Глава 4
НАСТОЯЩИЙ ШИЛЛИНГ*

Тиффани проснулась голодная и услышала смех. Амбер не спала и, вопреки всем ожиданиям, была счастлива.

Частично протиснувшись в узкий туннель, уводящий внутрь холма, Тиффани поняла почему. Девушка всё ещё лежала на боку, свернувшись в клубочек, но её развлекала орава юных Фиглей: они кувыркались, ходили колесом и время от времени шутливо дубасили друг друга.

Смех казался ещё моложе, чем сама Амбер; так хохочет младенец при виде блестящих, разноцветных игрушек. Тиффани понятия не имела, как работают утешания, но они лучше всех ведьминых средств, вместе взятых. Они помогают людям прийти в себя и исцеляют изнутри головы наружу. Они позволяют выздороветь, а главное, позволяют забыть. Порою Тиффани казалось, что кельда говорит про утешания так, словно они живут своей жизнью — быть может, это ожившие мысли или добрые существа, которые каким-то образом забирают и уносят всё плохое.

— Ей получшало, — сообщила кельда, появляясь словно из ниоткуда. — Она поправится. Когда выйдет наружу тьма, начнутся кошмары, утешания ведь не всесильны. Но она уже приходит в себя, начало положено, а это главное.

Было ещё темно, но рассвет уже обозначился каймою на горизонте. А до наступления дня Тиффани предстояло покончить с одним грязным делом.

— Можно, я ненадолго оставлю её тут у вас? — попросила она. — Мне нужно кое-что закончить.

«Не следовало мне засыпать, — думала девушка, выбираясь из мелового карьера. — Надо было сразу возвращаться! Как я могла бросить там бедного малыша!»

Тиффани принялась выпутывать метлу из кустов вокруг холма и вдруг замерла неподвижно. Она затылком чувствовала: за ней наблюдают. Девушка резко обернулась и увидела старуху в чёрном, высокую и статную, но с клюкой в руках. На глазах у Тиффани старуха медленно растаяла, словно слившись с пейзажем.

— Госпожа Ветровоск? — воззвала Тиффани в пространство. Но это же глупо — матушка Ветровоск ни за что не воспользовалась бы тростью. Краем глаза Тиффани заметила какое-то движение. А когда снова крутнулась на месте, то увидела зайчиху — присев на задние лапы, та как ни в чём не бывало разглядывала девушку с интересом и без малейшего страха.

Ну да, зайцы — они такие. Фигли на них не охотились, а обыкновенная овчарка из сил выбьется раньше, чем заяц хотя бы запыхается. Заяц не роет тесную нору, где его можно запереть как в ловушке; заяц живёт скоростью — проносится через поле, точно грёза о ветре — и уж, конечно, может себе позволить посидеть и понаблюдать за неспешным движением мира.

А эта зайчиха запылала пламенем. На мгновение ослепительно вспыхнула, а затем, целая и невредимая, метнулась прочь и скрылась с глаз.

«Ну хорошо, — размышляла Тиффани, высвободив ручку метлы, — посмотрим на дело с точки зрения здравого смысла. Земля не обожжена, а зайцы обычно огнём не вспыхивают, так что…» Тиффани замешкалась: в памяти распахнулась крохотная дверца.

Она где-то это прочла? Услышала в какой-то песенке? В детской считалке? При чём тут вообще заяц? Но она — ведьма, и у неё есть обязанности. А таинственные знамения могут и подождать. Ведьмам отлично известно: таинственные знамения — они повсюду. Мир прямо-таки тонет в таинственных знамениях. Нужно просто выбрать то, которое тебе подходит.

Тиффани стремительно неслась по воздуху над спящей деревней; летучие мыши и совы спешно от неё уворачивались. Дом семьи Пенни стоял на окраине. Был при нём и огород. При всех деревенских домах были огороды. По большей части там росли овощи или, если верх брала жена, то поровну — овощи и цветы. Дом Пенни выходил на четверть акра жгучей крапивы.

Это всегда раздражало Тиффани до самых подошв её деревенских башмаков. Так ли трудно выполоть сорняки и посадить немного картошки? Всего-то и нужно, что навоз, а уж этого добра в деревне, где разводят скот, полным-полно; тут главное — в дом его не натащить. Господин Пенни мог бы приложить хоть малую толику усилий.

Он, похоже, возвращался в сарай, а если не он, то кто-то другой. Мёртвый младенец теперь лежал на куче соломы. Тиффани загодя припасла немного старого, но годного полотна, что уж всяко лучше, чем солома и мешковина. Но кто-то потревожил крохотное тельце и разложил вокруг него цветы — ну ладно, крапиву. А ещё зажёг свечку в оловянном подсвечнике: такие в каждом доме водятся. Подсвечник. Огонёк. На охапке соломы. В сарае, полном сухой соломы и сена. Тиффани в ужасе глядела на свечу — и тут где-то над головой послышался хрип.

На балке висел человек.

Балка поскрипывала. Медленно оседало облачко пыли и соломенной сечки. Тиффани быстро подставила ладонь и выхватила свечу прежде, чем сверху снова посыплется мякина — и весь сарай вспыхнет пламенем. Она уже собиралась задуть огонёк, как вдруг осознала, что тогда останется в полной темноте наедине с мерно раскачивающимся телом — очень может быть, что и мёртвым. Девушка аккуратно переставила свечу к двери и пошарила вокруг в поисках чего-нибудь острого.

Но это был сарай господина Пенни, и всё, что ни возьми, здесь давно затупилось, кроме пилы.

Наверняка это он там висит! Кому же ещё там быть, как не ему?

— Господин Пенни? — позвала Тиффани, вскарабкавшись на пыльную балку.

Послышался не то всхрап, не то всхлип. К добру ли?

Тиффани как-то умудрилась зацепиться ногой за балку, высвободив одну руку, и взялась за пилу. Проблема в том, что ей не помешали бы ещё две руки. Верёвка крепко обвилась вокруг шеи, а тупые зубья пилы просто скользили по ней, ещё сильнее раскачивая тело. А этот дурень ещё и дёргаться начал, так что верёвка не только качалась, но и закручивалась. Ещё минута — и она, Тиффани, сорвётся вниз.

Воздух всколыхнулся, сверкнуло железо, и Пенни камнем рухнул на пол. Тиффани удержалась ровно настолько, чтобы успеть ухватиться за пыльную балку и не то сползти, не то соскользнуть следом за ним.

Она затеребила ногтями верёвку, затянутую вокруг шеи, но та была тугой, как натянутый барабан… и тут полагалось бы зазвучать фанфарам, потому что словно из ниоткуда перед ней возник Явор Заядло. Он воздел крохотный блестящий клеймор и вопросительно воззрился на девушку.

Тиффани мысленно застонала. Да на что ты вообще годишься, господин Пенни? Чего хорошего ты сделал? Ты даже повеситься как следует не можешь. Какая с тебя польза? Не окажу ли я услугу миру и тебе, позволив завершиться тому, что ты начал?

С мыслями оно всегда так. Мысли думаются сами, а потом просачиваются тебе в голову, надеясь, что и ты тоже будешь так думать. Такие мысли нужно прихлопывать сразу; а то они подчинят ведьму себе, только дай им волю. И тогда всё пойдет прахом и не останется ничего, кроме мерзкого хихиканья.

Говорят, чтоб понять другого, надо пройти милю в его башмаках; для Тиффани это звучало изрядной бессмыслицей, — ведь после того, как ты прошёл милю в чужих башмаках, ты, скорее всего, поймёшь одно: за тобой гонятся и обвиняют в краже обуви; с другой стороны, ты почти наверняка сумеешь убежать, ведь преследователь-то босиком! Нет, на самом деле Тиффани отлично понимала, что значит это присловье; а перед ней распростёрся человек, жизнь которого висела на волоске. У неё не было, просто не было выбора. Нельзя обрывать этот волосок — надо дать бедолаге шанс ради букетика крапивы; ведь где-то внутри этой жалкой туши ещё сохранилась малая толика добра. Крохотная искорка, но она есть. И спорить тут не о чем.

В глубине души ненавидя себя за слюнтяйство, Тиффани кивнула Большому Человеку клана Фиглей.

— Ладно, только его не порань.

Лезвие сверкнуло в воздухе и резануло с хирургической точностью, хотя настоящий хирург сперва вымыл бы руки.

Верёвка распалась надвое под острым клинком и змеёй скользнула на пол. Пенни задышал так жадно, что пламя свечи у двери на миг словно расплющилось.

Тиффани встала с коленей и отряхнулась.

— Вы зачем вернулись? — осведомилась она. — Что вы искали? И что надеялись найти?

Господин Пенни лежал на полу, хватая ртом воздух. Он даже не заворчал в ответ. Трудно было ненавидеть его сейчас — жалкого, беспомощного.

Ведьме то и дело приходится делать выбор — зачастую такой, который обыкновенные люди делать не хотят, о котором они предпочли бы вообще не знать. Тиффани обтёрла лицо господина Пенни обрывком тряпицы, смочив её под струей воды из насоса снаружи, и завернула мёртвого младенца в полотнище более широкое и чистое, припасенное именно с этой целью. Не лучший из саванов, но вполне приличный. Словно в полусне Тиффани напомнила себе, что надо бы пополнить запасы подручного перевязочного материала, и с запозданием осознала, сколь многим обязана нежданным помощникам.

— Спасибо тебе, Явор, — поблагодарила она. — Думаю, сама бы я не справилась.

— Небось справилась бы, — возразил Явор Заядло, хотя оба знали, что нет. — Просто так уж вышло, что я шлындрал мимо, агась, и вовсе за тобой не хвостился. Это, как их там, совпадание такое.

— В последнее время совпадения отчего-то участились, — не удержалась Тиффани.

— Ах-ха, — ухмыльнулся Явор. — Вот те ещё одно совпадание.

Смутить Фигля невозможно. Смущение у них просто в голове не укладывается.

Явор не сводил с неё глаз.

— А таперича чё?

Хороший вопрос, ничего не скажешь. Ведьма должна уметь убедить всех, будто она знает, что делать, даже если это не так. Пенни выживет, а бедное дитя к жизни уже не вернёшь.

— Я обо всём позабочусь, — заверила она. — Это наша работа.

«Вот только нет никаких “мы”, есть только я, — думала Тиффани, летя сквозь утренние туманы к цветнику. — Ах, если бы, если бы рядом был хоть кто-нибудь…»

В ореховой рощице на полянке с ранней весны до поздней осени цвели цветы. Таволга, и наперстянка, и львиный зад, и козлоподхвостник, и дамские чепчики, и трёхцветный чарлик, и сальвия, и полынь, и розовый тысячелистник, и подмаренник, и калужницы, и примулы, и два вида орхидей.

Именно здесь похоронили старуху, которую называли ведьмой. Если знать, куда смотреть, то среди всей этой зелени удавалось разглядеть то немногое, что осталось от её хижины, а если и впрямь знать, куда смотреть, то и могилу. А если хорошо знать, куда смотреть, то отыщется и место, где Тиффани похоронила старухину кошку: здесь росла кошачья мята.

Некогда лютая музыка пришла за старухой и её кошкой, о да, ещё как пришла, и люди, поспешившие на барабанный бой, выволокли старуху в снег, и обрушили ветхую лачугу, и сожгли её книги, потому что в них были картинки со звёздами.

А всё почему? Потому что пропал сын барона, а у госпожи Клацли не осталось ни семьи, ни зубов, и, если совсем честно, она самую малость подхихикивала. Так что все решили, что она ведьма, а жители Мела ведьмам не доверяли, и её вышвырнули в снег, и огонь пожрал соломенную кровлю хижины, страницы со звёздами, одна за другой, потрескивая, сминались и улетали в ночное небо, а старую кошку до смерти забили камнями. Той же зимой старуха умерла в снегу — она напрасно стучалась во все двери, ей так и не открыли, и поскольку надо же было где-то её похоронить, на месте хижины вырыли неглубокую могилу.

Но на самом-то деле старуха никакого отношения не имела к пропаже баронского сына, так? Ведь вскоре после того Тиффани отправилась в неведомую Волшебную страну, чтобы его вернуть, не правда ли? И теперь о старухе не вспоминали ни словом, верно? Но летом, когда люди проходили мимо этого места, цветы радовали взгляд, а пчёлы расцвечивали воздух медовыми красками.

Об этом не говорили. В конце концов, что тут скажешь? Что на могиле старухи расцветают диковинные цветы, а там, где девочка Болен похоронила кошку, кустится кошачья мята? Это прямо загадка, а может, даже и приговор, хотя чей приговор, и кому, и за что, и почему, лучше даже не задумываться и уж тем более не обсуждать. И, тем не менее, над останками предполагаемой ведьмы растут прекрасные цветы — как это возможно?

Тиффани таких вопросов не задавала. Семена стоили дорого, и лететь за ними пришлось неблизко, аж в Дверубахи, но она поклялась себе, что каждое лето яркая полянка в лесу будет напоминать людям о старухе, которую они затравили до смерти и похоронили здесь. Девушка не вполне понимала, почему это для неё настолько важно, но всем своим существом чувствовала: так надо.

Выкопав глубокую, безотрадную ямку в зарослях любиспеха, Тиффани огляделась по сторонам, не подглядывает ли за нею какой-нибудь прохожий, ранняя пташка, и обеими руками засыпала могилу землёй, раздвигая сухие листья и пересаживая позабудки. Вообще-то позабудки здесь не то чтобы уместны, но они быстро разрастаются, а это важно, потому что… кто-то за ней наблюдает. Главное — не оборачиваться. Тиффани знала: увидеть её невозможно. На памяти девушки только одному-единственному человеку удалось превзойти её в умении оставаться невидимой — и это была матушка Ветровоск. Да и туман ещё не развеялся, и шаги на тропе она бы непременно услышала. И это не зверь и не птица. Звери и птицы ощущаются совсем иначе.

Ведьме нет необходимости оглядываться, она ведь и без того всегда знает, кто стоит у неё за спиной. Обычно Тиффани с лёгкостью распознавала чужое присутствие, но сейчас все чувства до единого подсказывали ей, что тут нет никого, кроме Тиффани Болен, и отчего-то странным, непостижимым образом это ощущение казалось ошибкой.

— Слишком много работы и вечный недосып, — вслух произнесла она, и еле слышный голос вроде бы подтвердил: «Да». Словно эхо, вот только отражаться ему не от чего. Тиффани полетела прочь так быстро, как только позволяла метла, то есть на самом деле довольно медленно. Что ж, по крайней мере, бегством это не выглядело, и на том спасибо.

Уж не спятила ли она? Ведьмы об этом почти не говорят, но они постоянно настороже.

Спятить или, точнее, не спятить, это ж душа и сердце ведьмовства; и вот как всё устроено. Спустя какое-то время ведьма, которая, по-ведьминскому обыкновению, почти всегда работает в одиночестве, почти неизбежно начинает… вести себя странно. Разумеется, многое зависит от того, сколько прошло времени и насколько ведьма сильна духом, но рано или поздно она перестаёт различать, что правильно и что нет, что хорошо и что плохо, и правду, и последствия. А это ведь очень опасно. Так что ведьмам приходится поддерживать друг друга в состоянии нормальности — ну, по крайней мере, в том, что считается нормальным для ведьмы. Многого тут не требовалось: посидеть за чаем, попеть песни, прогуляться по лесу, и всё более-менее налаживалось, и ведьма могла спокойно разглядывать объявления о пряничных домиках в рекламном каталоге строительного подрядчика и не вносить немедленно залог.

Теперь в придачу ко всему прочему Тиффани тревожилась за свой рассудок. Она вот уже два месяца как не летала в горы и три месяца как не виделась с мисс Тик, единственной ведьмой, которая появлялась время от времени здесь, в холмах. А по гостям ходить времени не было. Слишком много работы. Может, в этом-то и фокус, думала про себя Тиффани. Если не сидеть сложа руки, то сходить с ума некогда.

Когда Тиффани вернулась к кургану Фиглей, солнце стояло уже высоко. Её ждало самое настоящее потрясение: Амбер сидела на склоне холма в окружении Фиглей и весело смеялась. Тиффани припарковала метлу в зарослях терновника, а между тем и кельда подоспела.

— Ты, надеюсь, не возражнёшь, — промолвила она, заметив выражение лица Тиффани. — Солнце — великий целитель.

— Джинни, твои утешания просто чудо что такое, но я бы предпочла, чтобы вы поменьше попадались ей на глаза! Она же разболтает другим!

— О, ей это всё помстится вроде как снами благодаря утешаниям, — невозмутимо заверила Джинни, — а кто прислухнется к тому, что мала девчура болтает про феечек?

— Ей уже тринадцать! — возразила Тиффани. — И этого нельзя допускать!

— Разве она не счастлива?

— Ну да, но…

В глазах Джинни блеснула сталь. Она всегда относилась к Тиффани с большим уважением, но уважение требует взаимности. В конце концов, здесь — курган Джинни, и земля, скорее всего, тоже её. Тиффани ограничилась тем, что напомнила:

— Её мать будет беспокоиться.

— Да ну? — отозвалась Джинни. — И что, её ма сильно обеспокоилась, когда позволила избить бедняжку до полусмерти?

Проницательность кельды здорово действовала на нервы. Тиффани часто говорили, что она уж больно востра, того гляди порежется, но неотрывный взгляд кельдиных серых глаз, пожалуй, искрошил бы и железные гвозди.

— Ну, мать Амбер, она… она не слишком умна.

— Я слыхала, — отозвалась Джинни. — Но у скотов мозга не густо, и однако ж лань с места не стронется, обороняя своего оленёнка, а лиса за своего лисёнка псу горло перервёт.

— У людей всё куда сложнее, — вздохнула Тиффани.

— Похоже на то, — согласилась кельда. В голосе её зазвучали ледяные ноты. — Ну что ж, утешания, похоже, свою работу делают, так что, мож, девчуре и впрямь пора вертаться в ваш сложный мир?

«Где ещё жив её отец, — напомнила себе Тиффани. — Я знаю, что жив. Он весь в синяках, но он дышит и, от души надеюсь, протрезвел. И когда же вся эта история закончится? Надо разобраться с проблемой раз и навсегда! У меня других дел полно! А днём мне нужно навестить барона!»

Отец Тиффани встретил их во дворе фермы; Тиффани обычно оставляла метлу привязанной к дереву снаружи, теоретически — чтобы, пролетая, не распугать кур, но главным образом потому, что так и не научилась приземляться достаточно ловко и не хотела позориться на глазах у зрителей.

Господин Болен переводил взгляд с Амбер на дочь.

— С ней всё в порядке? Выглядит она малость… не от мира сего.

— Ей дали успокоительного, чтоб полегчало, — объяснила Тиффани, — не надо бы ей пока выходить за ворота.

— Её мать вся испереживалась, знаешь ли, — укоризненно продолжал отец Тиффани, — но я ей сказал, Амбер в безопасном месте и ты за ней ухаживаешь.

В словах его явственно прозвучал намёк на: «Ты ведь уверена, что всё делаешь правильно, да?», но Тиффани старательно пропустила его мимо ушей и просто ответила:

— Да, всё верно.

Она попыталась представить себе, как госпожа Пенни переживает, но ничего не получилось. Сколько Тиффани себя помнила, вид у этой женщины всегда был настороженно-оторопелый, как будто жизнь для неё — штука слишком сложная, только и жди очередного подвоха.

Болен притянул к себе дочь и понизил голос.

— Ночью Пенни вернулся, — прошептал он. — Говорят, его пытались убить!

— Что?

— Не сойти мне с этого места!

Тиффани обернулась на Амбер. Девушка неотрывно глядела в небо, словно надеясь, что вот-вот произойдёт что-нибудь интересное.

— Амбер, — тщательно подбирая слова, произнесла Тиффани, — ты ведь кур кормить умеешь, правда?

— О да, госпожа!

— Так ступай и покорми наших, ладно? Зерно в амбаре.

— Твоя мама их давным-давно покормила, — возразил было отец, но Тиффани быстро оттащила его в сторону.

— Когда это случилось? — спросила она, провожая взглядом девушку: та послушно побрела в амбар.

— Прошлой ночью, не знаю, в каком часу. Мне госпожа Пенни рассказала. Его сильно избили. В том самом хлипком сарае, где мы с тобой вчера сидели.

— Госпожа Пенни к нему вернулась? После всего, что случилось? Да что она в нём находит?

Господин Болен пожал плечами.

— Он ей муж.

— Но все знают, что он её бьёт!

— Ну, наверное, для некоторых женщин такой муж лучше, чем вообще никакого, — не без смущения выговорил отец.

Тиффани открыла было рот, чтобы ответить, встретилась взглядом с отцом и поняла правду его слов. Она видела таких женщин в горах, разбитых и вымотанных: детей у них слишком много, денег слишком мало. Конечно, если они водили дружбу с нянюшкой Ягг, хотя бы насчёт детей можно было бы что-то придумать, и всё-таки есть на свете семьи, которые, чтобы поставить на стол еду, иногда вынуждены продавать стулья. И с этим ничего, вообще ничего не поделаешь.

— Пап, господина Пенни никто не бил, хотя, пожалуй, стоило бы. Я нашла его в сарае: он пытался повеситься, и я обрезала верёвку.

— У него сломано два ребра, на нём места живого нет!

— Пап, там очень высоко падать — и он уже хрипел! Что ещё я могла сделать? Оставить его болтаться в петле? Заслуживает он этого или нет, но он выжил! И роль палача не по мне! Там букетик лежал, папа! Сорняки и крапива! У него от крапивы все руки распухли! В нём ещё теплится малая искорка, заслуживающая того, чтобы жить, ты разве не видишь?

— Но ты унесла ребёнка.

— Нет, папа, я унесла мёртвое тельце. Пап, послушай меня и попытайся понять. Я похоронила младенца, который умер. Я спасла человека, который умирал. Вот что я сделала, папа. Люди могут не понять и начнут выдумывать небылицы. Мне всё равно. Работа есть работа, и нужно её делать.

Послышалось кудахтанье; через двор прошла Амбер, а за ней цепочкой бежали куры. Кудахтающий звук издавала сама Амбер; на глазах у Тиффани и её отца куры промаршировали взад-вперёд, словно по команде сержанта-инструктора по строевой подготовке. Между кудахтаньем девушка посмеивалась про себя; заставив кур торжественно прошагать по кругу, она как ни в чём не бывало оглянулась на Тиффани с отцом и увела птиц обратно в амбар.

Помолчав, отец Тиффани промолвил:

— Я правда видел то, что видел?

— Да, — подтвердила Тиффани. — Сама не понимаю, что это было.

— Я потолковал тут с ребятами, — промолвил отец, — а твоя мама поговорила с женщинами. Мы станем приглядывать за семейкой Пенни. Больно долго мы смотрели сквозь пальцы на то, чего попускать не след. Нельзя всё перекладывать на тебя. Пусть люди не думают, будто ты за них всё уладишь, и, послушай моего совета, ты так тоже не думай. Есть вещи, за которые полагается браться всей деревней.

— Спасибо, пап, — поблагодарила Тиффани. — А теперь я, пожалуй, пойду навещу барона.

Тиффани уже почти и не помнила барона в добром здравии. Никто, по-видимому, не знал толком, что с ним не так. Но, как и многие другие больные на её памяти, он как-то держался, жил в подвешенном состоянии и ждал смерти.

Кто-то из поселян сказал о нём: дверь скрипит, да никак не захлопнется. Теперь барону становилось всё хуже; на взгляд Тиффани, ждать, что дверь его жизни захлопнется навеки, оставалось уже недолго.

Но Тиффани могла забрать его боль и даже припугнуть её малость, чтобы боль повременила возвращаться.

Тиффани поспешила в замок. Сиделка, госпожа Лоск, её уже дожидалась. Лицо её было белее простыни.

— Ох, не лучший сегодня у него день, — посетовала она и со смиренной улыбочкой добавила: — Я за него всё утро молилась.

— Очень великодушно с вашей стороны, — отозвалась Тиффани. Она постаралась не подпускать в голос сарказма, но сиделка всё равно одарила её хмурым взглядом.

Тиффани провели в комнату, где пахло так, как обычно пахнет в комнатах больных: слишком даёт о себе знать присутствие людей, а вот воздуха недостаточно. Сиделка встала в дверном проёме, точно на часах. Тиффани затылком чувствовала её неотрывный подозрительный взгляд. Подобное отношение встречалось всё чаще. То и дело объявлялись бродячие проповедники, которые ведьм не любили, и люди к ним прислушивались. Люди порою живут в очень странном мире, думала про себя Тиффани. Каким-то непостижимым образом все знают, что ведьмы воруют младенцев и губят посевы; подобная чушь у всех на слуху. И в то же время, когда нужна помощь, бегут люди не куда-нибудь, а к ведьме.

Барон лежал на смятых простынях; лицо его посерело, волосы совсем поседели, а кое-где и вовсе повыпадали, оставив розовые проплешины. Однако выглядел он опрятно. Барон всегда отличался чистоплотностью. Каждое утро кто-то из стражников приходил его побрить. Барона это, по всей видимости, взбадривало, но прямо сейчас он смотрел сквозь Тиффани, словно её не видел. Она к этому привыкла; барон был, как говорится, «человеком старой закалки». Гордости не занимать, и характер не из лёгких, но умеет за себя постоять всегда и везде. Для него боль — это драчливый задира, а как поступают с драчливыми задирами? Им дают отпор, потому что тогда они просто убегают, поджав хвост. Но боль этого правила не знала. Наоборот, она задирала и изводила его всё сильнее. Барон лежал, закусив побелевшие губы, и Тиффани прямо-таки слышала, как он не кричит.

Девушка присела на табуретку рядом, размяла пальцы, вдохнула поглубже — и забрала боль, вытягивая её из истощённого тела и вкладывая в невидимый шар у себя над плечом.

— Я, знаете ли, магии не одобряю, — с порога сообщила сиделка.

Тиффани вздрогнула, словно канатоходец, вдруг почувствовавший, что на другом конце ударили палкой по верёвке. Она осторожно, капля по капле, утихомирила поток боли.

— Так я о чём, — продолжала сиделка, — не стану отрицать, ему и впрямь становится лучше, но хотелось бы мне знать, в чём источник этой целительной силы?

— Вероятно, в ваших молитвах, госпожа Лоск, — кротко отозвалась Тиффани и с удовольствием отметила, что лицо сиделки исказилось от ярости.

Но госпожа Лоск была толстокожа как слон.

— Мы должны быть уверены, что не якшаемся с тёмными демоническими духами. Лучше немножечко помучиться от боли в этом мире, нежели страдать вечность!

В горах стоят лесопилки на водяном двигателе, оснащённые громадными циркулярными пилами. Пилы вращаются так быстро, что видно лишь серебристую смазанную кляксу в воздухе… пока какой-нибудь забывчивый растяпа не потеряет бдительность, и тогда диск становится красным, а в воздухе идёт дождь из отрезанных пальцев.

Сейчас примерно так ощущала себя Тиффани. Ей необходимо сосредоточиться, а эта женщина болтает как заведённая, а боль только и ждёт, чтобы ведьма на краткий миг утратила бдительность. Ну что ж, ничего не попишешь… Тиффани швырнула болью в подсвечник у кровати. Тот разлетелся вдребезги, свеча полыхнула пламенем; Тиффани поспешно затоптала огонь. И обернулась к потрясённой сиделке.

— Госпожа Лоск, безусловно, всё, что вы говорите, чрезвычайно интересно, но в общем и целом, госпожа Лоск, мне безразлично ваше мнение о чём бы то ни было. Я не возражаю, чтобы вы тут оставались, госпожа Лоск, но то, что я делаю, очень трудно и опасно для меня, особенно если что-то пойдёт не так, и против этого я решительно возражаю, госпожа Лоск. Уходите, госпожа Лоск, или оставайтесь, но главное — заткнитесь, госпожа Лоск, потому что я только-только начала и боли мне предстоит забрать ещё очень много.

Госпожа Лоск грозно воззрилась на неё.

Тиффани в свой черёд одарила её особым взглядом, а если ведьмы в чём и навострились, так это в особых взглядах.

Дверь за возмущённой сиделкой захлопнулась.

— Говори потише — она подслушивает у двери, — раздался голос барона. Вот только разве это голос? — надтреснутый, срывающийся; повелительные интонации в нём слышались еле-еле, и каждое слово словно умоляло, чтобы хватило времени для следующего.

— Простите, сэр, но мне нужно сосредоточиться, — объяснила Тиффани. — Здесь ни в коем случае нельзя ошибиться.

— Конечно. Я помолчу.

Забирать боль — дело опасное, трудное и изматывающее, но до чего же отрадно было видеть, как посеревшее лицо старика оживает на глазах. Кожа уже слегка порозовела и набирала упругость по мере того, как всё больше боли вытекало из барона через Тиффани в новый невидимый шарик, парящий над её правым плечом.

Равновесие. Всё дело в равновесии. Таково было одно из самых первых заученных ею правил: середина качелей не поднимается и не опускается, взлёты и падения проходят сквозь неё, а она остаётся неподвижна. Нужно стать центром качелей, чтобы боль текла сквозь тебя, а не внутрь тебя. Это очень трудно. Но она это умеет! Тиффани гордилась собой; даже матушка Ветровоск хмыкнула, когда Тиффани в один прекрасный день продемонстрировала ей, как освоила этот фокус. А хмыканье от матушки Ветровоск — всё равно что шквал аплодисментов от любого другого.

Барон заулыбался.

— Спасибо, госпожа Тиффани Болен. А теперь мне бы хотелось пересесть в кресло.

Это было что-то новое; Тиффани призадумалась.

— Сэр, вы уверены? Вы всё ещё очень слабы.

— Да-да, мне все так говорят, — отмахнулся барон. — Можно подумать, я сам не знаю. Помоги мне подняться, госпожа Тиффани Болен, потому что мне нужно поговорить с тобой.

Это оказалось нетрудно. Девушка, способная вытащить из кровати господина Пенни, с бароном управится играючи: она обращалась с ним как с хрупкой фарфоровой статуэткой, на которую он, кстати, весьма походил.

— Не думаю, чтобы мы с тобой, госпожа Тиффани Болен, за всё то время, что ты за мной приглядываешь, хоть раз поговорили толком, а не коротко и по делу, — заявил больной, когда Тиффани устроила его и вручила трость для опоры. Барон был не из тех, кто вальяжно разваливается в кресле, если можно сидеть на самом краешке.

— Ну, да, сэр, наверное, вы правы, — осторожно согласилась Тиффани.

— Прошлой ночью мне приснилось, что у меня тут гости, — сообщил барон, лукаво усмехаясь уголком рта. — Что ты на это скажешь, а, госпожа Тиффани Болен?

— Пока что я не знаю, что и подумать, сэр, — отозвалась Тиффани, твердя про себя: «Только не Фигли! Пожалуйста, только не Фигли!»

— Это была твоя бабушка, госпожа Тиффани Болен. Чудесная была женщина, и красавица редкостная. О да, я здорово расстроился, когда она вышла за твоего деда, но, наверное, всё сложилось к лучшему. Я по ней очень скучаю, знаешь ли.

— Вы? — удивилась Тиффани.

Старик улыбнулся.

— После смерти моей дражайшей супруги только она одна и смела со мною спорить. Тому, кто облечён ответственностью и властью, нужен кто-то, кто бы одёрнул его, если он поведёт себя как распоследний дурак. Матушка Болен выполняла эту обязанность с похвальным рвением, должен отметить. И спасибо ей большое, потому что я частенько вёл себя как распоследний дурак, которому надо бы надрать задницу, метафорически говоря. Я надеюсь, госпожа Тиффани Болен, что, когда я буду уже в могиле, ты окажешь ту же услугу моему сыну Роланду, который, как ты знаешь, порою слишком много о себе воображает. Ему нужен кто-то, кто надрал бы ему задницу, метафорически говоря, или даже в буквальном смысле, ежели он чересчур зазнается.

Тиффани сдержала улыбку и, улучив момент, поправила крутящийся шарик боли, что по-свойски парил над плечом.

— Спасибо за доверие, сэр, я сделаю всё, что в моих силах.

Барон вежливо кашлянул.

— На самом деле в какой-то момент я питал надежду, что вы с моим мальчиком вступите во… взаимоотношения более личного свойства.

— Мы добрые друзья, — промолвила Тиффани, тщательно подбирая слова. — Мы всегда были добрыми друзьями, и я надеюсь, мы и впредь останемся… добрыми друзьями. — Тиффани поспешно утихомирила опасно завибрировавшую боль.

Барон кивнул.

— Вот и славно, госпожа Тиффани Болен, но, пожалуйста, будь так добра, пусть узы дружбы не помешают тебе справедливо надрать ему задницу, ежели в том возникнет нужда.

— Я с превеликим удовольствием исполню ваш завет, сэр.

— Ты молодец, юная барышня, — похвалил барон, — и спасибо, что не отчитываешь меня за употребление слова «задница» и не спрашиваешь, что значит «метафорически».

— Нет, сэр, я знаю, что такое «метафорически», а «задница» — это общеупотребительное слово, тут стыдиться нечего.

Барон кивнул.

— Да, ощущается в нём этакая похвальная прямота. А «попу» оставим для старых дев и малышни.

Тиффани покрутила слова на языке и согласилась:

— Да, сэр, мне тоже кажется, что здесь вы в самую точку попали.

— Превосходно. Кстати говоря, госпожа Тиффани Болен, не могу не полюбопытствовать, с какой стати ты нынче не приседаешь передо мной в реверансе. Почему нет?

— Я теперь ведьма, сэр. Мы этого не делаем.

— Но я твой барон, юная барышня.

— Да. А я — ваша ведьма.

— Но там, за дверью, моя стража; солдаты тотчас сбегутся, стоит мне кликнуть. И ты, конечно же, знаешь, что здешний народ ведьм не то чтобы жалует.

— Да, сэр, я это знаю, сэр. Ведь я — ваша ведьма.

Тиффани внимательно вглядывалась в лицо барона. Его светло-голубые глаза озорно, хитро поблёскивали.

«Худшее, что ты сейчас можешь сделать, — сказала себе Тиффани, — это выказать слабость. Он — как матушка Ветровоск; он проверяет людей на прочность».

Словно прочитав её мысли, барон рассмеялся.

— То есть ты сама себе хозяйка, госпожа Тиффани Болен?

— Не уверена, сэр. Последнее время мне кажется, что я принадлежу всем и каждому.

— Ха, — хмыкнул барон. — Мне рассказывают, ты трудишься не покладая рук.

— Я — ведьма.

— Да, — кивнул барон. — Именно так ты и сказала, чётко, ясно и неоднократно. — Барон упёрся обеими иссохшими руками в трость и поверх них посмотрел на собеседницу. — Стало быть, это правда, да? Что лет семь назад ты, вооружившись железной сковородкой, отправилась куда-то там в волшебную страну и спасла моего сына от королевы эльфов — чрезвычайно неприятной особы, как я понимаю?

Тиффани замялась.

— А вы хотите, чтобы всё было именно так? — спросила она.

Барон усмехнулся и ткнул в её сторону костлявым пальцем.

— Хочу ли я? Право слово! Хороший вопрос, госпожа Тиффани Болен, она же ведьма. Дай-ка подумаю… скажем так… я хочу знать правду.

— Ну, про сковородку всё правда, надо признать, и да, Роланд был здорово не в себе, так что мне, ну, пришлось взять дело в свои руки. Самую малость.

— Самую… малость? — улыбнулся старик.

— Не то чтобы необоснованно большую малость, — быстро поправилась Тиффани.

— А почему мне никто не рассказал об этом тогда, скажи на милость?

— Потому что вы — барон, — просто сказала Тиффани, — а мальчикам с мечами полагается спасать девочек. Так во всех сказках говорится. Так сказки устроены. Никто никогда и думать не хотел, что может быть и наоборот.

— И тебе не было обидно? — Барон не сводил с неё глаз и ни разу не моргнул. Лгать не имело смысла.

— Было, — призналась она. — Самую малость.

— Обоснованно большую малость?

— Наверное, да, так. Но потом я уехала учиться на ведьму и больше об этом не задумывалась. Вот и вся правда, сэр. Простите, сэр, но кто вам об этом рассказал?

— Твой отец, — отвечал барон. — Ия ему за это очень признателен. Он навестил меня вчера, пришёл попрощаться, поскольку я, как ты сама знаешь, умираю. И это, кстати, тоже правда. И только попробуй устроить ему разнос, юная барышня, ведьма ты там или не ведьма. Обещай, что не будешь.

Тиффани знала, что эта ложь вот уже много лет язвила отца. Ей-то было по большей части всё равно, а вот ему — нет.

— Да, сэр, обещаю.

Барон помолчал мгновение, не сводя с девушки глаз.

— Видишь ли, госпожа Тиффани Болен, которая, если верить последовательным повторам, ещё и ведьма, ныне взор мой затуманен, а вот разум отчего-то видит дальше, чем ты думаешь. Но, наверное, мне ещё не поздно восстановить справедливость. Под моей кроватью стоит окованный медью сундук. Пойди открой его. Ну же! Прямо сейчас.

Тиффани выдвинула сундук из-под кровати; казалось, он наполнен свинцом.

— Внутри ты найдёшь несколько кожаных кошелей, — проговорил старик за её спиной. — Вытащи один. В нём лежит пятнадцать долларов. — Барон откашлялся. — Спасибо, что спасла моего сына.

— Послушайте, я не могу принимать… — начала было Тиффани, но барон грохнул тростью об пол.

— Заткнись и, будь так добра, послушай, госпожа Тиффани Болен. Когда ты сражалась с королевой эльфов, ты ещё не была ведьмой, а значит, ведьминское правило не брать денег здесь неприменимо, — резко заявил он. Глаза его сияли ярче сапфиров. — Что до оказанных мне лично услуг, я так понимаю, тебе заплатили едой и чистым подержанным полотном, ношеной обувью и дровами. Я надеюсь, моя экономка была достаточно щедра? Я велел ей не скупиться.

— Что? О, о да, сэр. — И так оно и было. Ведьмы жили в мире одежды с чужого плеча, старых простыней (хороший перевязочный материал), башмаков, в которых ещё сохранилось немного жизни, и, конечно же, подержанного, поношенного, потрёпанного и в целом видавшего виды добра из вторых, третьих, четвёртых и пятых рук. В таком мире получить доступ к кладовым жилого замка — всё равно что разжиться ключом от монетного двора. Что до денег… Тиффани снова и снова взвешивала кожаный мешочек в руках. Какой тяжёлый!

— А что вы со всем этим барахлом делаете, госпожа Тиффани Болен?

— Что? — рассеянно откликнулась она, всё ещё рассматривая кошель. — Э, гм, меняем одно на другое, отдаём людям, которым оно нужно… ну, всё в таком духе.

— Госпожа Тиффани Болен, ты внезапно сделалась уклончива. Ты, наверное, размышляешь про себя о том, что пятнадцать долларов — это сущая малость за спасение баронского сына, не так ли?

— Нет!

— То есть это было «да», верно?

— То есть это было «нет», сэр! Я — ваша ведьма! — Тиффани, тяжело дыша, обожгла его свирепым взглядом. — Ия пытаюсь уравновесить очень непростой шарик боли, сэр.

— Ага, это говорит внучка матушки Болен! Покорно прошу прощения, как мне частенько следовало попросить прощения и у неё. И, тем не менее, будь так добра оказать мне честь и любезность и принять этот кошель, госпожа Тиффани Болен, и воспользоваться его содержимым как сочтёшь нужным в память обо мне. Я уверен, такого количества денег ты в жизни своей не видела.

— Я никаких денег обычно не вижу, — запротестовала потрясённая Тиффани.

Барон снова громыхнул тростью об пол, словно аплодируя.

— Я очень сомневаюсь, что тебе вообще доводилось видеть такие деньги, — весело заметил он. — Потому что, понимаешь ли, хотя в мешочке пятнадцать долларов, это не те доллары, к которым ты привыкла или привыкла бы, если бы имела дело с деньгами. Это — старые доллары, тех давних времён, когда денежную систему ещё не изгадили. В современном долларе, как я понимаю, по большей части медь, а золота там — что в морской воде. А вот этот доллар — настоящий шиллинг, чистейшей воды, да простится мне эта шутка. — Тиффани охотно простила шутку, потому что не поняла. Барон улыбнулся её замешательству. — Короче, госпожа Тиффани Болен, если ты отнесёшь эти монеты честному оценщику, он заплатит тебе, ну, я думаю, где-то около пяти тысяч анк-морпоркских долларов. Не знаю, сколько это в пересчёте на старые башмаки, но, с вероятностью, на эти деньги ты сможешь купить себе старый башмак величиной с этот замок.

«Я не могу принять этих денег», — подумала Тиффани. Мешочек в её руках вдруг изрядно потяжелел. А вслух она сказала:

— Для ведьмы это слишком много.

— Но за сына — не слишком, — возразил барон. — Не слишком много за наследника, не слишком много за преемственность поколений. Не слишком много за то, чтобы убрать из мира ложь.

— Но на эти деньги мне лишней пары рук не купить и ни единой секунды в прошлом не исправить, — отозвалась Тиффани.

— И тем не менее я настаиваю, чтобы ты их взяла, — повторил барон. — Если не ради себя, то ради меня. Это снимет тяжкое бремя с моей души, и, поверь, прямо сейчас душу эту неплохо бы подчистить, ты не согласна? Я ведь скоро умру, так?

— Да, сэр. Думаю, очень скоро, сэр.

Тиффани стала чуть лучше понимать барона и нисколько не удивилась, когда тот рассмеялся.

— Видишь ли, — пояснил он, — большинство людей сказали бы: «Да нет, дружище, ты ещё всех нас переживёшь, мы тебя быстренько на ноги поднимем, ты ещё бодрячком!»

— Да, сэр. Я ведьма, сэр.

— Ив нынешних обстоятельствах это значит, что?..

— Я изо всех сил стараюсь не лгать, сэр.

Старик поёрзал в кресле и внезапно стал серьёзным.

— Когда придёт время… — начал было он и замялся.

— Я буду с вами, сэр, если хотите, — отозвалась Тиффани.

Барон облегчённо выдохнул.

— А тебе уже доводилось видеть Смерть?

Тиффани ждала этого вопроса и была к нему готова.

— Обычно я просто чувствую, как он проходит мимо, сэр, но я видела его дважды, так сказать, во плоти, если бы плоть у него была. Он — скелет с косой, в точности как в книгах — собственно, я думаю, он таков именно потому, что так его изображают в книгах. Он учтив, но твёрд, сэр.

— Да уж, не удивлюсь! — Старик немного помолчал и продолжил: — А он… не говорил чего-нибудь насчёт загробной жизни?

— Да, сэр. По всей видимости, там нет горчицы, и у меня сложилось впечатление, что маринадов и солений тоже.

— Правда? Досада какая. Наверное, соусы чатни* тоже исключаются?

— Я не обсуждала тему приправ в подробностях, сэр. У него такая большая коса.

В дверь забарабанили, и госпожа Лоск громко осведомилась:

— Вы в порядке, сэр?

— Лучшего и желать нельзя, уважаемая госпожа Лоск, — столь же громко отозвался барон, а затем заговорщицки понизил голос. — Кажется, наша госпожа Лоск тебя не жалует, дорогая моя.

— Она считает, я негигиенична, — объяснила Тиффани.

— Никогда не понимал этой чепухи, — фыркнул барон.

— Всё очень просто, — отозвалась Тиффани. — Я просто сую руки в огонь при любой возможности.

— Что? Ты кладёшь руки в огонь?

Тиффани уже пожалела, что обмолвилась, но теперь старик не отступится, пока она ему не покажет. Девушка вздохнула, подошла к очагу, сняла с подставки тяжёлую железную кочергу. Себе самой она призналась, что и впрямь любит иногда похвастаться этим фокусом, а барон — зритель благодарный. Но уместно ли делать это сейчас? Ну да ладно, фокус с огнём не такой уж и сложный, боль надёжно уравновешена, а барону, похоже, уже недолго осталось.

Тиффани зачерпнула ведром воды из небольшого колодца в дальнем конце комнаты. В колодце водились лягушки, а значит, и в ведре, но добрая Тиффани бросила их обратно в колодец. Кому приятно варить лягушек? Без ведра с водой, строго говоря, можно было и обойтись, но и ведру отводилась своя роль. Тиффани театрально откашлялась.

— Видите, сэр? У меня в руках одна кочерга и одно ведро с водой. А теперь… я держу в левой руке кочергу, а правую кладу в самую горячую середину пламени, вот так.

Барон охнул: пламя охватило её кисть, а кончик кочерги в другой руке внезапно раскалился докрасна.

Произведя должное впечатление на барона, Тиффани опустила кочергу в ведро с водой: заклубилось облако пара. Затем она подошла к барону и продемонстрировала правую руку — целую и невредимую.

— Но я своими глазами видел, как взметнулось пламя! — вытаращил глаза барон. — Здорово! Потрясающе здорово! Это какой-то фокус, да?

— Скорее навык, сэр. Я положила руку в огонь и направила жар в кочергу. Просто переместила жар, понимаете? А пламя, которое вы видели, вспыхнуло и сожгло отмершие кусочки кожи, грязь и всех этих гнусных невидимых кусачих тварей, которые кишмя кишат на негигиеничных руках… — Девушка оборвала себя на полуслове. — С вами всё в порядке, сэр? — Барон неотрывно глядел на неё. — Сэр? Сэр?

Старик заговорил, словно зачитывая из невидимой книги:

— «Зайчиха бежит в огонь. Зайчиха бежит в огонь. Огонь принимает её — но не жжёт. Огонь обнимает её — и не жжёт. Зайчиха вбегает в огонь. Огонь её любит, она — свободна…» Я всё вспомнил! Как я вообще мог забыть! Как я посмел позабыть такое?! Я говорил себе, что запомню это навсегда, но время идёт, столько всего надо запомнить и сделать, мир загромождается, посягает на твоё время и на твою память. И то, что важно, то, что настоящее, — забывается…

Тиффани потрясённо глядела, как по лицу барона катятся слёзы.

— Я всё помню, — прошептал он, захлёбываясь рыданиями. — Я помню жар! Я помню зайчиху!

В этот момент дверь с грохотом распахнулась, и в комнату ворвалась госпожа Лоск. То, что произошло дальше, заняло не дольше мгновения, но Тиффани показалось, будто прошли часы. Сиделка поглядела на неё, с кочергой в руке, затем на плачущего старика, затем снова на Тиффани, которая выпустила кочергу из рук, затем снова на старика, затем снова на Тиффани — кочерга упала в очаг с громким лязгом, и по всему миру прокатилось эхо. Госпожа Лоск набрала в грудь побольше воздуха — точно кит перед тем, как нырнуть на дно океана, и завопила:

— Что ты такое с ним делаешь, а? Убирайся прочь, ты, грязная потаскушка!

К Тиффани тут же вернулась способность говорить, а затем и кричать:

— Я — чистая, и я ничего не таскаю!

— Я позову стражу, ты, чёрная полуночная ведьма! — завопила сиделка, выбегая за дверь.

— Сейчас только одиннадцать тридцать! — крикнула ей вслед Тиффани и бросилась к барону, знать не зная, что делать дальше. Боль встрепенулась. Тиффани её чувствовала. Мысли мешались. Того гляди равновесие нарушится. Девушка на мгновение сосредоточилась и, заставляя себя улыбнуться, обернулась к барону:

— Мне страшно жаль, если я вас расстроила, сэр, — начала она и тут же осознала, что барон улыбается сквозь слёзы и всё лицо его словно светится.

— Расстроила? Помилуй, ещё чего, я вовсе не расстроен. — Барон попытался выпрямиться и трясущимся пальцем указал на огонь. — Наоборот, я поправился! Я словно ожил! Я снова молод, дорогая моя госпожа Тиффани Болен! Я помню тот чудесный день! Видишь меня? Внизу, в той долинке? Чудесный, бодрящий сентябрьский денёк. Малыш в твидовой курточке, помню, она ещё такая кусачая была, всё тело зудело, да-да, ужас до чего кусачая, и мочой попахивала! Мой отец распевал «Жаворонков трели»*, а я пытался подпевать, но, понятное дело, не мог, потому что голосишко у меня был что у кролика; и мы смотрели, как жгут стерню. Повсюду курился дым, огонь катился по полю; мыши, крысы, кролики и даже лисы бежали от пламени нам навстречу. Фазаны и куропатки в последний момент взмывали в небо, как это за ними водится, и вдруг все звуки смолкли, и я увидел зайчиху. Ох, ну и здоровенную же, а ты знаешь, что деревенские считают, будто все зайцы на самом деле зайчихи? — так вот, она просто-напросто сидела на месте и таращилась на меня, а вокруг падали кусочки сожжённой травы, а за ней бушевало пламя. Она неотрывно смотрела на меня, и я готов поклясться, что, как только она поймала мой взгляд, зайчиха взвилась в воздух — и скакнула прямо в огонь. Я, понятное дело, разревелся — такая она была красивая. А отец подхватил меня на руки и шепнул, что откроет мне один маленький секрет, и научил меня заячьей песне, чтобы я узнал правду и перестал плакать. А потом, уже позже, мы прошлись по пепелищу и никакой мёртвой зайчихи не нашли. — Старик неловко повернул голову к Тиффани и засиял, буквально засиял. Засветился изнутри.

Откуда это? — недоумевала Тиффани. Для бликов огня отсвет слишком золотистый, а шторы задвинуты. Здесь, в комнате, всегда было слишком темно, но сейчас вокруг лучился бодрящий сентябрьский день…

— Помню, когда мы вернулись домой, я нарисовал картинку цветными карандашами, и отец был так горд, что обошёл с ней весь замок, показывая всем и каждому, — продолжал старик с энтузиазмом мальчишки. — Детские каракули, понятное дело, но отец говорил о картинке словно о невесть каком шедевре. С родителями это случается. Я нашёл картинку в отцовских бумагах после его смерти, и, кстати, если тебе интересно, ты её обнаружишь в кожаной папке в том же сундуке с деньгами. Это же, в конце концов, ценная вещица. Я никому больше об этом не рассказывал, — признался барон. — Люди, и дни, и воспоминания приходят и уходят, но это воспоминание всегда было здесь, со мной. И никакими деньгами, госпожа Тиффани Болен, она же ведьма, мне не расплатиться с тобой за то, что ты вернула мне это чудесное видение. Которое я буду помнить вплоть до смертного…

На краткий миг пламя в очаге замерло, и в воздухе ощутимо похолодало. Тиффани никогда не была уверена, что действительно видит Смерть: возможно, каким-то непостижимым образом всё происходило у неё голове. Хотя, где бы он ни был, он, ну, в общем, был здесь.

— КАЖЕТСЯ, МОМЕНТ ПОДХОДЯЩИЙ? — промолвил Смерть.

Тиффани не отпрянула — с чего бы?

— Это ты устроил? — спросила она.

— КАК БЫ МНЕ НИ ХОТЕЛОСЬ ПРИПИСАТЬ ЗАСЛУГУ СЕБЕ, ТУТ ЗАДЕЙСТВОВАНЫ ИНЫЕ СИЛЫ. ДОБРОГО ВАМ УТРА, ГОСПОЖА БОЛЕН.

Смерть ушёл, и барон последовал за ним — маленький мальчик в новёхонькой твидовой курточке, ужасно кусачей и попахивающей мочой, шёл за отцом по дымящемуся жнивью.

Тиффани коснулась ладонью лица покойника и почтительно закрыла ему глаза, в которых уже угасал отсвет горящей стерни.