Архитекторы восточных штатов выехали из Нью-Джерси в 16 часов 50 минут 8 января 1891 года в 6-м купе 5-го вагона поезда компании «Норт шор лимитед»; места в одном купе были заранее зарезервированы Хантом для того, чтобы они могли все время пути быть вместе. Олмстед приехал прошлой ночью из Бостона, чтобы ехать в Чикаго вместе с ними.

Путешествие было приятным: мощный комфортабельный поезд мчался по зимнему ландшафту, и в одном из его купе находились пять величайших деятелей архитектуры: они непринужденно болтали, шутили, выпивали, курили. Олмстед, пользуясь случаем, подробно описал Джексон-парк и всю историю взаимоотношений с многочисленными комитетами по разным вопросам выставки, которые на данный момент, похоже, обладали всей полнотой власти. Он уважительно относился к Бернэму за его искренность, прямоту и проявленные им качества руководителя, но в основном и, вне всякого сомнения, – за его знания и опыт в области архитектуры. Кроме этого, он много времени уделил изложению собственной точки зрения на ландшафт предстоящей выставки, в отношении которого у него также не было сомнений, при этом особенно подчеркивая свою уверенность в том, что Лесистый остров останется свободным от построек и сохранит свой изначальный вид.

Во время короткой остановки, за два часа до прибытия в Чикаго Маккин получил телеграмму о внезапной смерти своей матери, Сары Маккин, семидесяти восьми лет. Мать и сын были очень близкими друг другу людьми. Маккин покинул своих попутчиков и сел в поезд, идущий в обратном направлении.

Архитекторы прибыли в Чикаго поздним вечером в пятницу, 9 января, и на дилижансе доехали до отеля «Веллингтон», в котором Бернэм забронировал для них номера. Там к ним присоединился и Ван Брант, прибывший из Канзас-Сити. На следующее утро их ждали экипажи, которые повезли их в южную часть города в Джексон-парк. Рута с ними не было: он должен был в тот день вернуться из Атланты.

Поездка до парка заняла около часа. «Это был один из холодных зимних дней, – вспоминал Бернэм. – Небо заволокли тучи, а по озеру гуляли волны с гребешками пены».

Приехав в парк и выйдя из экипажей, архитекторы сразу оказались на морозном воздухе, в котором был отчетливо виден пар от их дыхания. Ветер поднимал в воздух тучи песчинок, коловших щеки, заставляя людей закрывать ладонями глаза. Они побрели, спотыкаясь о мерзлую землю. Хант, страдавший от подагры, морщился от боли и сыпал проклятиями; он, похоже, не верил тому, что слышал раньше. Олмстед с воспаленными деснами, измученный после бессонной ночи, хромал по причине давней травмы, полученной при аварии экипажа.

Они подошли к озеру, вода у берега была серой, но по мере удаления от него становилась все темнее и темнее, образовывая у линии горизонта черную ленту. Только морозный румянец на щеках мужчин и голубые глаза Бернэма и Олмстеда вносили хоть какое-то цветовое разнообразие в картину.

Олмстед наблюдал за реакцией архитекторов, время от времени встречаясь глазами то с тем, то с другим.

Архитекторы были потрясены… «Они пристально смотрели на окружающий ландшафт, – рассказывал Бернэм, – с чувством, близким к отчаянию».

Джексон-парк представлял собой квадратную милю заброшенной земли, по большей части лишенной древесной растительности, если не считать нескольких групп тесно стоящих друг к другу различного вида дубков – крупноплодного, болотного, красильного и шарлахового, – возвышающихся над спутанными низкорослыми и старыми зарослями дикой сливы и ивы. Доступная глазу часть этого земельного участка была по большей части занята песком, на котором кое-где виднелись кочки, покрытые водорослями или поросшие полевыми травами. Кто-то из писателей назвал этот парк «далеким и мерзким»; а его собрат – «песчаным обсевком заброшенной и пустынной земли». Ландшафт выглядел безобразным и отталкивающим, согласиться на него можно было лишь в том случае, если, кроме него, на земле ничего больше не было бы. Сам Олмстед так отозвался о Джексон-парке: «Если бы кто-то попытался найти самое непригодное место для парка в пределах городской черты, Джексон-парк был бы самой лучшей кандидатурой».

Фактически же этот земельный участок был даже хуже, чем казался на первый взгляд. Многие из росших на нем дубов погибли. Но в зимнее время тяжело отличить живое дерево от мертвого. Корневая система других дубов была сильно повреждена. Разведочное бурение показало, что земельный покров в парке состоит из верхнего слоя черной почвы глубиной примерно один фут, под которым находится слой песка глубиной два фута, а затем снова слой песка глубиной одиннадцать футов, но настолько сильно пропитанного водой, что, по словам Бернэма, «этот слой практически представлял собой плывун, в связи с чем это название употреблялось часто». Представители Чикаго знали, какие проблемы таит в себе такая почва; архитекторам, приехавшим из Нью-Йорка и привыкшим к твердым грунтам, эти проблемы не были знакомы.

Самым серьезным дефектом парка, по крайней мере на взгляд Олмстеда, принимавшего в расчет перспективу, было то, что береговая линия подвергалась более чем серьезным изменениям в течение года – в зависимости от изменения уровня воды в озере, который иногда достигал четырех футов. Такие колебания значительно усложнят озеленение берегов и намывных территорий. Если уровень воды в озере опустится, посетители выставки будут лицезреть непривлекательное оголившееся дно. Если уровень воды в озере поднимется слишком высоко, вода устремится на берег и погубит зеленые насаждения.

Архитекторы снова залезли в свои экипажи и по ухабистым парковым дорогам поехали к озеру со скоростью погребального кортежа и с таким настроением, будто и впрямь ехали на похороны. Бернэм писал: «Смешанное чувство подавленности и безнадежности буквально придавило тех, кто тогда впервые осознал масштабы и объемы работ по обсуждаемому предприятию и оценил неумолимо-суровые временные рамки выполнения работы… Через двадцать один месяц наступит день, в который, в соответствии с законом, принятым Конгрессом, должна состояться передача участка под строительство, и через короткий промежуток времени – двадцать семь с половиной месяцев – а именно 1 мая 1893 года, все строительные работы должны быть завершены, ландшафт приведен в окончательный вид, и выставочные экспонаты установлены».

Доехав до берега озера, архитекторы снова вылезли из экипажей. Пибоди из Бостона взошел на пирс. Повернувшись к Бернэму, он спросил: «Так вы хотите сказать, что намерены открыть здесь выставку в девяносто третьем году?»

«Да, – ответил Бернэм. – Мы намерены это сделать».

«Это невозможно», – сказал Пибоди.

Бернэм посмотрел на него. «Это уже решено», – ответил он.

Но даже он еще не осознал, да и не мог осознать того, что ему предстояло в будущем.

Рут вернулся в Чикаго как раз в то время, когда архитекторы были в Джексон-парке. В тот день ему исполнился сорок один год. Прямо с вокзала он пошел в «Рукери». «Он вошел в офис с веселым видом и шутками, – рассказывала Гарриет Монро, – и в тот же день получил заказ на строительство большого промышленного здания».

Но чертежник Пол Старрет, встретившийся с Рутом во второй половине дня в лифте, вспоминал, что Рут «выглядел больным». От его веселого настроения не осталось и следа. Он снова пожаловался на усталость.

Архитекторы вернулись из поездки обескураженными и в подавленном настроении. Они вновь собрались в библиотеке фирмы, где к ним присоединился внезапно оживший Рут. Он был вежливым, обходительным, много и беззлобно шутил. Бернэм был твердо уверен в том, что если кто-либо сможет повлиять на этих людей, заставить их отнестись к делу с желанием и даже со страстью, то этим человеком может быть только Рут. Рут пригласил всех приехавших в Чикаго архитекторов к себе на ужин и чаепитие на следующий день, в воскресенье, а затем поспешил домой, на Астор-плейс, чтобы увидеться, наконец, с детьми и женой Дорой, которая, по словам Гарриет Монро, лежала в постели «больная, почти умирающая» после недавнего выкидыша.

Рут рассказал Доре о своей хронической усталости и предложил нынешним летом обязательно исчезнуть из города, чтобы подольше отдохнуть. Последние месяцы были полны забот и волнений, приходилось много работать по ночам и часто выезжать на объекты. Он переутомился. Последняя поездка на юг никак не облегчила его душевное и телесное состояние. Он не мог дождаться 15 января, когда в конце недели архитекторы проведут заключительное совещание и разъедутся по домам.

«После 15-го, – сказал он жене, – я хоть немного освобожусь».

Архитекторы с востока и местные, чикагские, снова собрались этим вечером в университетском клубе на ужин, устроенный в их честь Комитетом по землеотводу и строительству выставки. Рут чувствовал себя слишком уставшим, чтобы присутствовать в клубе. Было ясно, что этот ужин должен помочь разжечь в душах архитекторов энтузиазм и показать гостям, что Чикаго намерен полностью выполнить все взятые на себя обязательства по устройству выставки. Это был первый из целого ряда последовавших за ним сказочно богатых и обильных банкетов, при взгляде на меню которых сразу же возникал вопрос, не хватит ли кого из руководящих деятелей города удар.

Стоило архитекторам появиться, как их сразу обступили репортеры. Архитекторы держались вежливо и доброжелательно, но были крайне немногословны.

Их посадили за большой стол в форме буквы Т, во главе которого сидел президент выставки, Лайман Гейдж, по правую руку от него сидел Хант, а по левую – Олмстед. Огромное число гвоздик и роз, розовых и красных, превратили столы в цветочные клумбы. Возле каждой тарелки лежали букетики. Все присутствующие были во фраках. За столом не было ни одной женщины.

Ровно в восемь часов вечера Гейдж взял Ханта и Олмстеда под руки и повел их из гостиной клуба в банкетный зал.

Устрицы.

Бокал или два бокала Монтраше.

Консоме из зеленой черепахи.

Амонтильядо .

Жареное филе сельди под соусом à la Maréchale.

Огурцы. Картофель à la Duchesse.

Вырезка à la Rossini.

Шато Лафит и Риннар Брют.

Донышки артишоков фаршированные.

Pommery Sec .

Шербет с коньяком и вишневым сиропом.

Сигареты.

Вальдшнеп на тосте.

Салат со спаржей.

Мороженое с кристаллизованным имбирем.

Сыры: пон-левек, рокфор. Кофе. Ликеры.

Мадера 1815 года.

Сигары.

Первым слово взял Гейдж. В своей торжественной речи он описал блестящее будущее предстоящей выставки и призвал великих людей, находящихся в банкетном зале, в первую очередь думать о выставке и в последнюю – о себе, утверждая, что только подчинение личных интересов общему делу обеспечит успех экспозиции. Его слова были встречены аплодисментами; лица присутствующих потеплели, а на некоторых появилось что-то вроде энтузиазма.

Следующим выступил Бернэм. Он описал свое собственное видение выставки и решимость Чикаго воплотить это в реальность. Он также призвал присутствующих к сплоченной работе в команде и к самопожертвованию. «Джентльмены, – сказал он, – 1893 год будет третьей знаменательной датой в истории нашей страны. Две предыдущие даты – 1776  и 1861  годы – это заслуга всех настоящих американцев, и сейчас я призываю вас послужить своей стране!»

На этот раз в банкетном зале как будто произошло извержение вулкана. «В тот вечер архитекторы уходили с банкета, словно солдаты единого воинского подразделения», – рассказывал Бернэм.

Однако объединение всех сил в боевые порядки было делом жителей Чикаго. На следующий день в доме Рута Гарриет Монро, встретив пришедших в гости архитекторов с востока, буквально отшатнулась от них. «Разговаривая с ними, я была поражена тем, насколько вялыми и апатичными они выглядели, – вспоминала она. – Вряд ли можно было рассчитывать на то, что постройка столь огромных и в то же время столь недорогих зданий вызовет восхищение: однообразно ровные площадки, выделенные под строительство в Чикаго, практически не позволяли использовать эффективные приемы группирования объектов; времени на подготовку и строительство было очень мало: эти и другие отрицательные моменты в основном и создавали у архитекторов ощущение того, что власть проявляет к выставке полное безразличие».

После чаепития Рут провожал гостей к их экипажам. Было темно и очень холодно. Вдоль Астор-плейс дул резкий ветер. Позже, вспоминая события, участники придавали большое значение тому факту, что Рут вышел на пронизывающий ночной холод в одном вечернем костюме, даже не набросив на плечи пальто.