Теперь Бернэм редко виделся со своей семьей. Всю весну 1891 года он постоянно жил во временной постройке в Джексон-парке; Маргарет оставалась в Эванстоне с несколькими слугами, помогавшими ей ухаживать за пятью детьми. Мужа и жену разделяла недолгая поездка на поезде, но постоянные хлопоты и заботы, связанные со строительством выставки, делали это расстояние не менее трудным для преодоления, чем Панамский перешеек. Бернэм мог посылать телеграммы, но они получались сухими и по-казенному краткими – в них практически отсутствовало то, что касалось их личных и семейных дел. Поэтому Бернэм писал письма, и писал их часто. «Только не думай, что теперешняя спешка надолго останется в моей жизни, – писал он в одном из писем. – После Всемирной выставки я остановлюсь. И я уже настроил на это ум и сознание». Выставка надвинулась на него «подобно урагану, – говорил он. – Больше всего мне хочется устоять под напором этого шквала».

Каждый день на рассвете он выходил из своего жилища и осматривал грунты. Шесть паровых землечерпалок, похожих по размерам на плавучие коровники, вгрызались в береговую линию, а тем временем пять тысяч мужчин с лопатами и тачками и грейдеры на конной тяге медленно соскабливали неровности ландшафта; были и мужчины в котелках и костюмах (и было их немало), прохаживавшиеся по участку с таким видом, будто им случилось проходить мимо, но какой-то непреодолимый импульс заставил их подключиться к работе. Несмотря на то что в работе было занято так много людей, на участке непонятно почему не было ни сводящего с ума шума, ни бестолковой суеты. Парк был слишком велик, люди работали в разных местах, поэтому для того, чтобы почувствовать, что здесь все идет по единому плану, необходимо было сосредоточиться. Надежными признаками того, что работы идут полным ходом, были черные клубы дыма, выпускаемые землечерпалками, и вездесущий запах паленых листьев от громадных куч срубленных кустарников и деревьев, подожженных рабочими. Яркие белые столбики, расставленные по периметру намеченных к постройке зданий, придавали участку сходство с захоронениями времен Гражданской войны. И все-таки Бернэм находил красоту даже среди этого всеобщего разорения – «Среди деревьев Лесистого острова длинные белые палатки строительных подрядчиков, освещенные солнцем, представляют собой как бы мягко звучащую белую ноту на серовато-коричневом фоне ландшафта, а чисто голубая линия пересечения озерной глади с горизонтом словно создает контраст с грубым и скучным передним планом», – но при этом он часто испытывал чувство неудовлетворенности из-за невозможности каким-либо образом повлиять на ситуацию.

Работы продвигались медленно, в особенности из-за постоянного ухудшения отношений между двумя главными руководящими структурами выставки: Национальной комиссией и Выставочной компанией. А также из-за того, что архитекторы не соблюдали ранее согласованные планы и постоянно задерживали доставку своих чертежей в Чикаго. Все чертежи поступали с большим опозданием. Волнение вызывал и тот факт, что все еще не был найден достойный ответ Эйфелю. Более того, строительство выставочных павильонов вошло в ту раннюю опасную фазу, свойственную всем крупномасштабным строительным проектам, когда внезапно начинают возникать неожиданные и ранее не предусмотренные препятствия.

Бернэм обладал опытом работы на чикагских грунтах, печально известных своей непрочностью, но грунты Джексон-парка поразили даже его.

Поначалу величина несущей способности грунтов была, по определению одного из инженеров, «практически неизвестной». В марте 1891 года Бернэм приказал провести испытания, чтобы определить, как хорошо грунт выдержит те огромные дворцы, которые пока еще были в виде чертежей, закрепленных на чертежных столах архитекторов. Особое беспокойство вызывал тот факт, что здания будут располагаться вблизи только что прорытых каналов и лагун. Любому инженеру известно, что грунт, оказавшись под давлением, начинает сползать, стремясь заполнить расположенные рядом пустоты. Инженеры, занятые на строительстве выставки, провели первое испытание на расстоянии двенадцати футов от только что вырытой лагуны, в той точке, где должен будет располагаться северо-восточный угол павильона «Электричество». Они положили на это место платформу площадью четыре квадратных фута и нагрузили ее железом, создав давление на грунт, равное 2750 фунтам на квадратный фут, общей массой двадцать две тонны. Платформа с грузом оставалась на месте четырнадцать дней, после чего произведенные измерения выявили, что ее осадка составила всего одну четвертую часть дюйма. Затем в четырех футах от платформы была вырыта канава. Произведенные через два дня замеры показали, что осадка платформы увеличилась еще на одну восьмую дюйма и на этом процесс осадки закончился. Это была хорошая новость: значит, Бернэм сможет применить плавающее основание, которое использовал Рут для закладки фундаментов, не опасаясь их катастрофической осадки.

Для того чтобы убедиться в том, что эти свойства распространяются на грунты по всей площади парка, Бернэм поручил своему главному инженеру Эйбрахаму Готтлибу проверить грунты на местах возведения остальных зданий и установить на месте проведения испытаний отличительные знаки. Результаты получались примерно одинаковыми, пока Готтлиб и его команда не подошли к участку, на котором предполагалось возвести гигантский павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», проектируемый Джорджем Постом. Грунт, на котором собирались возвести северную половину павильона, показал общую усадку менее одного дюйма по отношению к остальным грунтам парка. Однако в южной части этого участка застройки рабочих ожидало открытие, приводящее в уныние. Рабочие еще не загрузили полностью платформу, а песок уже просел на восемь дюймов. За четыре последующих дня осадка увеличилась еще на тридцать дюймов, и не приостанови инженеры это испытание, платформа продолжала бы оседать глубже.

Таким образом, почти все грунты Джексон-парка оказались в состоянии выдержать плавающие основания, кроме одного участка, на котором предполагалось разместить самое крупное и самое тяжелое здание выставки. Бернэм понял, что надо устанавливать сваи такой длины, чтобы они опирались на плотное грунтовое основание, способное нести нагрузку, а это еще больше затянет строительство и явится причиной новых осложнений в связи с его удорожанием.

Однако это было только началом проблем с этим зданием.

В апреле 1891 года в Чикаго стали известны результаты последних выборов мэра. В самых богатых клубах города собирались промышленники, чтобы обмыть тот факт, что Картер Генри Гаррисон, которого они считали чрезмерно симпатизирующим рабочим профсоюзам, потерпел поражение, уступив пост мэра республиканцу Хемпстеду Уошберну. Бернэм тоже позволил себе уделить минутку этому торжеству. Лично для него Гаррисон представлял старый Чикаго с его грязью, дымом, пороками – всем тем, что было несовместимо с предстоящей выставкой.

Однако празднование результатов выборов было омрачено тем, что Гаррисону не хватило до победы чуть менее четырех тысяч голосов. Более того, он почти вплотную приблизился к победе без поддержки одной из главных партий. Не желая связываться с демократами, он выступил в качестве независимого кандидата.

Где-то в городе горевал Патрик Прендергаст. Гаррисон был его героем, его надеждой. Разрыв в голосах был настолько незначительным, что он верил, что, дойди дело до перевыборов, Гаррисон выиграл бы. Прендергаст решил удвоить свои усилия, направленные на то, чтобы помочь Гаррисону добиться успеха.

В Джексон-парке Бернэм неоднократно сталкивался с помехами, проистекавшими из его фактической роли посла во внешний мир, которому поручено поощрять добросердечие и готовить жителей к будущему присутствию выставки в их городе. В большинстве случаев все эти банкеты, разговоры и поездки не вызывали у него ничего, кроме чувства досады из-за напрасно потраченного времени, как это было в июне 1891 года, когда по указанию генерального директора Девиса Бернэм принял в Джексон-парке целый батальон важных иностранных гостей, на что было потрачено целых два дня. Но были и другие посетители, встречаться с которыми было истинным удовольствием. За несколько недель до того Томас Эдисон, широко известный как «Мудрец из Менло-Парка» , посетил временное жилище Бернэма. Бернэм показал ему Джексон-парк. Эдисон высказал мнение, что выставка должна освещаться лампами накаливания, а не дуговыми лампами, потому что лампы накаливания дают более мягкий свет. Там, где без дуговых ламп не обойтись, сказал он, они должны быть помещены внутри белых шаров. И, конечно же, Эдисон настоятельно посоветовал использовать на выставке постоянный ток общепринятого стандарта.

Доброжелательность этой встречи еще больше ожесточила происходившую за пределами Джексон-парка схватку за право освещения выставки. На одной стороне сражалась компания «Дженерал электрик», созданная Дж. П. Морганом, вступившим во владение компанией Эдисона и слившим ее с несколькими другими компаниями; эта компания предложила установить систему постоянного тока для освещения выставки. Другую сторону представляла компания «Вестингауз электрик», предлагавшая провести в Джексон-парк линию переменного тока, используя патенты, купленные ее основателем Джорджем Вестингаузом за несколько лет до того у Николы Теслы.

«Дженерал электрик» предложила выполнить работу за 1,8 миллиона долларов, заверяя, что такая сделка не принесет компании ни единого пенни прибыли. Некоторые члены совета директоров выставки владели акциями «Дженерал электрик» и напирали на Уильяма Бейкера, ставшего с апреля месяца, после отставки Лаймона Гейджа, президентом выставки, требуя принять это предложение. Бейкер отказался, назвав его «грабительским». «Дженерал электрик», пересмотрев чудесным образом контракт и его смету, предложила сократить стоимость работ до 554 тысяч долларов. Но Вестингауз со своей системой переменного тока, которая по существу была более эффективной и дешевой, оценил стоимость работ в 399 тысяч долларов. Выставка приняла предложение Вестингауза и помогла тем самым изменить историю развития электричества.

Источником самых больших волнений для Бернэма было то, что архитекторы оказались не в состоянии закончить свои проекты в намеченные сроки. Если он и относился когда-то к Ричарду Ханту и другим архитекторам с востока с уважением и даже с некоторым подобострастием, то это время давно миновало. 2 июня 1891 года в письме Ханту он писал: «Мы находимся в затяжном простое, ожидая ваши рабочие чертежи. Можно ли получить их в том виде, в каком они сейчас, и закончить их здесь?»

Четыре дня спустя он снова тревожит Ханта: «Задержка, вызванная тем, что вы не присылаете рабочие чертежи, привела к экстремальной ситуации».

В этот месяц серьезная, если не неизбежная приостановка работ произошла и в ландшафтном отделе. Заболел Олмстед, причем заболел серьезно. Он объяснял свой недуг отравлением красителем «турецкий красный», содержащим мышьяк, который использовался для производства обоев, которыми он оклеил стены в своем бруклинском доме. Однако на самом деле это мог быть очередной приступ меланхолии, которая на протяжении многих лет донимала его время от времени.

Во время периода своего выздоровления Олмстед потребовал луковицы и растения для выращивания в двух огромных цветочных питомниках, установленных на участке, выделенном под выставку. Он заказал дрёму венцевидную, ковровую живучку, гелиотроп президента Герфилда, веронику, мяту болотную, английский и алжирский плющ, вербену, барвинок и большую палитру гераней, среди которых были «Черный принц», «Христофор Колумб», «Миссис Тернер», «Кристалл пэлес», «Счастливая мысль» и «Жанна д’Арк». Он направил целую армию сборщиков в Калумет на берег озера, где они загрузили двадцать семь железнодорожных платформ собранными ирисами, осокой, камышом и другими водными растениями и травами. Вдобавок к этому они собрали четыре тысячи ящиков корней прудовой лилии, которые люди Олмстеда без промедления высадили, чтобы убедиться, что бо́льшая часть выкопанных корней погибла, не перенеся перемены уровня воды в озере.

Сочные растения, растущие в цветочном питомнике, должны были попасть в грунт парка, очищенный от всей растительности. Поэтому рабочие удобрили почву, внеся в нее тысячу нагруженных доверху тачек навоза, привезенного со скотопрогонных дворов, и еще две тысячи тачек навоза, собранного от лошадей, работавших в Джексон-парке. Такие большие площади унавоженной земли также явились источником проблемы. «Очень плохо было во время жаркой погоды, когда южный ветер буквально слепил глаза и людей, и животных, – писал Рудольф Ульрик, старший представитель и ландшафтный инспектор Олмстеда в Джексон-парке, – но еще хуже было при влажной погоде: только что сформированная почва, которая еще не была дренирована, тут же напитывалась водой».

Лошади увязали в ней по брюхо.

Последний архитекторский проект был завершен лишь в середине лета 1891 года. После получения каждого проекта Бернэм объявлял тендер на постройку. Понимая, что задержки, допущенные архитекторами, нарушили все заранее составленные планы, он включал в контракты такие условия, которые делали его «царем», как отмечала газета «Чикаго трибюн». В каждый контракт было включено условие, жестко оговаривающее срок завершения работ и предусматривающее применение финансовых санкций за каждый просроченный день. 14 мая Бернэм поместил в газете рекламное объявление о первом контракте на строительство павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых». Он хотел завершить эти работы к концу года, поскольку в таком случае около семи месяцев оставалось бы на строительные работы (примерно столько времени требуется домовладельцу XXI века на постройку нового гаража). «Он назначил себя арбитром при решении всех спорных вопросов, и его решение являлось окончательным и не подлежало обжалованию, – сообщала «Трибюн». – Если, по мнению мистера Бернэма, исполнитель работ не располагал достаточным количеством людей для завершения работ в установленные сроки, мистер Бернэм был вправе самостоятельно нанять дополнительное количество людей с отнесением затрат на счет исполнителя работ». Павильон «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» был первым из основных выставочных зданий, с которого начались строительные работы, но само строительство развернулось лишь 3 июля 1891 года, когда до Дня Посвящения оставалось менее семнадцати месяцев.

После того как строительство этого павильона наконец-то пошло, коммерческая активность за пределами Джексон-парка начала усиливаться. Полковник Уильям Коуди – Буффало Билл – пожелал заключить договор на свое шоу «Дикий Запад», с которым он только что вернулся после успешного турне по Европе, но Комитет демонстрационных методов и средств отверг его предложение как «не соответствующее тематике выставки». Коуди со своим необузданным нравом приобрел большой участок земли, прилегающий к парку. Некий предприниматель из Сан-Франциско по имени Сол Блум, двадцати одного года, решил, что Чикагская выставка наконец-то даст ему возможность извлечь пользу из активов, приобретенных им два года назад на Парижской выставке. Выставив на Парижской выставке экспозицию «Алжирская деревня», вход на которую был по отдельным билетам, он заодно купил право демонстрировать эту деревню и ее обитателей на всех последующих мероприятиях подобного типа. Комитет демонстрационных метод и средств отверг и это предложение. Блум вернулся в Сан-Франциско с намерением действовать другим, более утонченным способом, который должен был принести ему намного больше того, о чем он просил. Между тем молодой лейтенант Шафельдт добрался до Занзибара. 20 июля он телеграфировал председателю выставки Уильяму Бейкеру, что наверняка сможет доставить из Конго столько пигмеев, сколько пожелает, если на это будет получено согласие короля Бельгии. «Эти пигмеи очень нужны председателю Бейкеру, – писала «Трибюн», – а также и всем членам руководящих органов выставки».

На чертежном столе выставка, бесспорно, выглядела впечатляющей. Центром выставки была Главная площадь, которую все уже постепенно начинали называть площадью Славы. С окружающими ее огромными дворцами, спроектированными Хантом, Постом, Пибоди и другими архитекторами, площадь наверняка будет великолепной, но сейчас, когда почти каждый штат страны намеревался построить на выставке свое здание, все выглядело так, будто на площади вели работу две сотни компаний, которыми руководили иностранные правительства. Строящаяся выставка обещала превзойти Парижскую по всем показателям – с каждым из этих показателей все было ясно, кроме одного, и именно он постоянно причинял беспокойства Бернэму: до сих пор не было ничего реально запланированного, что было бы под стать Эйфелевой башне, не говоря уже о том, чтоб превзойти ее. Высотой почти в тысячу футов, эта башня оставалась самым высоким сооружением в мире, а кроме того, являлась постоянным и невыносимым напоминанием о триумфе Парижской выставки. Боевым кличем директоров выставки стало «Превзойти и забыть Эйфеля».

Состязание, затеянное «Трибюн», взметнуло целый вал невероятных предложений. С. Ф. Ричел из Бриджпорта, штат Коннектикут, предложил построить башню-основание высотой в сто футов и шириной в пятьсот футов; на ней Ричел предлагал установить вторую башню, на которой затем установить третью. Сложная система гидравлических труб и насосов, смонтированная на стыках, будет телескопически поднимать башни вверх. Это путешествие займет несколько часов, а затем система постепенно опустит башни вниз, придав составной конструкции ее первоначальную конфигурацию. Наверху башни должен будет разместиться ресторан, хотя, если говорить откровенно, разместить там публичный дом было бы как раз то, что надо.

Другой изобретатель, Дж. В. Маккомбер, представляющий компанию «Чикаго-Тауэр спирал-спринг эсеншн энд тобогген транспортейшн», предложил башню высотой 8947 футов, почти в девять раз выше Эйфелевой, с основанием диаметром в одну тысячу футов, утопленным в землю на двести футов. Поднятые над землей рельсы проложат от ее вершины пути до Нью-Йорка, Бостона, Балтимора и других городов. Посетители выставки, готовые завершить свой визит на выставку и достаточно смелые для того, чтобы подняться на лифтах наверх, оттуда начнут свой путь обратно домой. «Поскольку стоимость башни и наклонных рельсовых спусков – дело второстепенной важности, – отметил мистер Маккомбер, – я не упоминаю об этом сейчас, но обещаю представить расчеты по первому требованию».

Третье предложение требовало от посетителей выставки проявить еще бо́льшую храбрость. Изобретатель, представившийся только инициалами Р. Т. Е., предложил башню высотой четыре тысячи футов, на которой он предполагал закрепить трос длиной две тысячи футов, изготовленный из «лучшей резины». К нижнему концу троса будет прикреплен вагон с сиденьями для двухсот человек. Вагон с сидящими в нем пассажирами будет съезжать с платформы и беспрепятственно падать вниз, насколько позволит эластичный трос, потом вагон будет подниматься вверх и продолжать движение вверх-вниз до полной остановки. Этот изобретатель добавлял, что в целях безопасности земля «будет покрыта слоем перьев толщиной в восемь футов».

Все буквально зациклились на башнях, но что до Бернэма, то он не считал башню наилучшим выходом из положения. Эйфель сделал это первым и сделал лучше всех. Помимо того, что его башня была высокой, она являла собой грацию, застывшую в металле, в ней словно воплотился дух этого века, как это было в свое время с Шартрским собором . Построить на этой выставке башню означало бы пойти по стопам Эйфеля на территорию, которую он уже завоевал для Франции.

В августе 1891 года Эйфель сам обратился с телеграммой к совету директоров с вопросом, не может ли он оказать помощь и представить проект башни. Это был настоящий сюрприз, принятый поначалу благожелательно. Председатель выставки Бейкер в своем незамедлительном телеграфном ответе заверил Эйфеля в том, что директора будут рады рассмотреть его предложение. Если будет принято решение о том, что на выставке должна быть башня, сказал Бейкер в одном из своих интервью, «то мсье Эйфель будет тем человеком, который ее построит. Если он будет руководить постройкой, это вовсе не будет выглядеть как эксперимент. Он, возможно, улучшит проект, разработанный им для башни в Париже, и я думаю, можно предположить, что он не построит у нас башню, которая хоть в чем-нибудь уступит этому славному творению». Однако американские инженеры восприняли такое отношение к предложению Эйфеля как пощечину. В течение следующих полутора недель, пока шел интенсивный обмен телеграммами между городами и инженерами, эта история была представлена публике в несколько ложном свете. Вдруг всем показалось, что возведение Эйфелевой башни в Чикаго – дело решенное и что сам Эйфель решил превзойти себя. Инженеры были в бешенстве. В офис Бернэма приходили длинные телеграммы протеста; некоторые из них были подписаны ведущими инженерами страны.

Принятие «предложения этого достопочтенного джентльмена», писали они, было бы «равносильно заявлению о том, что огромное число инженеров-строителей, прославившихся своими выдающимися работами не только за границей, но и во всех уголках нашей страны, не способно справиться с такой проблемой. Принятие подобного предложения может быть истолковано как необоснованная попытка поставить под вопрос их непревзойденное профессиональное мастерство».

Бернэм читал такие письма с чувством одобрения. То, что американские инженеры-строители наконец-то выразили свое отнюдь не безразличное отношение к выставке, ему нравилось, как, впрочем, и то, что совет директоров фактически ничего не обещал Эйфелю. Спустя неделю пришло формальное предложение Эйфеля с эскизным прототипом его парижской башни, только более высокой. Совет директоров, отправив его предложение на перевод, рассмотрел его, а затем вежливо отверг. Если эту выставку решено будет украсить башней, это будет американская башня.

Но на чертежных столах американских инженеров царила унылая пустота.

Сол Блум, вернувшись в Калифорнию, рассказал о своем предложении заключить договор на экспозицию алжирской деревни Майку Де Янгу, влиятельному в Сан-Франциско человеку, издателю газеты «Сан-Франциско кроникл» и специальному уполномоченному национальной выставки. Блум рассказал ему о правах, зарегистрированных в Париже, и о том, как Выставочный комитет отверг его предложение.

Де Янг знал Блума. Будучи подростком, Блум работал в театре «Алькасар» , принадлежащем Де Янгу, и благодаря своей усердной работе стал заведующим кассой и финансами театра, когда ему было всего лишь девятнадцать лет. В свободное время Блум сформировал из швейцаров, контролеров, билетеров, продавцов сладостей и освежительных напитков единые команды, работающие более умело и результативно, что привело к значительному увеличению прибыли театра и его, Блума, жалованья. Затем он создал подобные структуры и в других театрах, за что получал от каждого театра регулярные комиссионные. В пьесы, которые шли в театре «Алькасар», он вставлял названия популярных продуктов, баров и ресторанов, в том числе и «Горного домика», что служило ему дополнительным источником дохода. Он также собрал штат профессиональных «аплодисментщиков», известных как «клака» , обеспечивавших горячие овации, кричащих «бис» и «браво» любому исполнителю, желающему получить такое сопровождение за плату. И большинство исполнителей платило, даже такая дива того времени, как Аделина Патти . Однажды Блум увидел заметку в театральном рекламном вестнике о новом оригинальном мексиканском оркестре, который, как ему показалось, американцы воспримут с обожанием. Он убедил руководителя оркестра разрешить ему отправить музыкантов в турне. Прибыль Блума составила 40 тысяч долларов. В это время ему было всего восемнадцать лет.

Выслушав Блума, Де Янг сказал, что ему надо разобраться в этой ситуации. Через неделю он пригласил Блума к себе в офис.

«Как скоро ты будешь готов поехать в Чикаго?» – спросил он.

«Думаю, что через пару дней», – ответил удивленный Блум. Он решил, что Де Янг организовал для него еще одну возможность обратиться с предложением в Комитет демонстрационных методов и средств выставки. Не будучи уверенным в целесообразности этой затеи, он сказал Де Янгу, что не видит никакого толку в этой поездке и что он готов ехать, но лишь после того, как возникнет лучшая идея аттракционов, на которую они клюнут.

«После нашего последнего разговора ситуация изменилась, – сказал Де Янг. – Единственно, что нам надо сейчас, – это назначить кого-то руководителем». Он дал Блуму телеграмму от Выставочной компании, уполномочивавшую Де Янга нанять человека для отбора контрактов на постройку развлекательных экспозиций и аттракционов в парке «Мидуэй Плезанс»  и для последующего руководства строительными работами. «На эту должность выбран ты», – объявил он.

«Я не могу выполнить эту работу, – ответил Блум; он не хотел уезжать из Сан-Франциско. – Даже если бы я и мог, то все равно бы не поехал – здесь у меня слишком многое поставлено на карту и мне надо за этим следить».

Де Янг пристально посмотрел на него. «Я не хочу слышать от тебя ни единого слова до завтра», – произнес он в ответ.

До назначенной встречи Де Янг хотел, чтобы Блум подумал над тем, сколько денег он хотел бы получить за преодоление своего нежелания ехать.

«Когда ты завтра придешь ко мне, то назовешь мне свою зарплату, – сказал он. – Я либо соглашусь, либо откажусь от твоих услуг. Без всяких споров и уговоров. Ну что, согласен?»

Блум, конечно же, согласился, но только потому, что предложение Де Янга давало ему возможность вежливо отказаться от этой работы. Все, что он должен сделать, решил он, назвать такую немыслимую сумму, которую Де Янг наверняка не примет, «и зашагал по улице, решая, какой она должна быть».

Бернэм старался заранее предвидеть все возможные угрозы выставке. Зная репутацию Чикаго как города, в котором комфортно чувствуют себя порок и насилие, Бернэм настоятельно требовал создания мощного охранного полицейского подразделения – «Колумбийской гвардии» – и передачу ее под командование полковника Эдмунда Райса, человека большого мужества, сражавшегося под командованием Пикетта  в Геттисберге. В отличие от обычной полиции, устав гвардии особо подчеркивал новую идею профилактики и предотвращения преступления, а не просто ареста преступника после установления факта его виновности.

Заболевания тоже представляли собой угрозу выставке, и Бернэм отлично понимал это. Вспышки оспы, холеры или других летальных инфекционных заболеваний, возникавшие в городе, способны были безвозвратно испортить выставку и разрушить все надежды директоров на то, чтобы обеспечить рекордный наплыв посетителей, необходимый для получения прибыли.

Но сейчас новая наука, бактериология, в которой пионерами были Роберт Кох и Луи Пастер, убедила большинство руководителей, отвечающих за общественное здравоохранение, в том, что именно загрязненная питьевая вода вызывает распространение холеры и подобных заболеваний. Чикагская вода кишела бактериями, главным образом благодаря реке Чикаго. Из-за невиданного приступа активности, поразившего городское инженерное сообщество в 1871 году, течение этой реки было повернуто в другом направлении. Ее воды перестали течь в озеро Мичиган, а потекли в реку Де-Плейнс, а оттуда в Миссисипи. В теории предполагалось, что полноводность обеих рек растворит стоки до безопасного уровня – данная концепция совершенно не принимала в расчет города, такие как Джолиет, расположенные в нижнем течении этих рек. Однако, к удивлению инженеров, затяжные дожди регулярно поворачивали воды реки Чикаго, а заодно и дохлых кошек, и фекальные массы, в обратном направлении, в озеро, да еще и в таких объемах, что черные волны легко преодолевали расстояние до заборных труб городского водопровода.

У большинства жителей Чикаго не было выбора, и они вынуждены были пить эту воду. Однако Бернэм с самого начала решил, что ярмарочных рабочих и посетителей нужно поить более качественной и безопасной водой. И в этом он также оказался впереди своего века. Действуя согласно его приказам, инженер по санитарной технике Уильям С. Макхарг построил установку для стерилизации воды на участке строительства выставки и насосом прокачивал воду через последовательно расположенные большие емкости, в которых вода насыщалась кислородом и кипятилась. Рабочие Макхарга расставили большие бочки со стерилизованной водой по всему парку и заменяли их каждый день.

Бернэм решил закрыть водоочистную станцию ко дню открытия и предоставить гостям выставки самим делать выбор, какую воду из двух безопасных магистралей пить: бесплатную озерную воду, очищенную с помощью пастеровских фильтров, или натуральную чистую воду, подаваемую по трубам из источников в Уокешо , расположенных в тысяче миль от выставки, в штате Висконсин, по пенни за стакан. В ноябре 1891 года Бернэм приказал Макхаргу обследовать пять источников в Уокешо, определить их производительность и степень чистоты воды, но сделать это «потихоньку», предполагая, что прокладка труб по привлекательному и ухоженному сельскому ландшафту, возможно, вызовет негативное отношение. Но никто не мог и предположить, что несколько месяцев спустя усилия Макхарга по организации подачи воды из Уокешо приведут к вооруженному столкновению в тиши прекрасной висконсинской ночи.

Но больше всего тревожил Бернэма пожар. Потеря здания «Греннис блок», где располагался главный офис их с Рутом компании, еще было живым, унизительным воспоминанием. Любой пожар в Джексон-парке мог уничтожить выставку, что было бы катастрофой. Поэтому при строительстве объектов, расположенных внутри парка, опасность пожара учитывалась в первую очередь. Штукатуры использовали маленькие печурки, которые называли «саламандрами», для того, чтобы ускорить процессы затвердевания и сушки. Лудильщики и электрики пользовались открытым огнем для плавки, гибки, наплавления. Даже сами пожарные использовали огонь: паровые двигатели, приводящие в движение насосы, установленные на пожарных повозках на конной тяге.

Бернэм установил защиту, которая с точки зрения существовавших стандартов казалась слишком тщательно разработанной (и даже избыточной). Он создал пожарную команду, действующую непосредственно на территории выставки, и приказал установить сотни пожарных гидрантов и телеграфных постов для передачи сообщений о тревоге. Он заключил контракт на постройку пожарного корабля «Королева огня», специально предназначенного для плавания по мелким каналам парка и прохода под многочисленными низкими мостами. В технические требования к каждому зданию был включен пункт, в соответствии с которым оно должно было быть окружено подземной системой подачи воды, соединенной с наружными водоразборными колонками. Также Бернэм запретил курение на площадках, однако из этого правила он сделал два исключения: первое – для подрядчика, который объявил, что его рабочие, европейские ремесленники, бросят работу, если им не будет разрешено курить сигары; второе – из великодушия к своим инженерам, чертежникам, а также приезжающим архитекторам, которые каждый вечер собирались в его временном жилище, чтобы потолковать, выпить вина и выкурить сигару.

С приближением зимы Бернэм приказал обкладывать все гидранты конским навозом, чтобы предотвратить замерзание воды в трубах.

В самые холодные дни от навоза шел пар, отчего создавалось впечатление, что сами гидранты горят.

Когда Сол Блум снова пришел в офис Майка Де Янга, он был уверен, что Де Янг наверняка не согласится с той зарплатой, которую он потребует, поскольку он решил запросить сумму, равную жалованью президента Соединенных Штатов: 50 тысяч долларов. «Чем больше я думал об этом, – вспоминал Блум, – тем больше мне нравилась перспектива поставить Майка Де Янга в известность о том, что меньшая сумма не компенсирует моих убытков, связанных с отъездом из Сан-Франциско».

Де Янг предложил Блуму сесть. Выражение его лица было спокойно-выжидающим.

«Внимательно рассмотрев ваше предложение, я понял, что мои интересы сосредоточены здесь, в этом городе. В перспективе я вижу себя…»

Де Янг жестом прервал его и спокойным голосом произнес: «Ну все, Сол, я думал, ты собираешься назвать мне сумму, которую мы должны тебе платить».

«Я не хочу, чтобы вы подумали, будто я не ценю должным образом…»

«Ты уже говорил все это минуту назад, – снова прервал его Де Янг. – Скажи, наконец, сколько ты хочешь».

Все пошло не так, как ожидал Блум. С трепетом он назвал Де Янгу сумму: «Тысячу долларов в неделю».

Де Янг улыбнулся. «Ну что ж, это не такое уж плохое жалованье для парня, которому двадцать один год, но я не сомневаюсь, что ты его получишь».

В августе Эйбрахам Готтлиб, которого Бернэм назначил главным инженером по строительству, сделал пугающее открытие: он не смог подсчитать ветровую нагрузку на главные здания выставки. Бернэм распорядился, чтобы основные исполнители работ, включая «Агнью энд компани», строившую павильон «Изготовление продукции. Основы научных знаний», немедленно прекратили работы. В течение многих месяцев Бернэм боролся со слухами, согласно которым он заставлял своих людей работать в столь быстром темпе, что некоторые здания небезопасны; европейские репортеры утверждали, что некоторые постройки были «признаны непригодными». И вот теперь Готтлиб допускал ошибку, чреватую катастрофой.

Готтлиб не соглашался, утверждая, что даже без точно вычисленных ветровых нагрузок можно заключить, что здания обладают достаточной устойчивостью.

«Я, разумеется, не мог принять эту точку зрения», – писал Бернэм в письме к Джеймсу Дреджу, редактору влиятельного британского журнала «Инжиниринг». Бернэм приказал предусмотреть во всех проектах меры, усиливающие сопротивление высотным ветрам, исходя из максимальной силы ветра, зафиксированной за последние десять лет. «Это может рассматриваться как крайнее требование, – объяснял он свое решение Дреджу, – но мне этот шаг кажется разумным и предусмотрительным, поскольку в выставке сплелось множество важных интересов».

Готтлиб подал в отставку. Бернэм заменил его Эдвардом Шаклендом, инженером, у которого была собственная фирма и который был широко известен в стране как конструктор мостов.

24 ноября 1891 года Бернэм сообщал в письме Джеймсу Дреджу, что снова попал под огонь критики, причина которой прочность строительных конструкций. «Теперь меня критикуют, – писал он, – за то, что постройки усилены безо всякого на то основания».

Приехав в Чикаго, Блум сразу разобрался, почему так мало было сделано в парке «Мидуэй Плезанс», имеющем официальное название «Департамент М». До сего времени он был под управлением Фредерика Патнама, профессора этнологии  Гарвардского университета. Он был известным антропологом, но назначение его на должность руководителя парка «Мидуэй», говорил Блум по прошествии многих лет, «было таким же мудрым решением, как если бы сегодня Альберта Эйнштейна назначить управляющим «Цирком братьев Ринглинг, Барнума и Бейли» . Патнаму не следовало соглашаться на эту должность. Он говорил своим гарвардским коллегам, что «озабочен тем, как избавиться от этого индийского цирка».

Блум поделился своими соображениями с председателем выставки Бейкером, который направил его к Бернэму.

«Вы еще очень молодой человек, слишком молодой человек, чтобы руководить работой, которую вам собираются доверить», – сказал Бернэм.

Но ведь сам Бернэм был молодым человеком, когда Джон Б. Шерман вошел к нему в кабинет и изменил его жизнь.

«Я хочу, чтобы вы знали о моем полном вам доверии, – сказал он. – Вы руководите парком «Мидуэй» и полностью отвечаете за него. Так что давайте работайте. Отчитываться и подчиняться будете только мне. Я оговорю это отдельным приказом. Желаю успеха».

К декабрю 1891 года ближе всех к завершению строительства оказались павильоны «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» и Женский. Строительство павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых» проходило гладко, благодаря зиме, которая по чикагским стандартам оказалась милостиво мягкой. Постройка Женского павильона, однако, оказалась весьма тяжким испытанием и для Бернэма, и для молодого архитектора Софии Хейден – в основном из-за изменений, на которых настояла Берта Онор Палмер, глава совета директоров-женщин, который заправлял всеми делами выставки, связанными с женщинами. Будучи супругой Поттера Палмера, она привыкла к богатству и доминирующему социальному положению, что позволяло ей всегда настаивать на своем. Именно так она проявила себя ранее в том году, когда подавила направленное против нее выступление, которым руководила исполнительный секретарь совета, а это в свою очередь вызвало открытую войну между группировками элегантно одетых и причесанных дам. В пылу сражения одна перепуганная дама из совета директоров написала миссис Палмер: «Я все-таки надеюсь, что Конгресс не почувствует отвращения к нашему полу».

София Хейден приехала в Чикаго с рабочими чертежами, по которым Бернэму предстояло строить павильон, после чего вернулась домой. Строительство началось 9 июля, а в октябре рабочие перешли к отделочным работам. Хейден вновь приехала в декабре с намерением проверить наружную отделку здания, будучи уверенной, что это тоже входит в зону ее ответственности, но обнаружила, что Берта Палмер имеет по этому вопросу другое мнение.

В сентябре, не поставив Хейден в известность, Палмер обратилась ко всем женщинам с призывом жертвовать архитектурные украшения на это здание – и в ответ на свой призыв получила колонны, которым место в музее, панели, скульптурные изваяния, оконные решетки, двери и другие подобные предметы. Палмер считала, что все это должно быть использовано в интерьере здания, особенно те вещи, которые были пожертвованы известными женщинами. Хейден, со своей стороны, была уверена, что подобная мешанина из разнообразных и стилистически несовместимых вещей будет лишь эстетической безвкусицей. Когда Флора Джинти, влиятельная особа из штата Висконсин, прислала деревянную дверь, украшенную искусной резьбой, Хейден отказалась ее принять. Джинти, почувствовав себя уязвленной, разозлилась. «Когда я думаю о тех днях, которые я проработала, и о тех милях, которые я проехала, чтобы добыть эти вещи для Женского павильона, во мне поднимается негодование». Миссис Палмер была в это время в Европе, но ее личная секретарша, Лаура Хейес, сплетница высшей квалификации, приложила все усилия к тому, чтобы ее работодательница узнала об этом событии во всех подробностях. Секретарша также в нескольких словах изложила Палмер совет, который она самолично дала архитектору: «По моему мнению, было бы лучше придать зданию вид лоскутного одеяла, чем отвергать эти дареные вещи и огорчать дам-руководительниц – ведь им пришлось затратить столько сил на поиски и приобретение этих вещей».

Однако лоскутное одеяло было вовсе не тем, что представляла себе Хейден. Невзирая на показную общественную активность Палмер, Хейден продолжала отказываться принимать дарения. Противостояние между ними перешло в открытую борьбу в стиле «позолоченного века» : в ход пошли и замаскированное унижение, и ядовитая учтивость. Миссис Палмер, действуя исподтишка, постоянно и где только можно распространяла о своей противнице нелестные слухи, а при встречах с нахмуренной и постоянно мрачной Хейден на ее лице появлялась ледяная улыбка. В конце концов Палмер поручила отделку интерьера Женского павильона другому человеку, дизайнеру по имени Кендейс Уиллер.

Хейден воспротивилась этому назначению в своей спокойной, но настойчивой манере и не соглашалась с ним так долго, как могла. Придя в кабинет Бернэма, она начала рассказывать ему всю свою историю, и с ней, в буквальном смысле слова, случился припадок безумия: слезы отчаяния, громкие рыдания, мучительные вздохи с причитаниями – в общем, весь набор. «Серьезный срыв, – назвал случившееся кто-то из знакомых, – на фоне острого нервного перевозбуждения».

Потрясенный Бернэм позвал одного из врачей, прикрепленных к стройке. Хейден незаметно увезли из парка на одной из закупленных для выставки самых современных британских карет «Скорой помощи» с бесшумными резиновыми шинами и поместили на отдых в один из санаториев. Она впала в «меланхолию» – таким сладкозвучным словом называли тогда депрессию.

Раздражение, казалось, прочно обосновалось в Джексон-парке. Бернэм уже привык к тому, что простые на первый взгляд вопросы часто оказывались запутанными. Даже Олмстед стал вызывать у него раздражение. Он был умнейшим и на редкость располагающим к себе человеком, но приняв однажды решение, он становился упрямым и неподатливым, как плита известняка. К концу 1891 года вопрос, какого рода кораблики должны будут плавать по водным путям выставки, безраздельно овладел им, как будто одни эти кораблики должны были обеспечить успех его поискам «поэтической тайны».

В декабре 1891 года Бернэм получил предложение от одного строителя буксирных судов – с контрдоводами против использования на выставке корабликов с паровыми двигателями. Олмстед узнал об этом от Гарри Кодмэна, который был не только его главным представителем в Чикаго, но еще и исполнял обязанности шпиона, следя за всем, что Олмстед считал угрозой. Кодмэн переслал Олмстеду копию письма, добавив к нему свою приписку о том, что изготовитель буксирных судов, похоже, пользуется расположением Бернэма.

23 декабря Олмстед писал Бернэму: «Я подозреваю, что даже Кодмэн склонен думать, что я придаю слишком большое значение этим корабликам и все мои тревоги, не говоря уже о мыслях, могли бы быть направлены на другие, более важные объекты. Я боюсь, что вы можете посчитать это моей очередной причудой».

В продолжении письма он снова объяснил свою решимость отстаивать первоначальное предложение. В письме производителя буксирных судов, подчеркивал он, вопрос корабликов для выставки рассматривается лишь с позиции перевозки как можно большего числа гостей между различными точками выставки; при этом время поездки и ее стоимость должны быть минимальными. «Но вы-то отлично знаете, что основная цель, к достижению которой мы стремимся, не имеет ничего общего ни с тем, ни с другим. Я не вижу смысла в том, чтобы снова говорить о том, о чем мы договорились. Вы, так же как и я, отлично помните это. Вы знаете, что кораблики – это поэтический объект, и вы знаете, что если кораблики все-таки пойдут по этим водам, а их внешний вид будет противоречить задуманному поэтическому объекту, то это будет полной несуразицей».

Простая перевозка людей никогда не была целью, раздраженно замечал он. Основной смысл использования корабликов – дополнение ландшафта и усиление восприятия его особенностей. «Спустите на воды суда неподобающего внешнего вида, и весь эффект будет начисто смазан, пропадет ценность того, что при других условиях и обстоятельствах было бы наиболее ценной и оригинальной особенностью этой выставки. Если вы решили ее разрушить, то прошу вас, действуйте осмотрительно. В тысячу раз лучше тогда вообще обойтись без корабликов».

Несмотря на усиливающиеся вмешательства комитетов, обострение конфликта между Бернэмом и генеральным директором Девисом и постоянную угрозу забастовки, основные здания все-таки строились. Рабочие заложили фундаменты из перекрещивающихся слоев огромных бревен в соответствии с принципом шпальной клетки, предложенным Рутом, затем, используя подъемные краны с паровым приводом, подняли высокие железные и стальные стойки, формирующие каркас каждого здания. Вокруг каркасов установили дощатые леса и облицевали каждый каркас сотнями тысяч деревянных планок, чтобы создать стены, способные выдержать два толстых слоя штукатурного раствора. Когда рабочие укладывали горы свеженапиленных досок возле каждого здания, рядом с ними вырастали кучи опилок и древесных отходов. Воздух был наполнен запахом, который напоминал Рождество.

В декабре на строительстве произошел первый несчастный случай со смертельным исходом: мужчина по имени Мюллер, работавший на постройке павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых», скончался от черепно-мозговой травмы.

Почти сразу погибли еще трое рабочих:

Йенсен, черепно-мозговая травма, постройка павильона «Электричество»;

Эллард, черепно-мозговая травма, постройка павильона «Электричество»;

Элджир, не вышел из состояния беспамятства, вызванного новым феноменом – электрошоком, постройка павильона «Горное дело. Добыча полезных ископаемых».

Кроме этого, на строительстве произошли десятки менее серьезных несчастных случаев. Бернэм старался выглядеть уверенным и полным оптимизма в глазах общественности. 28 декабря 1891 года в письме редактору газеты «Чикаго гералд» он писал: «Несколько вопросов, связанных с проектами и сроками, еще находятся в стадии решения, но по ним нет никаких неясностей, и я не вижу никаких причин, которые не позволили бы нам завершить работу ко времени церемонии, назначенной на октябрь 1892 года – День Посвящения – и к открытию выставки, 1 мая 1893 года».

Однако в действительности строительство выставки шло с большим отставанием, которое стало особенно заметным к середине зимы. В октябре месяце было намечено проведение работ внутри павильона «Изготовление продукции. Основы научных знаний», но фундамент этого павильона был заложен только в январе. Для того чтобы успеть хоть как-то завершить строительство выставки ко времени намеченной церемонии, все должно было делаться в строгом соответствии с планом. Особенно важно было то, чтобы этому не препятствовала погода.

Между тем многие банки и компании по всей Америке терпели крах, все жили под постоянной угрозой забастовок, холера начала медленно распространяться по заснеженной Европе, усиливая среди американцев страхи, что скоро первые корабли с инфицированными европейцами прибудут в порт Нью-Йорка.

Поскольку на всех нужно было оказывать дополнительное давление, газета «Нью-Йорк таймс» предупреждала: «Неудача с выставкой или недостаточный и малозаметный ее успех будут позором для всей страны, а не только для города Чикаго».