которые принадлежат этому пожилому человеку, ежегодно проводящему в дороге многие недели. Вот таблетки в баночке с надписью «Липитор, 40 мг», ингалятор от астмы и, ничего себе, упаковка тампонов, предназначенных, как написано, для временного облегчения «локального зуда и дискомфорта, связанного с геморроем». Вот и все штучки из снаряжения преобразившегося человека. Чего бы ты ни добился в жизни, как бурно ни протестовал бы против войны или помогал сохранить океаны, сколько идей ни украл бы у маленьких робких мальчиков, растревожив их и взбудоражив, все сводится к мельчайшим деталям, определяющим твою суть. Джона вышел из ванной комнаты в полной уверенности, что Барри Клеймс не вызовет охрану. Барри не захочет предавать этот случай огласке, уж точно не сейчас, когда ему удалось еще раз преобразиться напоследок и остаться на плаву через много лет после расцвета традиционной фолк-музыки, уже в двадцать первом веке, когда не так-то просто бывает заработать собственным творчеством. Джона знал: фолк возрождается, пусть и не в том виде, какой он некогда обрел. Эта музыка звучит повсюду, проникает в жизнь, попадает на файлообменники, появляется на YouTube, добирается до всех уголков, ее видят и слышат. Известных исполнителей стало как никогда много – может быть, большинство из них зарабатывает гроши, но люди слушают их песни. Акустическая музыка, теперь уже звучащая на новый лад, до сих пор очень популярна. Вот бы мама об этом узнала – на это Джона надеялся, планируя кое-что ей рассказать.

Барри сидел на кровати, оглядывая себя в зеркале на комоде.

– Посмотри на меня! Мой нос распухнет, как у боксера.

– Уезжай сейчас же, – сказал Джона. – Просто уезжай, ладно?

– Ты был таким талантливым ребенком, – ответил Барри. – Таким свободным. До чего же здорово было на это смотреть.

– Ой, да заткнись ты.

– Я сделал для тебя все что мог, – сказал Барри. – О тебе же никогда не заботились, не поддерживали тебя. Тут не твоя вина. У твоей мамы был прекрасный голос, и грустно, что с ней такое случилось.

– Нет, – сказал Джона. – Ты не знаешь, о чем говоришь.

Сюзанна Бэй радовалась жизни на ферме в Вермонте. Ученики Муна приезжали издалека, чтобы ее услышать, поучиться у нее гитаре и вокалу. Джона не желал больше ни слова слышать о ней от Барри Клеймса, поэтому вышел из номера и отправился восвояси. Но у двери обернулся, импульсивно схватил банджо, сунул его в чехол и ушел с ним. Руки и голова тряслись, пока он спускался на лифте. Когда он приехал на первый этаж, там как раз расходилась после встречи с астронавтом публика, чрезвычайно довольная опытами с симулятором невесомости. Пока Джона шагал по коридору, пытаясь успокоить свою беспокойную душу, в кармане, вибрируя в самом паху, зазвонил телефон. Он потянулся за ним и увидел незнакомый номер, поэтому ответил осторожно и услышал женский голос.

– Привет, Джона. Это Кейтлин Додж. Итан подумал, что ты мог бы выпить с ним по бокалу на винодельне «Голубая лошадь». Если устраивает, тебя заберут через двадцать минут. Годится?

Джона согласился, хотя, наверное, зря. Он зашел в свой номер, быстро принял душ, затем направился к главному входу в конференц-центр, и через несколько минут на обочине притормозил черный «Приус». Водитель вышел, распахнул заднюю дверь, и Джона забрался в машину. Его по-прежнему трясло так сильно, что он плотно прислонился к дверце в поисках опоры.

– Как прошел день, сэр? – спросил водитель. – На лекциях успели побывать?

– Да.

– Там был астронавт, который привез симулятором невесомости. Ходили на эту встречу?

Джона выдержал паузу.

– Да.

– И каковы ощущения? Мне всегда хотелось испробовать на себе.

Джона чуть распрямился.

– Сначала страшно, – ответил он. – Понятия не имеешь, что с тобой случится.

– Ясное дело, – сказал водитель. – Предвкушение.

– Но через некоторое время осознаешь, что контролируешь ситуацию, что есть только ты и эти элементы. И в конце концов становишься другим.

– До сих пор эффект ощущается? – спросил водитель.

– Да, до сих пор.

В патио винодельни «Голубая лошадь» все, кроме Итана Фигмена, который захватил место в тени под зонтом, сидели на солнцепеке с большими винными бокалами и тарелочками с пекорино и оливками. Со всех сторон на Итана украдкой поглядывали участники конференции, но подойти к его столику никто не решался. Джона сел напротив Итана, до сих пор ощущая, как тело бьет дрожь. Подали вино «Сира», «озорное», как выразился сомелье, тут же деликатно исчезнув, и Джона собрался было осушить бокал залпом, но на полпути прервался, поскольку заметил удивленный взгляд Итана.

– Что такое? – спросил Джона.

– Сбавь обороты, ни к чему так пить. Прямо как ребенок со стаканом молока. У тебя даже винные усы нарисовались.

Джона послушно притормозил. Взял оливку и попытался проявить к ней интерес. Но рука была нетверда, и скользкая оливка упала на землю и, словно каучуковый мячик, ускакала в кусты.

– Извини, – произнес Джона. Тут же он закрыл лицо руками и жалобно всхлипнул. Потрясенный Итан встал и перебрался на место рядом с ним. Теперь они сидели плечом к плечу, отвернувшись от остальных сидящих во дворике, и смотрели на безмятежные, залитые солнцем виноградники и длинные тонкие побеги.

– Рассказывай, – сказал Итан.

– Не могу.

– Да просто возьми и расскажи.

– Я кое-что сделал, и назад уже не отыграть, понимаешь? Совершенно на меня не похоже. Хотя на самом деле ты, наверное, думаешь, что вообще не знаешь, что похоже на меня, а что – нет. Ты никогда не просил рассказать о своих делах, в чем-то признаться.

– А зачем мне это? – спросил Итан. – Я не католик, я толстый еврей. Но я знаю, что зря ты так настроен, Джона. Если ты несчастлив или думаешь, что пропал…

– Да, пропал. Именно так.

– Тогда ты можешь что-нибудь сделать. Ты уже попадал в подобную ситуацию. Твой святой отец, преподобный Мун, помнишь? «Преподобный Мун нас унесет»?

Джона кое-как выдавил из себя нервную усмешку.

– Не знаю, что ты там натворил, – сказал Итан. – Но не могу поверить, что ничего нельзя исправить.

Он замешкался на несколько секунд.

– Речь об отношениях? – спросил он.

– Нет, я не по этому делу, – ответил Джона. – Разве не знаешь, что я монах?

– Нет, не знал, – сказал Итан. – Я знаю только то, что ты мне рассказываешь. Мы с Эш переживали, когда вы с Робертом расстались. Мы не хотели, чтобы ты оставался один. Но ты бы никогда не стал встречаться ни с кем из ее знакомых парней.

– После Роберта мне не нужны реальные отношения, – возразил Джона. – Были какие-то случайные эпизоды, но меня это обычно напрягает. Я в основном занимался работой.

– Иногда работа мне кажется отличным предлогом для чего угодно, – сказал Итан. – Но потом думаю: а может, это вообще не предлог. Может быть, работа действительно интереснее всего остального. Даже отношений.

– Мне как-то с трудом верится, что работа для тебя интереснее Эш и ваших детей.

Итан сунул пальцы в сырные кубики, ухватил два и без церемоний одновременно закинул их в рот.

– Я люблю свою семью, – осторожно ответил он. – Конечно, люблю. И Эш, и Ларкин, и Мо, – каждое имя прозвучало одинаково веско. – Но я постоянно думаю о работе. Частично она отвлекает от вещей, которые я не могу изменить. В том смысле, что я там нужен. Когда я уезжаю, как на этой неделе, они все разбалтываются. А отчасти дело в том, что именно о работе мне больше всего нравится думать, – он мельком взглянул через стол на Джону. – Если ты не можешь поддерживать хорошие отношения с человеком, то, по крайней мере, с работой надо быть в хороших отношениях. От работы должны быть такие же ощущения, как от потрясающего человека, который лежит с тобой в постели.

Джона расхохотался и ответил:

– Ну, моя работа таких ощущений не приносит. Она недостаточно интересная.

– Серьезно? А вроде бы должна. Тебе же всегда нравилось строить, созидать. Когда ты рассказывал о работе, я вообще не понимал, о чем ты говоришь, я же очень далек от этого. А инвалидные коляски, по-моему, дело важное, разве нет? Жизнь людей становится терпимой, у них возникает желание просыпаться утром, а не сводить счеты с жизнью и всякое такое.

– Я хотел стать музыкантом, – резко бросил Джона. Его потрясли собственные слова, и Итана – тоже.

– Почему же не стал? – спросил Итан. – Что помешало?

С несчастным видом Джона опустил взгляд, не в силах смотреть Итану в глаза, просто невыносимо переполненные сочувствием.

– Кое-что произошло, – сказал он тихо. – Когда я был еще совсем маленьким, до нашего знакомства, появился этот парень, неважно кто. Он давал мне наркотики и заставлял сочинять тексты для песен, обрывки мелодий, музыкальные фразы. Я не понимал, что происходит. Я делал то, что он говорил, а он крал мои идеи, мою музыку, использовал их сам и на них наживался. Мне долго казалось, что у меня нервы не в порядке. Видения всякие были. А потом я решил, что заниматься музыкой никак не смогу. Ее у меня отняли. Вот и пошел в робототехнику, потому что всегда этим интересовался. Но музыка была для меня закрыта, просто полностью закрыта.

– Чудовищная история, – сказал Итан. – Очень жалко. И жаль, что я не знал об этом. Ужасно, что с тобой такое случилось, и я даже не знаю, что сказать.

Джона пожал плечами.

– Это было давно, – сказал он.

– Не хочу показаться бестактным, – продолжил Итан, – но ведь ты все же мог бы немного заниматься музыкой, правда?

– В каком смысле?

– Ну, разве ты не мог бы просто играть?

– Просто играть?

– Для себя или вместе с друзьями. Как Деннис играет с друзьями в футбол в парке. Они вовсе не мастера, верно? Но им это нравится, и кое у кого хорошо получается, некоторые просто боготворят эту игру. И с музыкой всегда то же самое бывает. Люди садятся и играют каждый раз, когда собираются вместе. Им это нравится. Разве это обязательно должно быть работой? Я знаю, что тебе по душе инженерия и робототехника. Знаю, тебя это увлекает. Но стоит ли считать свою работу утешительным призом? Что если тебе играть для себя, Джона? Не для того, чтобы прославиться, выпустить альбом, двигаться в этом направлении. Что если просто играть? Это такая вещь, как будто в лесу дерево падает. Оно же зазвучит. Разве не может быть так, что и работу свою ты тогда еще больше полюбишь, потому что перестанешь считать, что она вечно не дает тебе заниматься другим своим делом? Или я тут кругом не прав?

– Не знаю, – сказал Джона. – Он украл у меня мою музыку, Итан. Украл, забрал себе.

– Он же не всю ее украл, – возразил Итан. – Кое-что украл. Но на этом дело не кончается. Почти всегда есть что-то еще.

Час спустя Джона лежал на кровати в своем номере «Щедрость винодела» в легком воздушном подпитии, разглядывая огромный плоский экран, корзинку с фруктами, вид на долину Напа из окна, халат с эмблемой «Семинаров мастерства». Затем вспомнил про банджо, встал, достал его из чехла и вновь присел на краешек кровати с инструментом в руках. Струны были остры, как стрелы, и отзывались сразу. Джона с ходу вспомнил, как играть. Начал с простого, но раскатистого ритма. Он понял, как здорово у него бы это получалось, каких успехов он мог бы добиться, вместе с группой Seymour Glass или без нее. Он играл до самого ужина, воскрешая песни, которые звучали неведомо когда, которых он не помнил вообще, но все равно, как оказалось, знал.