31 июля 1893 года после двух слушаний, проведенных в ходе ревизии и разбирательства, Комитет по сокращению затрат представил свой отчет совету директоров. В представленном отчете говорилось, что финансовый менеджмент выставки «невозможно назвать иначе, как только постыдно помпезным». Провести существенные сокращения расходов и численности штатов было необходимо, причем сделать это надо было без промедления. «Что касается строительного отдела, мы вообще затрудняемся сказать хоть что-то, – продолжали авторы отчета. – Мы не располагали временем для изучения и анализа подробностей, однако у нас сформировалось твердое впечатление, что эта служба управляется сейчас так же, как и в прошлом, исходя из обобщающей теории, базирующейся на том, что затраты в расчет не принимаются».

Комитет по сокращению затрат дал ясно понять, что, по крайней мере, для трех его членов финансовый успех выставки так же важен, как и ее эстетический успех. Уважительное отношение к ведущим людям Чикаго, ставившим себе в заслугу отсутствие сентиментальности – некоторые могли бы назвать это безжалостной напористостью – при достижении максимальной прибыли, зашаталось. Отчет заканчивался словами: «Если мы не хотим позориться перед публикой, называя себя людьми дела, с этим следует разобраться решительно и внимательно».

В отдельных заявлениях Комитет по сокращению расходов настоятельно призывал совет директоров сделать комитет постоянно действующим и придать ему полномочия одобрять или отклонять каждую статью расходов на выставку вне зависимости от того, насколько эти расходы незначительны. Президент Хигинботэм объявил, что уйдет в отставку еще до того, как вынужден будет передать свои полномочия кому-то другому. Подобным же образом чувствовали себя и другие члены совета директоров. Такая реакция глубоко задела составителей отчета, и вся тройка, составляющая Комитет по сокращению затрат, сама подала в отставку. Один из них в беседе с репортером сказал: «Если бы директорат счел нужным обеспечить наш комитет полномочиями, как это изначально планировалось, мы снесли бы столько голов, что ими можно было бы наполнить бассейн на главной площади…»

Отчет Комитета по сокращению расходов был слишком резким, содержал слишком много упреков и появился на свет именно в то время, когда весь Чикаго представлял собой единое, сплоченное, ликующее сообщество, воодушевленное тем фактом, что выставку удалось построить и что она получилась более красивой, чем кто-либо мог вообразить. Даже Нью-Йорк принес свои извинения – по крайней мере, это сделал один из нью-йоркских редакторов. Редактор журнала «Нью-Йоркское обозрение текстиля и галантереи» Чарльз Т. Рут, не имеющий никакого отношения к покойному другу Бернэма, опубликовал 10 августа 1893 года редакционную статью, в которой процитировал враждебные высказывания и насмешки, которыми разразились нью-йоркские редакторы после того, как Чикаго выиграл право построить у себя выставку. «Сотни газет, и среди них десятки ведущих ежедневных газет Восточного побережья, держались за бока от хохота, забавляясь изысканным, по их мнению, юмором: поручить этому, до конца еще не сформировавшемуся городу-выскочке, понимающему толк лишь в упаковке продуктов из свинины, продумать и осуществить Всемирную выставку…» Брюзжание затихло, писал он, но несколько злопыхателей все еще не принесли «amende honorable» , которое – и это ясно всем – им следует принести Чикаго. Он еще больше погряз в своей «ереси», добавив, что, если бы Нью-Йорк выиграл право на проведение выставки, она бы не выглядела так привлекательно. «Насколько я могу судить, Нью-Йорк никогда не был способен потратиться на какое-либо мероприятие в такой степени, в какой Чикаго потратился на выставку, не говоря уже о том великолепном слиянии престижа, финансового превосходства и других подобных вещей, без которого ему не удалось бы настолько продвинуться в направлении Белого города». Необходимо хотя бы сейчас, заключил он, признать правду. «Чикаго разочаровал своих врагов и поразил весь мир».

Однако никто из членов совета директоров выставки или ее руководящих сотрудников не питал на этот счет никаких иллюзий. Количество платных посещений, хотя и увеличивалось, должно было вырасти еще больше и как можно скорее. До церемонии закрытия выставки, назначенной на 30 октября, оставалось всего три месяца. (Закрытие должно было произойти в конце октября, следовательно, 31 октября, но какие-то неизвестные функционеры, работающие в сфере федерального законодательства, опростоволосились, посчитав, что в октябре всего тридцать дней.)

Совет директоров продолжал давить на железную дорогу, пытаясь добиться снижения платы за проезд. «Чикаго трибюн» объявила крестовый поход, на знаменах которого начертала требование снизить плату, после чего бросилась в открытую атаку на железнодорожников. «Они ведут себя непатриотично, ведь это национальная выставка, а не местная, – такое обвинение было предъявлено железнодорожникам в редакционной статье номера от 11 августа 1893 года. – К тому же они еще и явные и ненасытные эгоисты». На следующий день газета выбрала мишенью своих особо едких нападок Чонси Депью, президента компании «Нью-Йорк сентрал». «Мистер Депью все время выставлял себя особым другом Всемирной выставки и не скупился на обещания в отношении того, что его железнодорожные магистрали будут оказывать услуги выставке, которые позволят десяткам тысяч людей приехать сюда, за Ниагарский водопад…» Но Депью не выполнил того, что обещал, сообщила «Трибюн». «Для Чонси М. Депью было бы правильнее подать прошение об отставке и просить не считать его впредь приемным сыном Чикаго. Чикаго не хочет его больше знать».

Тем временем исполнительный директор Фрэнк Миллет неустанно прикладывал собственные усилия к развитию выставки и более широкому охвату экзотических тем и направлений. Он организовал лодочные регаты в бассейне у Суда Чести, и обитатели деревень на «Мидуэе» мерились силами друг с другом. Каждый вторник в вечернее время они соревновались, используя плавсредства, к которым привыкли на родине. «Мы хотим хоть как-то оживить поверхность лагун и водоема, – сказал Миллет в одном из интервью. – Людям порядком поднадоело смотреть на электроприводные корабли. Если мы сможем дать возможность туркам, жителям островов Южных морей, цейлонцам, эскимосам, американским индейцам поплавать по этому огромному водоему на их родных суденышках, это, разумеется, добавит определенную новизну, а также возбудит у гостей интерес к увиденному».

Миллет также организовал соревнования по плаванью между мидуэйскими «типами», как назвала их пресса. Эти соревнования проводились по пятницам. Первое соревнование состоялось 11 августа в лагуне: зулусские пловцы соревновались с южноамериканскими индейцами. В состязании приняли участие и дагомейцы, и турки: «некоторые из них обросли настолько, что скорее походили на горилл», подметила «Трибюн», отбросив антропологическую тактичность, свойственную тому времени. «Представители этих рас отличались от соперников отсутствием одежды, однако и тех, и других в одинаковой степени объединяла серьезность, с которой они отнеслись к задаче выиграть кусочки золота стоимостью пять долларов».

Серьезным успехом Миллета был большой бал, устроенный в «Мидуэе» вечером в среду, 16 августа. «Трибюн» назвала его «Балом мидуэйских уродов» и пыталась разжечь интерес нации посредством редакционной статьи, в которой впервые отмечался повышенный и нарастающий интерес Совета руководящих дам к исполнительницам танца живота на «Мидуэе». «Были ли опасения этих приличных дам… вызваны нарушением морали или предчувствием того, что такое экзотичное исполнение может вызвать приступ перитонита, или они придерживались мнения, что последствия их движений остаются неясными, но как бы то ни было, они были твердо уверены в том, что, хотя этот танец не рассматривается как нечто из рук вон выходящее на берегах Нила или на рыночных площадях в Сирии, он совершенно недопустим на «Мидуэе», между Джексон-парком и Вашингтон-парком».

«И вот теперь, – продолжала «Трибюн», – эти исполнительницы танца живота, а вместе с ними и все другие малоимущие, полуодетые танцовщицы «Мидуэя» были приглашены на этот грандиозный бал, на котором они должны будут танцевать с высшими руководителями выставки, в том числе с Бернэмом и Девисом. Таким образом, ситуация, как мы видим, чревата ужасающими возможностями, – утверждала «Трибюн». – Она, без сомнения, должна вызвать дрожь в груди каждой леди, входящей в совет дам-распорядительниц, стоит им лишь представить, что может произойти, если генеральный директор и какая-нибудь обольстительная Фатима, составив первую пару, пойдут во главе длиннейшего танцевального шествия, а через некоторое время у его партнерши, кружащейся в его объятиях, случится приступ перитонита; или если [Поттеру] Палмеру вдруг придет в голову мысль проводить жрицу храма Луксора лишь для того, чтобы поставить ей тот же диагноз; или если мэр Гаррисон, который является сейчас мэром всех народов, должен будет танцевать со всеми их представительницами. Будут ли эти мужчины подавлять словом или силой кривляние своих партнерш или, следуя этикету, принятому в их странах, они тоже попытаются кривляться на восточный манер? Предположим, что визави президента Хигинботэма будет красавица с обнаженной спиной, приехавшая с островов Фиджи, или дагомейская амазонка, изгибающаяся в нелепых позах людоедского танца, должен ли он участвовать в этом шоу, подражая партнерше, или ему следует попытаться сдержать ее, рискуя при этом головой?»

Еще одной возможностью улучшить финансовое положение выставки явилось присутствие в Джексон-парке Джорджа Фрэнсиса Трейна – известного повсюду как «гражданин Поезд» , – одетого в белый костюм с красным поясом, с турецкой феской на голове; его пригласил Миллет в качестве распорядителя бала, организатора соревнований по плаванию, гребле и всего прочего, что сам Миллет мог придумать. Трейн был одним из самых известных людей своего времени – правда, почему, не знал никто. Как говорили, он был прототипом Филеаса Фогга, путешественника, описанного Жюлем Верном в романе «Вокруг света за восемьдесят дней». Трейн утверждал, что истинной причиной его приглашения на выставку было ее спасение за счет увеличения посещаемости, а достигнуть этого можно было лишь используя его физические возможности. Эти возможности таились в его теле в форме электрической энергии. Он расхаживал по ярмарочным площадкам, потирая руки и накапливая эту энергию; при этом он избегал рукопожатий с кем-либо, дабы не растрачивать ее понапрасну. «Чикаго строил выставку, – говорил он. – А все остальные пытались ее уничтожить. Чикаго ее построил. Я здесь для того, чтобы спасти ее, и пусть меня повесят, если я этого не сделаю».

Бал проходил в крытом бассейне выставки, в огромном здании на «Мидуэе», предназначенном для плавания и купания, к которому были пристроены бальный зал и банкетные залы разной вместимости. Желтые и красные полотнища свисали с потолка. На галереях, выходивших в бальный зал, для ярмарочного руководства и семейств высокопоставленных горожан были построены ложи типа оперных. Ложи выделили Бернэму, Девису, Хигинботэму и, конечно же, семейству Палмеров. Для платных посетителей на галерее были выставлены стулья и имелось довольно большое свободное пространство. С ограждений, укрепленных по краям лож, свешивались треугольные куски шелковой материи, обшитые золотым орнаментом и залитые светом расположенных близко к ложам ярких раскаленных ламп. Все это производило один неоспоримый эффект – эффект неописуемой роскоши. Разумеется, Комитет по сокращению расходов не мог такое одобрить.

В девять часов пятнадцать минут вечера гражданин Поезд – одетый, как обычно, в белое и сейчас неизвестно по какой причине держащий в руке пучок цветущего сладкого горошка, – возглавил экзотическую процессию (многие, шествующие за ним, были босыми), спускавшуюся по лестнице из плавательного бассейна в бальный зал, расположенный ниже. Он вел за руку десятилетнюю мексиканскую девочку-балерину, и за ними следовали десятки мужчин и женщин в будничных одеждах, подчеркивавших их национально-культурную принадлежность. Порядок на танцполе бального зала обеспечивал Сол Блум.

В официальной программе было расписано, каким официальным лицам и важным гостям посвящаются те или иные танцы. Генеральный директор Девис должен был вести кадриль, Бернэм – один из медленных танцев, мэр Гаррисон – польку. После того как все танцы были завершены, толпа затянула «Дом, милый дом».

Стало жарко. У вождя Дождь в Лицо, предводителя племени индейцев сиу, который убил брата Кастера и теперь занимал хижину Сидящего Быка в «Мидуэе», лицо было расписано зеленой краской, которая сейчас струями стекала с него. Лапландец был в рубашке, сшитой из меха. На эскимосских женщинах были надеты блузы из моржовых шкур. Махараджа из Капуртала, приехавший на одну неделю из Индии, восседал на возвышении в бальном зале на наскоро сделанном троне, и трое слуг обмахивали его большими опахалами.

Бальный зал, казалось, взорвался от внезапного выплеска красок и энергии: японцы в алых шелках, бедуины в черно-красных одеждах, румыны в синем, желтом и красном. Женщинам, которые обычно появлялись почти без всякой одежды – таким, как Эйез с Амазонки, Затуб из Дагомеи, – были выданы коротенькие юбочки, сделанные из американских флагов. Газета «Трибюн» в одной из своих беззлобных пародий на платья богатых подметила, что Лола с островов Южных морей ходит в своем «национальном костюме из ткани, изготовленной из древесной коры, прикрывающем около половины тела, с низким вырезом и лифом без рукавов». По ходу вечера и возлияний очередь желающих потанцевать с Лолой значительно выросла. Как это ни печально, танцовщицы, исполнявшие танец живота, пришли в халатах и тюрбанах. Мужчины в черных костюмах выстроились кругом на танцполе, «вертя темных амазонок с короткими курчавыми волосами и ожерельями из зубов». Чикаго – да и, возможно, весь мир – никогда не видел ничего подобного. «Трибюн» назвала этот бал «самым странным сборищем со времени разрушения Вавилонской башни».

Разумеется, было и угощение. Вот официальное меню:

Картошка в мундире à la «Ирландская деревня»

Рагу интернациональное à la «Мидуэй Плезанс»

Жаркое из миссионера по-дагомейски (западный берег Африки)

Вяленый бизон à la «Индейская деревня»

Фаршированный страус, по рецепту Страусиной фермы

Вареные верблюжьи горбы à la «Улица Каира»

Тушеная обезьяна, по рецепту «Зоопарка Хагенбека»

Фрикасе из оленины по-лапландски

Жареные снежки à la «Мидуэйский бобслей»

Кристаллическое фраппе из «Экспозиции стекла Либби»

Воздушные пончики от аттракциона «Аэростат»

Сэндвичи в ассортименте от Экспозиции кожевенных изделий.

А что касалось десерта, в программе было заявлено: «Двадцать пять процентов от общей стоимости блюд».

Бал закончился в половине пятого утра. Его экзотические участники медленно двинулись обратно в «Мидуэй». Гости, заняв места в экипажах, заснули, а те, кто не заснул, затянули слабыми голосами «После бала»  – это был хит тех дней, – а в это время ливрейные кучера везли их домой по пустым улицам, на которых раздавалось эхо цоканья копыт по граниту.

Этот бал и другие инновационные предложения Фрэнка Миллета оживили выставку, сделали ее имидж более светлым и удачным. В дневное время выставка могла облачаться в благочестивый наряд белого цвета, а по вечерам она танцевала босиком и хлестала шампанское.

Возросла посещаемость. Среднее дневное количество платных посетителей в августе достигло 113 403 и наконец-то превзошло жизненно важный стотысячный порог. Однако прибыль увеличилась незначительно. А депрессия в национальной экономике неуклонно усиливалась, и, что было еще хуже, ситуация на рынке труда стала еще более нестабильной.

3 августа один из крупных чикагских банков, банк Лазаруса Сильвермана, лопнул. Фирма Бернэма была его долговременным клиентом. Вечером 10 августа Чарльз Дж. Эдди, бывший в свое время одним из первых лиц обанкротившейся компании «Ридинг рейлроуд» и одной из первых жертв паники, зашел в Вашингтон-парк и, подойдя почти к самой его границе с «Мидуэем», застрелился. Разумеется, приехав в Чикаго, он остановился в «Метрополе». Его самоубийство было уже третьим самоубийством, совершенным постояльцами этого отеля в течение лета. Мэр Гаррисон предупредил, что число безработных увеличилось настолько, что достигло тревожной черты. «Если Конгресс не выделит нам денег, то нас ждет мятеж, от которого содрогнется эта страна», – сказал он. Спустя две недели рабочие вступили в потасовку с полицией у входа в мэрию. Это был мелкий конфликт, но «Трибюн» назвала его мятежом. Через несколько дней после этого 25 тысяч безработных, собравшихся в центре города, слушали стоявшего на кондукторской площадке вагона Самуэля Гомперса , который спрашивал стоящих вокруг него людей: «Почему богатство страны должно храниться в банках и элеваторах, в то время когда бездомные, потерявшие работу люди бродят по улицам, а праздные бездельники, накопившие золото только для того, чтобы проводить время в разгульной жизни, разъезжают в роскошных экипажах, из которых они видят наши мирные собрания и называют их мятежами?»

Для ведущих городских промышленников и коммерсантов, узнавших о речи Гомперса из утренних выпусков газет, это был в высшей степени тревожный вопрос, поскольку в нем, казалось, содержалось нечто большее, чем просто требование предоставить работу. Гомперс призывал к фундаментальным переменам в отношениях между рабочими и работодателями.

Это была опасная тема, и ее надо было заглушить, чего бы это ни стоило.