Часть I. Застывшая музыка

Пропа́сть было легче легкого.

До тысячи поездов ежедневно прибывали и убывали из Чикаго. Многие из этих поездов привозили одиноких молодых женщин, никогда до этого не имевших понятия о городе, но надеявшихся обрести свой дом в этом одном из самых крупных и густо населенных городов. Джейн Аддамс, одна из основательниц чикагского Дома Халла , писала: «Никогда прежде цивилизация не сталкивалась с тем, чтобы такое количество молодых девушек, внезапно выскользнувших из-под защиты своих семей, отважились без всякого присмотра ходить по городским улицам и работать под крышей практически незнакомых им людей». Эти женщины искали работу машинисток, стенографисток, швей и вязальщиц. Нанимавшие их на работу мужчины были по большей части добропорядочными гражданами, заботившимися об эффективности и прибыльности своего бизнеса. Но так бывало не всегда. 30 марта 1890 года сотрудник Первого национального банка поместил в разделе «Обращения об оказании помощи» газеты «Чикаго трибюн» предостережение, обращенное к женщинам-стенографисткам, информирующее их о «нашем серьезном опасении, что ни один бизнесмен с репутацией безупречно честного человека – если, конечно, он не страдает от старческого слабоумия, – не поместит рекламного объявления о том, что ему необходима стенографистка-блондинка красивой внешности и без родственников в этом городе и что для начала переговоров она может прислать свою фотографию. Во всех рекламных объявлениях подобного рода при первом же прочтении просматриваются откровенная вульгарность и пошлость, а поэтому мы настоятельно рекомендуем девушкам ради их же собственной безопасности не отвечать на такие непристойные приглашения».

Женщины, идя на работу по улицам, вынуждены были проходить мимо баров, игорных домов и притонов. Пышно расцветающие пороки прикрывались официально невинными вывесками. «Номера и спальни, в которых жили порядочные люди (как это имеет место сейчас), были исключительно тихими и спокойными местами, – впоследствии писал Бен Хетч , пытаясь объяснить эту устойчивую особенность старого Чикаго. – Их обитатели испытывали своего рода удовольствие, зная, что за их окнами дьявол все еще резвится и творит свои дьявольские дела в дыму и пламени горящей серы». Макс Вебер  в одном из своих высказываний, практически полностью соглашаясь с Хетчем, уподоблял этот город «человеку, с которого содрали кожу».

Люди часто погибали в ранние утренние часы, так и оставаясь неопознанными. Каждый из тысячи поездов, приходящих в город и уходящих из него, ехал по земляному полотну. Можно было сделать шаг с тротуара и тут же лишиться жизни благодаря железнодорожной транспортной компании «Чикаго лимитед». Каждый день в среднем два человека попадали под колеса поездов на городских железнодорожных переездах. Получаемые ими при этом травмы были ужасными до гротеска. Несколько пешеходов пораскинули мозгами. Существовали и другие риски. Уличные дилижансы падали с разводных мостов. Лошади, пугаясь чего-либо, неслись и врезались вместе с повозками в толпу. По дюжине жизней ежедневно уносили пожары. Описывая погибших на пожаре, газеты использовали полюбившийся всем термин «жареный». Дифтерия, тиф, холера, инфлюэнца считались обычными заболеваниями. Помимо всего этого, были еще и убийства. Во время функционирования выставки процентное соотношение между мужчинами и женщинами, убивавшими друг друга, резко выросло в национальном масштабе, но особенно оно выросло в Чикаго, где полиция ощутила явный недостаток личного состава и судмедэкспертов для того, чтобы хотя бы сдержать этот рост. В первые шесть месяцев 1892 года в городе было зарегистрировано почти восемьсот случаев насильственных смертей. По четыре случая в день. Причины большинства из них были тривиальными, связанными с ограблением, ссорой или ревностью. Мужчины стреляли в женщин, женщины стреляли в мужчин, дети случайно стреляли друг в друга. Но все происходящее можно было понять. Ничего подобного уайтчепельским убийствам не происходило. Пять трупов – этим ограничились дела Джека-Потрошителя в 1888 году – не привлекли к себе внимания читателей американских газет и не побудили их к тому, чтобы потребовать от властей соответствующих объяснений: они были более чем уверены, что такие случаи никогда не произойдут в городах, где живут они.

Но ситуация менялась. Границы между моралью и безнравственностью, казалось, стирались повсеместно. Элизабет Кэди Стантон  настойчиво требовала разрешить разводы. Кларенс Дэрроу ратовал за свободную любовь. Некая молодая особа по фамилии Борден убила своих родителей.

А в Чикаго с поезда сошел молодой симпатичный доктор с хирургическим саквояжем в руке. Он влился в мир, заполненный криком, дымом и паром, густо пропитанный запахом говяжьих и свиных туш. Он нашел окружающую обстановку привлекательной.

Уже потом стали приходить письма от семейств Сиграндов, Уильямсов, Смайтов и других неназванных здесь людей; все письма были посланы в странный мрачный «замок» на углу Тридцать шестой улицы и Уоллес, и все письма содержали мольбы сообщить местонахождение дочерей и их детей.

Было так легко исчезнуть, так легко все отрицать, как и маскировать в дыму и грохоте нечто мрачное и страшное, что пустило свои корни.

Таким был Чикаго накануне величайшей в истории выставки.