Среда, 31 октября 1979 года
Чуть не сорвалось, но не так, как я ждала.
Так вот, прежде всего, идти пришлось долго-до-о-олго. Пока я шла, фейри и близко не было. Они терпеть не могут боли. Не знаю почему, но я об этом знала с тех пор, как вообще о них узнала. Они разбегаются даже от ободранной коленки или подвернутой щиколотки. Боль, от которой криком кричала моя нога, должна была распугать фейри на много миль вокруг. Хорошо, что я рано вышла, когда добралась, боль успела улечься.
Лабиринт царя Миноса на самой вершине горы Грэйг. На такой высоте почти нет руин. Там была старая плавильня, одна из первых, и железный рудник, не глубокий – он просто процарапал склон и уже почти заплыл. То, что осталось, и правда похоже на лабиринт. Приходится пробираться между стенами, и, хотя они все не выше плеча, запутаться недолго. Вход в шахту был посередине, и там небольшой провал, и вроде как дорожка к нему ведет. Там я присела на стену отдохнуть, прислонив к ней трость. Накрапывал дождь, поэтому читать было нельзя, хотя книжку я, конечно, захватила. Дилэни, «Вавилон-17», я ее читала в автобусе. Принесла я и дубовые листья, надрала на подъеме через густой лес Итилиена. Глорфиндейл не сказал, много ли надо, и я на ходу все пихала их в сумку. Дубы, как маллорны, до весны не сбрасывают листьев, так что найти их было просто.
Я надела школьный плащ, потому что других у меня не осталось. Убегая, не забрала. На школьном значок Арлингхерста с девизом «Dum spiro spero», который мне очень даже нравится – пока дышу, я надеюсь. Слышала я хохму про школу, которая выбрала девизом «Вижу, слышу, учусь» – по-латыни это получается «Видео, аудио, диско». Я немножко об этом поразмыслила. Издалека мне может даже нравиться девиз. А когда я там, я должна все это ненавидеть, чтобы не сдаться. Школа, хоть я и сидела в плаще, казалась оттуда очень далекой. Долина настолько реальная и вещественная, что все остальное рядом с ней ощущается далеким миражом.
Немного погодя проглянуло солнце. Облака страшно быстро мчались по нему, а я смотрела на долину почти с такой же высоты, как они. На высоте не так много деревьев, только две тоненькие рябинки притулились у входа в старый рудник. Над нами кружили птичьи стаи, может, искали дорогу на юг, высматривали тропу на небе. Вслед за солнцем выглянули фейри, показались из-за стены, и последним появился Глорфиндейл.
Пустое дело – записывать разговоры с фейри. Если писать словами, их приходится выдумывать, или можно представить то, что только отчасти было словами, передавая только эти несколько слов. А если записывать так, как я вчера, получится ложь. Я говорю то, что хотела бы от них услышать, хотя на самом деле слов было очень мало, зато очень много чувства. Но как это запишешь? Может, Дилэни сумел бы.
Так или иначе, мы не слишком много разговаривали. Он сел рядом, я его почти чувствовала. Потом я ощутила его рядом с собой, что уж совсем необыкновенно, а потом у меня возникло сексуальное чувство. Понимаю, вообразить невозможно, к фейри! Потом все фейри приблизились, так что я забеспокоилась, и как только забеспокоилась, Глорфиндейл стал неосязаемым, как всегда, хотя остался совсем рядом.
Тут я вспомнила, что ведь ходили рассказы про женщин, занимавшихся сексом с фейри, и все до одной такие истории о беременности. Я взглянула на Глорфиндейла, и, да, он красивый и… неотвратимо мужественный… и смотрел на меня душевно и, да, мне бы хотелось, но только если без этого. Ни в коем случае! Пусть даже все нормальные мужчины смотрят на меня как на собачий корм. И еще, с Глорфиндейлом это тоже был бы инцест, даже больше.
Он спросил «Нетронута?» или что-то вроде того, я никогда не уверена наверняка, что значит это слово. Но я поняла, о чем он.
– До сих пор я давала отпор всем, кто пробовал, – сказала я яростнее, чем собиралась, хотя это чистая правда, при том что с Даниэлем особо сражаться не пришлось. – Ты же знаешь про Карла.
– Мертв, – уверенно заявил он. Карл умер. Он был полицейским, перебрался в Северную Ирландию, потому что там лучше платили, и его подорвали. Или, если посмотреть с другой стороны, я спросила Глорфиндейла, как от него отделаться, и украла его расческу, и утопила ее в Кроггинском болоте. Это когда он жил с моей матерью, и заходил ко мне в комнату, и садился слишком близко, и норовил меня потрогать. Я его укусила со всей силы, и он меня ударил, но отступился. Я понимала, что это не конец. Мне тогда еще было четырнадцать. Утопить в болоте чужую расческу – не убийство. Я подумала, что сработало, когда он уехал.
Глорфиндейл только посмотрел на меня, и я поняла, что он мой друг, насколько фейри могут быть друзьями, будучи тем, что они есть. Им большей частью нет дела до людей и вообще до мира, и даже если кому-то есть дело, люди им не нравятся. Не знаю, что для него значило то желание, что висело между нами. Его на самом деле зовут не Глорфиндейл, у него вообще нет имени. Он не человек. Это я очень чувствовала.
Пока мы сидели, солнце зашло за холм, но еще не село; в следующей долине еще был день. Хотя, наверное, всегда есть следующая долина, и можно обойти по ним землю, добравшись до завтрашнего утра. У нас тени были очень длинные. Глорфиндейл встал и велел мне разбросать листья по спирали, по всему лабиринту, закончив у двух рябин. Я так и сделала, а потом села и стала ждать, пока стемнеет. Я не знала, увижу ли что-нибудь или опять будет как в те разы, когда я выполняла, что мне сказано, и не понимала зачем, и так и не узнала, сработало ли, и если да, то как. Небо гасло, пока в нем вовсе не осталось красок, но и темноты не было. Я стала подумывать, как ужасно будет возвращаться.
А потом они подошли по драму из долины сквозь сумерки. По-моему, это были призраки, шествие мертвых. Не бледные короли и королевы, а рабочие и работницы, самые обыкновенные, только мертвые. Их никто бы не спутал с живыми. Насквозь они не просвечивали, но были еще бесцветнее всего вокруг и не такими плотными, как должны бы. Одного мужчину я узнала. Он недавно сидел рядом с дедушкой и плямкал губами. Теперь он шагал легким пружинистым шагом. Лицо было серьезное и собранное, в нем было достоинство и целеустремленность. Он наклонился, подобрал с тропы один из моих дубовых листьев и протянул, как билет в кино, проходя между двумя деревьями. Я не заметила, чтобы его кто-то взял. Я в темноте вообще ничего не видела.
Другие толпились у входа – они так далеко зашли, а пройти не могли из-за того, что натворила моя мать. Увидев, как старик протянул лист, они принялись собирать листья. И стали проходить по одному. Все они держались очень серьезно, с достоинством, и совсем не переговаривались, дожидались своей очереди пройти между деревьями и скрывались в темноте. Не знаю, уходили они под землю, или в полые холмы, или в иной мир, или к какому-нибудь там Ахерону. Толстая женщина и юноша в мотоциклетном шлеме как будто держались вместе. Все мертвые видели друг друга, но меня и фейри как будто не замечали, а те собрались по сторонам тропы и наблюдали. Юноша пропустил женщину вперед, и она прошла торжественно, как входят в церковь.
Потом я увидела Мор. Этого я никак не ожидала. Она шла с листком в руке, так беззаботно, словно разыгрывала серьезную роль в игре. Я окликнула ее по имени, и она обернулась, и увидела меня, и улыбнулась так радостно, что разбила мне сердце. Я потянулась к ней, а она ко мне, но на самом деле ее там не было – как фейри, хуже чем фейри. Она как будто испугалась, стала озираться и, конечно, увидела собравшихся вдоль тропы фейри.
– Отпусти, – выдохнул мне в ухо Глорфиндейл таким теплым шепотом, что волосы зашевелились.
Я ее не держала – хотя держала. Наши протянутые руки не соприкасались, но связь была осязаемой. Она мерцала лиловым светом. Единственная, в чем был цвет. Видела я не обычным зрением, как будто весь прошлый год она болталась вокруг меня как обломок моста. А теперь восстановилась, стала целой, мы были вместе.
– Держать или умирать, – сказал он мне в ухо, и я поняла, он хотел сказать, что я могла бы удержать ее здесь, и это было бы плохо, и я ему поверила, хотя и не поняла, или я могла бы отпустить ее за ту дверь к смерти. Это было бы самоубийство. Но отпустить ее я не могла. Все минувшее время без нее было очень тяжелым, такой гнусный год. И я всегда готова была умереть, если надо.
– Наполовину, – сказал Глорфиндейл, и он не имел в виду, что я наполовину мертва без нее или что она на половине пути, ничего такого – он имел в виду, что я остановилась на половине «Вавилона-17» и, если пойду дальше, никогда не узнаю, чем там закончилось.
Бывают и более странные причины жить.
Есть книги. Есть тетушка Тэг и дедушка. Есть Сэм и Джилл. Есть межбиблиотечная рассылка. Есть книги, в которые уходишь с головой. Есть отдаленная надежда на карасс когда-нибудь в будущем. Есть Глорфиндейл, который заботится обо мне настолько, насколько фейри способны о чем-то заботиться.
Я отпустила. Нехотя, но отпустила. Она цеплялась. Она держалась, так что отпустить было мало. Если я хотела жить, мне надо было ее оттолкнуть, несмотря на связь между нами, хотя она плакала, звала меня и держалась изо всех сил. Никогда мне не было так тяжело, даже когда она умерла. Хуже, чем когда меня оттащили и «скорая» увезла ее, захватив мою улыбающуюся мать, но не меня. Хуже, чем когда тетушка Тэг мне сказала, что она умерла.
Мор всегда была храбрее меня, и практичнее, и добрее, просто во всем лучше. Она была нашей лучшей половиной.
А теперь ей было страшно, одиноко, и сиротливо, и мертво, а мне надо было ее оттолкнуть. Она изменялась, цепляясь за меня, стала вьюнком, обвила меня всю и стала водорослью, цепкими щупальцами и слизью, которую никак не стряхнешь. Теперь, когда я захотела от нее избавиться, у меня не получалось, и как она ни менялась, я все время знала, что это Мор. Чувствовала, что она. Мне было страшно. Я не хотела ей зла. Кончилось тем, что я всем весом оперлась на ногу. Боль разорвала связь, так же как спугивала фейри. Болеть умело мое живое тело – так же как собирать дубовые листья и нести их в гору.
Тогда она пошла вперед или хотела пойти, но сумерки стали тьмой, и нельзя было пройти за дверь, двери больше не существовало. Мор остановилась под деревьями, опять став собой, очень маленькой и потерянной, и я едва не потянулась к ней снова. Но тут она пропала в мгновенье ока, как исчезают фейри.
Дорога вниз в одиночестве получилась долгой. Я на каждом шагу боялась, не встретить бы мать, если она явилась проверить, отчего сорвался ее замысел всех их захватить. Попытка удалась ей из-за Мор, теперь я это понимала, потому что Мор была ее дочерью, ее крови. Я все думала, что не могу бегать, а она может. Мор казалась далекой как никогда. Фейри, естественно, все поисчезали от боли. Даже «Вавилон-17», лежавший у меня в сумке, казался очень далеким. Но тетушка Тэг ждала меня в машине, и дедушка в «Феду Хир» был так рад меня видеть, он бы не перенес, если бы я ушла. Постель плямкавшего губами мужчины была пуста, его пустое тело уже унесли. Повезло ему, что ушел сегодня. Тем, кто умрет в ноябре, придется ждать целый год. Как Мор. Что с ней сталось? Придется ли ей ждать до будущего года?
