Чикагские архитекторы и их коллеги с востока снова встретились утром в понедельник, 12 января, в библиотеке компании «Бернэм энд Рут», на верхнем этаже здания «Рукери». Рута на встрече не было. Уильям Р. Мид приехал из Нью-Йорка на замену своего убитого горем партнера, Маккима. Пока собравшиеся ждали прихода своих остальных коллег, некоторые из присутствующих подходили время от времени к окнам, выходящим на восток библиотеки, и смотрели на безбрежную гладь озера Мичиган. Свет, проникавший в комнату, был неестественно ярок благодаря солнечным лучам, отражающимся от поверхности озера и заснеженного берега.

Бернэм встал, чтобы поприветствовать гостей, но по нему было видно, что на душе у него нерадостно. Он был уверен, что архитекторы с востока снова прибегнут к продолжительной дипломатической сдержанности, и сейчас, казалось, был одержим идеей победить их с помощью лести, граничащей с показным религиозным поклонением – тактикой, которой, по словам Луиса Салливана, Бернэм владел виртуозно. «Будучи не особенно восприимчивым к лести, если не считать случаев использования ее в сентиментальных ситуациях, он сам быстро понял ее действенность, когда щедро расточал ее в адрес крупных бизнесменов», – писал Салливан. Луис многократно наблюдал, как это происходит, и поначалу поражался бесстыдству Бернэма; единственное, что еще больше поражало его, так это глупость того, кому эта лесть была адресована и кто принимал ее за чистую монету. Этот метод был примитивным, но он работал.

И вот что еще вспоминал Луис Салливан: «Вскоре стало заметно, что он все больше и больше преклоняется перед архитекторами с востока, потому что они одним своим присутствием буквально рассеяли дремучее невежество и предрассудки своих западных собратьев».

Заметил это и Хант. «Черт возьми, – прохрипел он, – мы что, приехали сюда в качестве миссионеров? Может, начнем наконец работать?»

Слабую надежду на то, что соглашение может быть достигнуто, почувствовали все, кто был в комнате. Адлер весело смотрел на коллег; Салливан едва заметно ухмылялся. Олмстед с невозмутимым видом наблюдал, как будто прислушивался к постоянно донимавшему его громкому шуму в ушах. На лице Ханта застыла немыслимая гримаса: поездка из Нью-Йорка и экскурсия в Джексон-парк обострили его подагру.

Вмешательство Ханта встревожило Бернэма. Оно снова болезненно напомнило ему о пренебрежительном отношении архитекторов с востока, о том, что его отвергли в Гарварде и Йеле; однако сказанное Хантом и явное согласие с ним всех присутствующих заставили Бернэма сосредоточить внимание на обсуждаемом вопросе. Вот как это виделось Салливану: «Бернэм вышел из состояния сомнамбулической прострации и вернулся в реальность. Он обладал достаточным чутьем и понял, что «дядюшка Дик» – так звали Ханта – оказал ему необходимую услугу».

Бернэм объявил собравшимся, что с этой минуты они являются Советом архитекторов выставки, и предложил им выбрать председателя. Председателем был избран Хант. «Таким образом, естественное доминирующее положение этого мастера вновь безоговорочно подтвердилось, – писал Ван Брант, – а мы в очередной раз стали его желанными и счастливыми учениками».

Секретарем выбрали Салливана, который самым решительным образом не относил себя к числу счастливых учеников Ханта. Для него Хант был воинствующим янычаром сгинувшей во времени цивилизации. Да и Бернэм тоже. Они оба символизировали для него то, что стояло на пути его собственного нарождающегося представления о том, как функциональное назначение здания должно находить свое отображение в его конструкции – а это значит, что не форма должна соответствовать функциональному назначению постройки, а «функциональное назначение создает или компонует соответствующую себе форму».

Хант был для Салливана чем-то вроде ископаемой древности, а вот Бернэм представлялся ему куда более опасным. Он, по мнению Салливана, обладал способностью всецело посвящать себя избранному делу, что было свойственно и ему самому. Салливан пришел к заключению, что чикагскую архитектуру главным образом представляют две фирмы: «Бернэм энд Рут» и «Адлер энд Салливан». «В каждой фирме был человек с твердой и неизменной жизненной целью, ради достижения которой был готов приложить все силы или поступиться всем», – писал Салливан. Дэниел Бернэм был одержим идеей властвовать подобно феодалу. Луис Салливан в такой же степени был одержим благодетельной идеей демократической власти. Салливан обожал и Рута, и Адлера, но считал, что им отведены роли второго плана. «Джон Рут был настолько терпимым и снисходительным, что, по мнению многих, он никогда не сможет воспользоваться имеющейся у него властью; Адлер был по самой своей сути технарем, инженером, добросовестным администратором… Вне всякого сомнения, Адлеру не хватало воображения и фантазии, что в определенной степени было присуще и Джону Руту – можно сказать, что они оба были обделены воображением мечтателя. А в воображении мечтателя как раз и заключались и сила Бернэма, и страстность Луиса».

Вскоре после полудня Бернэм вышел из комнаты, чтобы поговорить по телефону с Дорой Рут. Она сказала ему, что муж проснулся с сильной простудой и не сможет присутствовать на встрече. Через несколько часов она позвонила снова: был врач и поставил диагноз – пневмония.

Настроение у Рута было хорошее. Он шутил и рассказывал смешные истории. «Мне всю жизнь не удавалось избежать болезней – ради того, чтобы сейчас все кончилось благополучно, – сказал он Гарриет Монро. – Я знаю, что, когда и вправду придет мой час, это будет сплошной ужас».

Архитекторы продолжали встречу, но уже без Бернэма, который остался у постели своего партнера. Он лишь иногда возвращался в библиотеку для разрешения какого-либо вопроса или навещал Ханта, которого так сильно мучила подагра, что он не выходил из своего номера в «Веллингтон отеле». Рут шутил с сиделками. На своем регулярном совещании – они еженедельно проводились по средам – Комитет по землеотводу и строительству принял резолюцию с пожеланием скорейшего выздоровления Руту. В тот день Бернэм писал одному из чикагских архитекторов по имени У. У. Бойнтон: «Мистер Рут очень плох, и нет никакой уверенности в его выздоровлении, но шанс у него все-таки еще есть».

В четверг у Рута, казалось, наступило улучшение. Бернэм снова писал Бойнтону: «Сегодня утром я могу вас немного обрадовать. Ночь он провел хорошо, и сейчас ему полегчало. Хотя опасность еще не миновала, мы продолжаем надеяться».

Энтузиазм среди архитекторов нарастал. Пока Хант безвылазно находился в номере отеля, вместо него председательствовал Пост. Он и Ван Брант циркулировали между библиотекой, где происходило совещание, и отелем, в котором находился Хант. Архитекторы одобрили с некоторыми поправками первоначальный план, выполненный на коричневом листе бумаги Бернэмом, Олмстедом и Рутом. Они решили, насколько высокими должны быть главные здания и как их следует разместить на Главной площади. Было решено, что все здания будут оформлены в едином архитектурном стиле – близком к классицизму, а значит, будут иметь колонны и фронтоны , вызывающие в памяти славные дела Древнего Рима. Такой выбор прозвучал как анафема для Салливана, питавшего отвращение к неоригинальной архитектуре, но во время совещания он не высказал никаких возражений. Архитекторы также приняли решение, которое впоследствии будет признано самым важным решением для выставки: они установили одинаковую высоту – шестьдесят футов – для карнизов всех строений Главной площади. Карниз должен быть выполнен в форме горизонтального декоративного выступа. Стены, крыши, купола и арки могут быть намного выше, но за счет установления единой высоты и формы карниза архитекторы гарантировали гармонию наиболее внушительных и впечатляющих построек выставки.

Около четырех часов дня в четверг Кодмэн и Бернэм направились к Руту. Кодмэн остался в экипаже, а Бернэм вошел в дом.

Когда Бернэм вошел в комнату Рута, тот почти задыхался. Почти весь день Рут бредил, и его бред был каким-то странным; в его воспаленном сознании снова возникали картины, которые мучили его и прежде: ему грезилось, будто он летит по воздуху. Увидев Бернэма, он спросил: «Ты ведь не уйдешь от меня снова, верно?»

Бернэм заверил его, что не уйдет, однако ушел, чтобы поговорить с женой Рута, находившейся в соседней комнате. Бернэм разговаривал с ней, и вдруг в комнату вошла родственница Доры. Она объявила, что Рут скончался. В последние моменты жизни, сказала она, пальцы его рук, лежащие на одеяле, шевелились, как будто он играл на рояле. «Ты слышишь? – шепотом спросил он. – Ну разве это не прекрасно? Именно это я и называю музыкой».

Дом погрузился в зловещую могильную тишину, в которой слышались только шипение газовых ламп и слабое тиканье часов. Бернэм спустился на нижний этаж. Он не почувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает. Тетушка Гарриет Монро, которую звали Нети, сидела на ступеньке лестничного пролета, ведущего из комнаты на второй этаж. Женщина прислушивалась к шагам Бернэма. Огонь, горевший в камине за его спиной, отбрасывал огромные тени на противоположную стену. «Я все время работал, – ни к кому не обращаясь, произнес Бернэм, – я задумал и все время мечтал о том, чтобы мы стали величайшими архитекторами в мире… я заставил его поверить в это и постоянно укреплял его в этом мнении… и вот теперь он мертв… проклятие!.. проклятие!.. проклятие!»

Смерть Рута потрясла Бернэма и потрясла Чикаго. Восемнадцать лет Бернэм и Рут были партнерами и друзьями. Каждый знал мысли другого. Каждый мог полностью положиться на партнера, мог доверять его опыту и уменью. И вот теперь Рута не стало. Многие считали, что смерть Рута может означать и смерть выставки. Почти во всех номерах газет печатались интервью руководящих деятелей города, в которых они изображали Рута «локомотивом» работ, связанных с устройством выставки, и сетовали на то, что без него город едва ли сможет воплотить свои мечты в жизнь. «Трибюн» писала, что Рут был «несомненно наиболее выдающимся архитектором Чикаго, да и во всей стране вряд ли кто-либо мог превзойти его». Эдвард Джефферей, председатель Комитета по землеотводу и строительству, говорил: «Нет среди архитекторов человека, обладающего такой гениальностью и способностями, которые требуются для того, чтобы подхватить работу по созданию выставки, работу, которую выпустил из своих рук мистер Рут».

Бернэм хранил молчание. Он размышлял о том, чтобы самому отстраниться от работ, связанных с выставкой. Две силы боролись внутри его: скорбь и желание закричать во весь голос о том, что это он, Бернэм, был тем самым «локомотивом», организовавшим архитектурное проектирование выставки; что это он, Бернэм, был тем самым партнером, который создал и раскрутил фирму «Бернэм энд Рут», и что под его руководством она постоянно достигала новых архитектурных высот.

Архитекторы с востока отбыли восвояси в субботу, 17 января. В воскресенье Бернэм присутствовал на поминальной службе по Руту в его доме на Астор-плейс и на его погребении на Грейслендском кладбище – чудесном приюте для состоятельных усопших, расположенном в нескольких милях от Петли.

В понедельник Бернэм уже опять сидел за письменным столом и написал двенадцать писем. В кабинете Рута, смежном с его кабинетом, было тихо, дверь была задрапирована материей в гамме цветов национального флага. Воздух был наполнен запахами оранжерейных цветов.

Задачи, которые предстояло решить Бернэму, казались сейчас более пугающими, чем раньше.

Во вторник в Канзас-Сити лопнул один из крупных банков. В следующую субботу Лайман Гейдж объявил о своем уходе с 1 апреля с поста президента выставки в связи с необходимостью уделять повышенное внимание своему собственному банку. Генеральный директор выставки, Джордж Девис, поначалу отказывался в это верить. «Да это же чушь, – отмахнулся он, услышав эту новость. – Гейдж должен быть с нами. Нам без него не обойтись».

А между тем работать надо было не покладая рук. Как и опасался Бернэм, руководители профессиональных союзов начали использовать будущую выставку как средство достижения таких целей, как установление минимальной оплаты труда и восьмичасового рабочего дня. Кроме того, существовали реальные угрозы пожара, погодных катаклизмов, болезней; редакторы иностранных изданий уже задавали на своих страницах вопрос, кто отважится посетить выставку, зная о проблемах с чикагской канализацией, ставших уже притчей во языцех. Никто еще не забыл того, как в 1885 году сточные воды явились причиной вспышек холеры и брюшного тифа, унесших жизни десяти процентов населения города.

Темные силы объединялись и группировались в дыму, окутавшем город. Где-то в самом сердце Чикаго некий молодой ирландский иммигрант погрузился еще глубже в безумие – это было что-то вроде преамбулы к действу, которое впоследствии повергнет в шок всю нацию и разрушит то, что в мечтах Бернэма должно было стать величайшим событием всей его жизни.

Совсем рядом с ним подняло голову и более странное существо, тоже волнуемое предвкушением. «Я родился с дьяволом внутри, – писал он. – Я не мог не считаться с тем фактом, что я – убийца, так же как поэт не может подавить в себе страсть к песне».