Часть первая

Это была глупость – но, казалось, эту глупость можно себе позволить. Долгие годы на озере ничего не случалось. И оно было так восхитительно далеко от остальной моей жизни.

Вечер понедельника у нас посвящен кино: так мы отмечаем окончание очередной недели. В воскресенье закрываемся в одиннадцать ночи или в полночь, тащимся домой и заваливаемся спать. А понедельник (за вычетом нескольких национальных праздников) – наш выходной.

По понедельникам приходит Руби со своей когортой и атакует кофейню с таким количеством новейшего взрывоопасного снаряжения, что хватило бы укротить Годзиллу: в эти чугунные солдатские головы с одной извилиной никогда не приходила мысль пригласить парочку уборщиц на помощь в их славной борьбе с мародерствующими шестиногими. Впрочем, благодаря Руби «Кофейня Чарли» – единственное, наверное, место в Старом Городе, где ты в безопасности от местных тараканов размером с бурундука. Только услышишь шуршание, когда они будут пробираться по щебенке снаружи.

Традиция вечернего кино в понедельник зародилась семь лет назад, когда я начала выбираться из постели в четыре утра, чтобы поставить хлеб в печь. Первые посетители приходят в шесть тридцать и заказывают наши «булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову». А булочки пеку именно я. Оставляю тесто на ночь, и в четыре тридцать оно – пышное, подошедшее – уже ждет меня с нетерпением. К. шести часам, когда Чарли приходит сварить кофе и открыть кассу (а в теплое время года – и начать расставлять столики перед входом и вниз по переулку), запах сдобы уже слышен. Около пяти появляется один из меньших любимчиков Руби для утреннего сеанса зачистки. Исключение – вторники, когда кофейня блестит, и я надрываюсь, пытаясь заставить размягчиться тугое, вязкое, застывшее за тридцать часов в холодильнике тесто.

Чарли – одна из опор моей Вселенной. Он достаточно повысил мне зарплату, когда я закончила школу (диплом средней школы – за красивые глаза и заступничество эксцентричной учительницы английского) и начала работать полный день, чтобы я смогла позволить себе жить отдельно. А главное – он поговорил с мамой, чтобы она мне это позволила.

Но подъем в четыре утра шесть дней в неделю накладывает отпечаток на общественную жизнь (хотя, как напоминает мама, будучи в плохом настроении, если б я все еще жила дома, то могла бы вставать в четыре двадцать). Поначалу вечер понедельника принадлежал только нам с мамой, Чарли, Билли и Кенни; иногда являлась парочка ребят из кафе. Но постепенно присоединялись все новые люди, и теперь на посиделки приходили все желавшие отдохнуть работники плюс несколько посетителей, ставших друзьями. (Когда Билли и Кенни подросли, выбор фильмов тоже расширился. В первый вечер понедельника, который ознаменовался фильмом не из категории «для семейного просмотра», мы открыли бутылку шампанского).

Чарли не умеет отдыхать и даже в выходные делает что-нибудь по дому, – так он постепенно снес большинство внутренних стен на первом этаже, чтобы все возрастающая толпа могла свободно разместиться. При этом становилось лишь заметнее, что моя жизнь неотделима от кофейни. Все мои друзья были из персонала или завсегдатаев. Я и с Мэлом-то начала встречаться, потому что он работал помощником повара по будням и оказался незанят и вполне недурен собой. Притягивала и его аура «плохого парня» – мотоцикл, огромное количество татуировок, – и отсутствие видимых недостатков. (Баз тоже был незанят и симпатичен, но что-то меня всегда от него отталкивало – все решилось, когда Чарли застил ею шарящим в кассе). Я счастлива в пекарне. Лишь иногда я чувствую, что, когда уйду отсюда, мне захочется уйти подальше.

На этой неделе маму одолел очередной приступ хандры, и она была на ножах со всеми, кроме посетителей, которых просто не видела. Она сидела в кабинете с документами и задавала перцу любому из наших поставщиков, ежели те вели себя неподобающим образом. Меня уже давно донимали проблемы с машиной, и я жаловалась на счет за гараж каждому, кто слушал. Несомненно, мама слышала об этом не раз и не дна, по ведь и я частенько выслушивала от нее очередную историю про парикмахера (она, Мэри и Лиза ходят к Лине, похоже, только для того, чтобы потом обсуждать ее личную жизнь – благо тема неисчерпаема). Но в воскресенье вечером она услышала мой разговор с Киоко, вернувшейся после пятидневной болезни, и взорвалась. Она кричала, что, если бы я жила дома, машина мне была бы вообще не нужна; что она беспокоится из-за моего ежедневно усталого вида; и когда я, наконец, прекращу витать в облаках, выйду замуж за Мэла и нарожаю ему детей? Можно подумать, мы с Мэлом собираемся пожениться – это ведь даже не обсуждалось. Мне было интересно, как бы мама восприняла появление на свадьбе остатков байкерской банды Мэла – то есть, тех, кто еще жив – длинноволосых, с «Рухами», «Грифонами» (даже у Мэла до сих пор есть старый «Грифон» для особых случаев, хотя там подтекает масло) и сомнительным поведением. Ребята никогда не показывались компанией возле кофейни, но уж на той свадьбе, о которой маме мечталось, она бы их непременно заметила.

А насчет детей напрашивался вопрос: кто будет присматривать за ребенком после того, как я встану в четыре утра и уйду печь булочки с корицей? Мэл, как и я, работал не покладая рук, особенно с тех пор, как стал шеф-поваром – ребята взбунтовались и заставили Чарли признать, что он либо отдаст кому-то часть работы, либо умрет от усталости. Так что вариант с отцом-домоседом – не вариант. Хотя, на самом деле, я знала, что моя семья справилась бы с этим. В свое время одна из наших официанток забеременела, будущий отец сбежал в другой город, а собственная семья вышвырнула ее на улицу. Мама и Чарли взяли ее к себе, и все мы сидели с ребенком по очереди, успевая управляться и с кофейней. (Мы только избавились от маминой сестры Иви и ее четверых детей, которые не покидали нас года два – одна мать и один ребенок казались в сравнении с ними сущим избавлением, особенно после хронически беспомощной Иви). Барри сейчас уже во втором классе, а Эмми вышла за Генри. Генри – один из наших постоянных посетителей, а Эмми до сих пор работает официанткой. Вот такая у нас кофейня.

Мне нравилось жить одной. Я любила тишину – и чтобы, кроме меня, ничто не двигалось. Я жила на втором этаже обширной бывшей усадьбы на краю федерального парка, хозяйка дома – на первом. Когда я пришла посмотреть на дом, старая леди – очень высокая, очень прямая, глядевшая сквозь меня, – смерила меня взглядом и сказала, что не любит сдавать комнаты Молодежи (она сказала это так, как вы могли бы сказать «Гадость»), потому что они не спят по ночам и ужасно шумят. Мне она сразу понравилась. Я объяснила, что действительно не сплю по ночам – встаю в четыре утра и иду печь булочки с корицей для «Кофейни Чарли». Она немедленно перестала хмуриться и пригласила меня войти.

Только спустя три месяца после выпуска из школы мама смирилась с моим переездом – и то благодаря воздействию Чарли. Я загодя читала украдкой объявления о съеме комнат в газете и звонила по адресам, когда мама не могла меня слышать. Доступные по деньгам в большинстве случаев повергали в уныние. Эти же комнаты, расположенные над бывшим амбаром, верхний этаж длинного запутанного дома, были идеальны, и старая леди, должно быть, увидела, что, говоря это, я действительно так думала. Я чувствовала, как осветилось мое лицо, когда она открыла дверь наверху второго пролета лестницы, и солнце будто хлынуло во всех направлениях. Балкон гостиной – прежний сеновал со снятой крышей, теперь выходящий в сад, – был (и до сих пор остался) без занавесок.

К моменту подписания договора об аренде мы с будущей хозяйкой уже почти подружились, если вообще можно подружиться с особой, которая одной своей осанкой заставляет другого чувствовать себя неуклюжим троллем. Возможно, меня просто вело любопытство: в ней чувствовалась некая тайна; даже ее имя было необычным. Чек я выписала на имя «мисс Иоланды». Никаких там Смитов, Джонсов или даже Фитцалан-Говардов. Просто мисс Иоланда. Но она была всегда приветлива со мной и не лишена человеческих слабостей: я принесла ей еду из кофейни, и она все съела.

Чтобы выжить в малом ресторанном бизнесе, нужен особый ген кормления людей; у меня он доминантный. Этим не будешь заниматься за деньги или чтобы занять время. Поначалу это носило эпизодический характер – я не хотела, чтобы она заметила, что я пытаюсь ее подкармливать. Но ей каждый раз было так приятно, и потому подкармливание вошло в привычку. Она сразу же снизила квартплату – должна признать, это было просто даром судьбы, потому как к тому времени я поняла, во что обходится содержание машины – и просила не называть ее больше «мисс».

Вскоре после моего переезда Иоланда сказала, что я могу гулять в саду в любое время; там бывали только мы с ней (чему весьма способствовала ограда кремового цвета под током) да изредка ее племянница с тремя маленькими дочерьми. Я быстро поладила с детьми: у них был хороший аппетит, и им казалось, что самая захватывающая в мире вещь – прийти в кофейню и быть допущенным за прилавок. Я помню свои ощущения от такого же визита, когда мама начала работать на Чарли. И снова видно, как действует кофейня: она затягивает и поглощает людей. Я думаю, только Иоланда выстояла против этой непреодолимой силы – и то я приношу ей белые пакетики с выпечкой чуть ли не каждый день.

Обычно я нормально переношу мамины вспышки. Но слишком уж их было много за последние дни. Неудачи кофейни зачастую сильнее всего отражаются на маме – она ведь наш управляющий, она же ведает деньгами. Ей же приходится проверять рекомендации всех, кто хочет работать у нас – Чарли этим не занимается. А мама не может переносить испытания молча. Той весной нагрянул дорогостоящий ремонт, когда выяснилось, что крыша протекала уже который месяцу, и наконец угол потолка в главной кухне вообще обвалился среди белого дня; один из наших поставщиков муки обанкротился – второго такого было не найти; а двое официанток и один работник кухни ушли без предупреждения. Плюс Кенни поступил учиться и безбожно прогуливал занятия. Не больше, чем я в свое время, но он не умеет вести себя тише воды, ниже травы. Он умен – этим отличаются оба моих сводных брата, – мама и Чарли возлагают на него большие надежды.

Я всегда подозревала, что Чарли убрал меня с должности официантки (скучно до отупения) и дал важную работу на кухне, чтобы исправить меня. Мне было всего шестнадцать – слишком мало для такой работы, но он уже время от времени разрешал мне помогать ему и знал, что я могу справиться, вопрос – захочу ли. Неожиданная пугающая ответственность изменила меня. Но Кенни понимал, что выпечка булочек с корицей не поможет получить диплом юриста, и ему не было так необходимо кормить людей, как мне или Чарли.

Как бы там ни было, тем воскресным утром Кенни только-только явился домой – а его «комендантский час» ограничивался субботней полночью. И начался скандал. Виноват был Кенни, а выслушивали это все, причем до конца рабочего дня – и домой я ушла вся в печали и злая. Не помогли даже единственные за неделю двенадцать часов сна. Я взяла чай, тосты и «Вечную Смерть» (любимое чтиво с тех пор, как я прочла ее под одеялом, при свете фонарика, в одиннадцать или двенадцать лет) и завалилась обратно в кровать, хотя уже был почти полдень.

Но даже отличная сцена, когда героиня взывает к своему демоническому наследию (наконец-то!), превращается в водопад и спасается от Темного Другого, гонявшегося за ней три сотни страниц, не вернула мне хорошего настроения. Я провела большую часть дня в доме за уборкой – еще одна стандартная реакция на плохое настроение, – но и это не Сработало. Может быть, я тоже волновалась за Кенни. Мне везло в дни моего взбалмошного детства; ему могло не повезти. А еще я очень придирчива к качеству муки, и мне вовсе не понравились образцы, присланные на пробу новым поставщиком.

Когда вечером я пришла домой к Чарли и маме на посиделки, в воздухе сгущалось напряжение. Чарли готовил попкорн и делал вид, что все в порядке. Кенни дулся, а значит, над ним все еще висела угроза – ведь Кенни никогда не дуется; оживленный Билли пытался его компенсировать – безуспешно, естественно. Присутствовали Мэри, Дэнни, Лиза, Мэл, Консуэла, новая мамина помощница, самая, похоже, большая наша удача за весь год, и с полдюжины местных завсегдатаев. Еще были Эмми и Барри – они часто приходят, когда Генри уезжает, – и Мэл играл с Барри. Мама не упустила случая: закатила глаза и пристально на меня посмотрела, что должно было означать «видишь, как хорошо он управляется с детьми – пора вам и своих завести». Угу. И еще через четырнадцать лет этот гипотетический ребенок перейдет в среднюю школу и начнет методично и изобретательно трепать взрослым нервы и сводить их с ума.

Я люблю всех и каждого из этих людей. Но в тот момент не могла ни минуты больше выносить их общество. Попкорн и кино, конечно, подняли бы нам настроение, а завтра – рабочий день, и не останется времени и сил волноваться за что-либо, кроме семейного ресторана. Кризис с Кенни пройдет, как проходили все остальные кризисы, выветрится из памяти и, наконец, сгинет под бременем бланков с заказами, чеков и историй об удивительных выходках клиентов.

Но в тот понедельник предвкушения двухчасового киносеанса – даже в объятиях Мэла – и бесконечного количества великолепного попкорна (не мог же Чарли прекратить Кормить людей только потому, что у него выходной) не хватало для поднятия настроения. Потому я сказала, что у меня весь день болела голова (и не соврала), и я извиняюсь, но, минерное, пойду лучше домой посплю. Я вышла из дома через пять минут после того, как вошла в него.

Мэл последовал за мной. Мы почти сразу научились разговаривать не обо всем. Люди, которые постоянно говорят о своих переживаниях и хотят услышать о моих, сводят меня с ума. К тому же, Мэл знает мою маму, и обсуждать нечего: если мама – молния, то я – самое высокое дерево на равнине. Вот так вот.

В Мэле уживаются две личности. Одна – дикарь-байкер. Он исправляется, но еще жив. Вторая личность безгранично спокойна. Похоже, это оттого, что он не испытывает необходимости никому ничего доказывать. Смесь анархичной дикости и спокойного самообладания делает его общество приятно успокаивающим. Мэл – словно ходячее доказательство того, что вода и масло могут смешиваться. Это особенно здорово в те дни, когда все остальные в кофейне орут друг на друга.

Сегодня был понедельник, и он пах бензином и краской, а не чесноком и луком. Он рассеянно почесывал татуировку в виде дуба на плече. Мэл всегда так делает, думая о чем-то постороннем. В результате всякая субстанция, с которой он в такие дни работает, оказывается равномерно (и щедро) рассеяна по окружающему его пространству.

– Она успокоится через день-два, – сказал он. – Я вот подумал, может, мне поговорить с Кенни?

– Так и сделай, – сказала я. – Было бы хорошо, если бы он дожил до того дня, когда поймет, что не хочет быть юристом.

Кенни хотел заниматься законодательством о Других. Заниматься этой отраслью закона – все равно что плясать на краю огнедышащего вулкана, но юрист есть юрист.

Мэл что-то проворчал. У него, вероятно, было больше причин, чем у меня, считать, что юристы – просто вирусы-переростки в костюмах-тройках.

– Приятного просмотра, – сказала я.

– Я знаю, почему ты на самом деле убежала, любимая, – сказал Мэл.

– Очередь Билли выбирать кино, – сказала я. – А я терпеть не могу вестерны.

Мэл рассмеялся, поцеловал меня и вошел обратно в дом, тихо закрыв за собой дверь.

Я в нерешительности постояла на тротуаре. Можно было попробовать порыться на полке новинок в библиотеке, но в понедельник она рано закрывалась. Еще можно было прогуляться. Читать не хотелось: не хотелось заглядывать в черно-белые воображаемые жизни других людей отсюда, из своей слишком реальной жизни. Но было уже поздновато для одиночной прогулки, пусть даже по Старому Городу. Да и гулять я не хотела тоже. Я вообще не знала, чего хочу.

Я добрела до конца квартала, забралась в свою свежеотремонтированную машину и повернула ключ зажигания. Прислушалась к бодрому урчанию мотора и вдруг ни с того ни с сего решила, что здорово будет проехаться. Как правило, я не сторонник прогулок на машине. Но я подумала об озере.

Когда мама еще была замужем за отцом, у нас там был летний домик, как и у сотен других людей. После того, как родители развелись, я время от времени ездила туда на автобусе, чтобы повидаться с бабушкой. Жила она где-то в другом месте, но время от времени то звонила, то писала, напоминая, что мы уже давно не виделись, и предлагала встретиться у озера. Мать с радостью запретила бы эти визиты: мамина нелюбовь к кому-либо всеобъемлюща, и когда она разлюбила отца, то разлюбила и всю его семью – кроме меня, которую с тем же пылом потребовала оставить с нею.

Она ничего не запрещала – но ее плохо скрываемые беспокойство и неодобрение делали эти поездки настоящими приключениями, особенно поначалу. При других обстоятельствах это бы так не чувствовалось. Поначалу я продолжала надеяться, что бабушка сделает что-нибудь по-настоящему потрясающее, на что, уверена, она была способна, но так ничего и не произошло. До тех пор, пока я не перестала надеяться… но это случилось позже и совсем не так, как я себе представляла. А потом, когда мне исполнилось десять, она исчезла.

Когда мне было десять, начались Войны Вуду. К вуду они, конечно, не имели никакого отношения, но неприятностей хватало, и кое-что из худшего в нашей округе случилось аккурат возле озера. Много домиков сожгли или сравнили с землей тем или иным образом, и до сих пор вокруг озера оставались места, куда не стоило ходить, если не хочешь потом долгие месяцы мучаться кошмарами или чем похуже. Именно из-за этих пятен скверны жизнь на озере по-настоящему не возобновилась даже после того, как войне пришел конец и смута улеглась. Да еще попросту потому, что многим людям уже никогда и нигде не могли понадобиться летние домики… Дикая природа брала верх – и хорошо, ведь это означало, что она может это сделать. Во многих местах теперь вообще больше ничего не росло.

Как ни смешно, но единственными, кто более-менее регулярно появлялся там, были Сверхзеленые. Они выясняли, как зарастает местность, и что будет, когда выращенные в городах популяции всяких там енотов, лис, кроликов и оленей перевезут на волю из города: будут они выглядеть и вести себя, как выглядели и вели раньше, или нет? Сверхзеленые также занимались подсчетами таких штук, как скопы, куницы и диковинная болотная трава, которая тоже находилась под угрозой исчезновения, хотя смотреть на нее было и не так интересно. Никому и ничему из вышеперечисленного не было дела до черной человеческой магии; видимо, скопам, куницам и болотной траве не снились кошмары из-за пятен скверны. Я изредка ходила туда с Мэлом – мы видели скоп очень часто, куниц – раз-другой, а болотная трава, как по мне, была самой обычной – впрочем, я с детства не бывала там после заката.

Дорога к останкам родительского домика была еле проходима. Я добралась туда, села на крыльце и стала смотреть на озеро. Вокруг не было ни единой целой постройки; наш дом один уцелел в этом районе – возможно, потому, что принадлежал отцу: его имя имело вес даже во время Войн Буду. К востоку находилось пятно скверны, но достаточно далеко, чтобы можно было не беспокоиться, хотя я и ощущала его присутствие.

Я сидела на покосившемся крыльце, болтая ногами, и чувствовала, как неприятности дня стекают с меня, будто вода. Озеро было прекрасно: зеркально спокойное, только у берега чуть слышно плескалась вода, посеребренная луной. Я провела здесь много хороших дней сначала с родителями, когда они были еще вместе и счастливы, потом – с бабушкой. Я почувствовала, что, если просижу здесь достаточно долго, то доберусь до первопричины, отчего я так раздражаюсь последнее время, пойму, стоит ли за этим нечто худшее, чем некачественная мука и непутевый младший брат.

Я прозевала их появление. Неудивительно – это ведь вампиры.

Теоретически я знала о Других много, читала о них все, что могла вытащить из глобонета – и знания мои, надо сказать, были весьма приукрашены благодаря тяге к романам вроде «Вечной Смерти» или «Кровавого Кубка», – но практической инфы у меня было немного. После Войн Буду Новая Аркадия из тихой заводи стала восьмым номером в национальном рейтинге популярности городов – попросту потому, что большая часть зданий тут еще сохранилась. Новый наш ранг принес новые проблемы. Один из них – возросшая популяция кровопийц. Город по-прежнему довольно чист. Но ни единое место на этой планете не свободно по-настоящему от Других, в том числе от Темнейших Других – вампиров.

Официально вампиры находятся вне закона. Периодически кровососы изготовляют новые экземпляры из кого-нибудь глупого или невезучего – ради мести либо в качестве предупреждения. Но вампиры не вводят новенького (или новенькую) в свое сообщество (если термин «сообщество» тут подходит), а бросают где-нибудь в таком месте, где обычные люди могут их найти раньше следующего восхода. Этим бедолагам приходится провести остаток, так сказать, жизни в полу-тюрьме, полу-убежище под присмотром докторов – и, конечно, под охраной. Я слышала, хотя не знаю, правда или нет, что этих несчастных экс-людей казнят – накачивают спящих транквилизаторами, затем протыкают колом, обезглавливают и сжигают, – когда они достигают возраста, в котором умерли бы людьми.

Из всей Большой Тройки («высшей лиги» Других) только вампиры постоянно и полностью находятся вне всяких законов, и это стало одной из первопричин Войн Вуду: вампирам надоело терпеть, и тогда они создали множество новых вампиров, предоставили нам, людям, присматривать за ними, а потом как-то ухитрились организовать с их помощью повсеместное восстание.

Вампиризм не очень сильно влияет на личность – то есть в хорошую сторону, – и вампиры постарались обратить как можно больше действительно хороших людей, чтобы подчеркнуть свое неприятие существующей системы. Членство в Сверхзеленых, к примеру, за время Войн Вуду снизилось примерно до сорока процентов от предвоенного, и пару национальных благотворительных организаций пришлось на несколько лет закрыть.

Не то чтобы какие-либо Другие особо популярны. Не только вампиры сражались против нас в Войнах. Но важная особенность вампиров состоит в том, что они единственные, кто не может скрыть свою сущность: крохотный лучик солнца – и они вспыхнут. Так сказать, первая и последняя вспышка. Разоблачение и смерть в одном флаконе. Оборотни подвергаются опасности всего раз в месяц, и есть лекарства, сдерживающие Перемену. Лекарства эти запрещены, но ведь запрещены и кокаин, героин, «крысиные мозги» и ЛСД. Если тебе нужны лекарства от Перемены – ты их найдешь. И большинство оборотней находит.

Быть оборотнем не так плохо, как вампиром, но тоже достаточно паршиво. А многие демоны выглядят полностью нормально. У большинства из них есть та или иная забавная привычка – но ты не раскроешь демона, если только не живешь с ним. Тогда есть шанс застать его за поеданием садовых удобрений или старых радиодеталей. Или увидеть, как любимый во сне отращивает чешуйчатые крылья и парит в шести дюймах над кроватью. А иначе их не узнать. К тому же многие демоны чертовски милы, хотя на это как-то не хочется рассчитывать. Я, как и все, говорю о Большой Тройке, но «демон» – скорее собирательный термин, и зачастую применяющий закон чиновник трактует его как вздумается.

Прочие Другие не причиняют особых неприятностей – по крайней мере открыто. Чертовски круто считаться падшим ангелом, и у каждого есть знакомые с кровью фей или пери. К примеру, Мэри из нашей кофейни. Все посетители хотят, чтобы кофе им подавала именно она – ведь налитый ею кофе всегда горячий. Мэри не знает, почему так происходит, но не отрицает, что это из-за крови Других. В общем, пока Мэри работает официанткой в кофейне, правительство смотрит на это сквозь пальцы.

Но если какой-то гений когда-нибудь составит лекарство, позволяющее вампирам выходить на дневной свет, оно будет стоить больше текущего баланса всех банков, подконтрольных Глобальному Совету. Многие ученые (с одной стороны границы) и проходимцы (с другой) пытаются урвать этот куш. Ребята с черного рынка вкладывают в это деньги – но, вероятно, ребята в белых халатах все же получат его первыми, Секретом Полишинеля стало уже и то, что над кровопийцами в убежищах проводятся эксперименты – для их же блага, естественно. Еще один итог Войн Вуду! Глобальный Совет клянется, что хочет «излечить» вампиризм. Впрочем, настоящие ученые вряд ли начинают с самосожжения. (По крайней мере, я, так не думаю). Наш праздничный июньский понедельник посвящен Хироши Гуттерману: он собственноручно уничтожил множество вампиров – но, вероятно, не потому, что был демоном типа Нага, то бишь коброй, и успевал в нужный момент закрыть свой солнцезащитный капюшон. О чистокровном Наге с достаточно большим капюшоном и думать не Хочется… и вообще о том, как ученые либо вампиры выращивают кобр для экспериментов с их кожей, даже и мало-мальски правдоподобных слухов нет.

Здесь много вампиров. Точного числа никто не знает, но – много. И умные вампиры – если они, к тому же, еще и везучи – как правило, процветают. По-настоящему старые кровопийцы почти всегда и по-настоящему богаты. Если других новостей нет, всегда можно найти в глобонете очередную пространную статью насчет того, какая часть мирового капитала на самом деле подконтрольна кровососам; эти статьи сразу же попадают во все общенациональные и местные газеты. Может быть, это всего лишь паранойя. Но у вампиров есть еще одна особенность. Понимаете, они не размножаются. Они, конечно, делают новых вампиров – но делают из бывших людей. Оборотни, демоны и тому подобные могут иметь детей от обычных людей и друг от друга, и такие случаи нередки. Зачастую это случается потому, что родители любят друг друга, и любовь смягчает ксенофобию. Распространены истории о вампирском сексе и вампирских оргиях (предполагаемых), но нет ни одной сколько-нибудь правдоподобной истории о рождении ребенка-вампира или полувампира.

(Кстати о сексе у кровопийц: наиболее популярная история касается того факта, что вампиры, будучи нежитью, держат всю свою, так сказать, жизнедеятельность под сознательным контролем. Помимо очевидных вещей, таких, как ходьба, речь и кусание людей, сюда относятся и функции, которые сознание живых не контролирует – например, кровообращение. Одна из первых историй, которые вступающий в мир плотских радостей подросток слышит о мужчинах-вампирах, это то, что у них и это контролируется сознанием. Лично я после первого любовника перестала краснеть и поняла, что бойфренд с постоянной эрекцией мне нужен в самую распоследнюю очередь.)

Так что кровопийцы правы: люди действительно искренне ненавидят их, что совсем не похоже на наше отношение к прочим видам Других. Но это неудивительно. Вампиры, возможно, держат одну пятую мирового капитала, и они – совершенно чуждая раса. Люди также не любят упырей и ламий, но остальная нежить так долго не живет, не слишком умна, и если такое тебя укусит, то в отделении экстренной помощи любой городской клиники найдется нужный антидот (если, конечно, от тебя осталось достаточно, чтобы туда добежать).

Всемирный Совет периодически пытается провести «переговоры» с лидерами вампиров, предлагает им положить конец преследованиям и законодательным ограничениям, организовать бесперебойные поставки свиной крови в обмен на обещание, что вампиры перестанут охотиться на людей. Но это не срабатывает: во-первых, хоть вампиры и охотятся стаями, в целом их популяция состоит из ряда небольших феодов; альянсы кратки и редки и обычно заключаются с целью уничтожения совместно ненавидимого другого феода кровопийц. Во-вторых, чем больше банда и чем могущественней вампир-владыка, тем меньше вероятность, что он или она оставит штаб-квартиру ради посещения фиктивных «переговоров» со Всемирным человеческим советом. И, в-третьих, свиная кровь не вызывает энтузиазма у вампиров. Это, наверное, все равно как предлагать человеку яблочную наливку, если он всю жизнь пил «Вдову Клико-Понсарден».

(У нашей кофейни есть лицензия на продажу пива и вина, но истинная слабость Чарли – шампанское. Чарли однажды участвовал в глобонетовском анкетировании и оказался единственным в списке владельцем кофейни, где подают шампанское на разлив. Вы удивитесь, сколь многие предпочитают шипучку с ломтем мяса и даже с хлебом и сыром.)

В общем, я слегка поведена. Кто-то обожает мыльные оперы. Кто-то сходит с ума по спорту. А я поклонница истории о Других. Притом мы в кофейне узнаем о Других больше – если захотим: несколько наших постоянных посетителей работают в ООД (Особом Отделе против Других). Их еще называют вампир-копами, потому что, как я уже говорила, их основная забота – вампиры. Мама затыкает их, когда слышит разговоры на профессиональные темы на нашей территории, но я всегда рада послушать. Я не стала бы доверять ни единому копу больше, чем нашему Прометею, блестящему черному монстру, который господствует у Чарли на кухне (Мэл его бережет как зеницу ока, и не мудрено: глядя на печь промышленной мощности в разгар работы, вы поймете связь между мотоциклами и готовкой), но Пат и Джесс мне нравились.

Наши оодовцы говорят, что никогда и никаким образом кровопийцы не смогут выйти на солнечный свет, и это хорошо, потому как солнечный свет – единственное, что мешает им взять под контроль остальные четыре пятых мировой экономики и основать человеководство как еще одну перспективную отрасль для акционерного капитала. Но оодовцы страдают профессиональной паранойей, и нет у них доверия к ребятам в лабораторных халатах, чьи бы интересы те ни защищали.

Существуют истории про «хороших» вампиров – того же пошиба, что истории об уродливой ведьме, которая, съев живьем лошадь, охотничьего пса да еще, наверно, охотника или стрелка в придачу, проводит затем ночь в объятиях избранного ею рыцаря, превратившись в добрейшую и прекраснейшую леди в мире; но, если верить нашим оодовцам, ни единая живая душа хорошего вампира не встречала – или, по крайней мере, не вернулась рассказать об этом. Это также о чем-то говорит, верно? Кстати, насколько я понимаю ситуацию, лошадь, псы и охотник так и остались мертвыми. Поневоле удивляешься мышлению избранного рыцаря, который знал про эту бойню, а потом резвился с дамой в постели, мотивируя это какими-то странными понятиями о «чести».

Вампиры убивают людей и пьют их кровь. Или получают ее другим образом. Они любят, когда добыча жива и испугана, любят поиграть с ней, прежде чем прикончить. Еще говорят, будто единственное домашнее животное, которое может держать вампир – кошка, потому что они понимают кошачьи мысли. В разгар Войн Вуду любой, кто жил вдвоем с кошкой, подозревался в вампиризиме. Говорят, будто в некоторых местах, где Войны бушевали сильнее всего, одиноких людей с кошками, не горевших на солнце, все равно жгли. Надеюсь, это всего лишь слухи, но могло быть и такое. Вокруг «Кофейни Чарли» всегда вертятся кошки, но они обычно ищут убежища от очередной крысиной стаи, и отчаяние делает их дружелюбными. В полнолуние их становится больше; это означает, что не каждому оборотню хочется – или, в большем соответствии с реалиями Старого Города, не всякий может себе позволить – пользоваться лекарствами.

Итак, придя в сознание, я отнюдь не утешилась тем, что цела и невредима. Меня прислонили к чему-то на краю круга, освещенного костром. Вампиры видят в темноте и не готовят пищу, но им, похоже, нравится играть с огнем – как, наверное, иным людям нравится кататься на краденых машинах или перебегать через рельсы под носом у поезда.

Я очнулась, чувствуя ужасное недомогание и слабость, и, конечно, потеряла голову от страха. Они, наверно, свалили меня Дыханием. Я знала, что вампирам не требуются ни тупые предметы типа дубинки, ни платки, смоченные в хлороформе, чтобы обездвижить жертву. Они просто дышат на тебя, и ты падаешь. Не все они это могут, но почти все вампиры после Войн охотятся стаями, и должность Дыхателя в стае стала важным символом статуса (если верить глобонетовским отчетам). Впрочем, все они бесшумны, а на коротких дистанциях быстры, как никто другой – как никто живой. В общем, если даже с Дыханием выйдет вдруг осечка, они, если захотят, все равно тебя настигнут.

– Она приходит в себя, – послышался голос.

До сих пор я ни разу не видела вампира и не слышала их речи, не считая телевидения. А там голос обрабатывается с помощью какой-то противочарной технологии, чтобы никто из слушателей не вышел из дому и не пошел искать говорящего. Не могу представить, зачем бы вампиру хотеть, чтобы все, услышавшие его голос, повскакивали со стульев и пошли его искать. Но я не знаю, как мыслят вампиры (или кошки, или уродливые ведьмы) – может, этого-то они и хотят. И, конечно же, ходит слух – как всегда, – будто Старший вампир способен так модулировать голос, что, может, только одна конкретная личность из слышащих передачу миллионов (интервью с вампиром привлекает многих) спрыгнет со стула и т. д. Я не особо в это верю, но рада наличию противочарной технологии. Помимо основного действия, она еще делает их голоса смешными. Нечеловеческими, с лязгающим механическим отзвуком.

Теоретически я не должна была знать, что эти ребята – вампиры. Но я знала. Если вас похитят Темнейшие Другие, вы это поймете.

Во-первых, запах. Не запах мясной лавки, как можно было бы ожидать, хотя в нем действительно есть острый металлический вкус крови. Но мясо в мясной лавке мертво. Я знаю, налицо несоответствие терминов, но вампиры пахнут живой кровью. И еще чем-то. Не знаю, чем: запах не животный, не растительный и не минеральный, насколько я могу судить. Он не привлекает и не вызывает отвращения, хотя пускает сердце вскачь. Наверное, это в генах. Тело знает, что оно – жертва, даже если мозг одурманен Дыханием или пытается отстраниться. Это – запах вампира, и инстинкт самосохранения берет верх.

Об этих инстинктах, подмывающих бежать, не слагают историй. В тот момент я не могла припомнить ни одной.

Вампиры и движутся не как люди. Говорят, будто бы молодые могут «пройти» (после наступления темноты), если хотят, – отсюда любимая человеческая забава: пойти туда, где, по слухам, бывают вампиры, и попытаться хоть одного опознать. Я знаю, что Кенни с приятелями несколько раз так делал. Да и я в их возрасте этим забавлялась. Это не слишком опасно, если держаться группой и не заходить на пустыри вокруг больших городов. Наш город среднего размера и, как я уже говорила, довольно чист. И все же глупо и опасно заниматься этим – глупее, чем оказалась моя поездка на озеро.

Вампиры вокруг костра двигались, не задумываясь, выдает ли их походка.

А я еще говорила, что противочарная технология делает голоса кровопийц на ТВ, радио и глобонете смешными. Вживую они еще смешнее. До ужаса.

Возможно, Дыхание что-то со мной сделало. Очнувшись, я, как уже сказано, чувствовала жуткую слабость, и недомогание, и небольшой испуг – но отнюдь не тряслась от ужаса, как можно было ожидать. Я знала, что это – конец. Не бывает такого, чтоб вампиры схватили человека, а потом решили, что не очень-то голодны, и отпустили. Я стану обедом, а потом – трупом. Но мои мысли сводились к тому, что вот, блин, не повезло – да что ж поделаешь… Так можно чувствовать себя, если отпуск накрылся в последний момент или если весь день готовишь праздничный торт для любимого, а потом спотыкаешься на пороге его дома, и он падает собаке на спину. Блин. И все.

Я лежала, слушала свое сердцебиение и была странно спокойна. Мы все еще были возле озера. Из своего полулежачего положения я видела его сквозь деревья. Прекрасный, умиротворяющий, залитый лунным светом вечер еще не закончился.

– Ведем ее немедленно?

Это проговорил тот, что заметил мое пробуждение. Он сидел немного в стороне от остальных то ли на пне, то ли на камне – отсюда не было видно, – словно часовой.

– Да. Так велел Бо. Но он говорит, что сначала нужно ее одеть.

Этот говорил, как начальник. Возможно, он и есть Дыхатель.

– Одеть ее? Это что, вечеринка?

– Я думал, это у нас будет вечеринка, пока… – сказал третий. Несколько вампиров засмеялись. От этого смеха я вся покрылась гусиной кожей. Я не могла толком разглядеть никого, кроме часового. Не видела, сколько их всего. Голоса казались мужскими, но я не была уверена – до того странные у кровососов голоса.

– Бо говорит, что наш… гость старомоден. Леди должны носить платья.

Я чувствовала, как они смотрят на меня, как их глаза блестят в свете костра. Но не оглядывалась. Даже когда уже знаешь, что ты – ужин, не стоит смотреть вампиру в глаза.

– Она – леди? Ха!

– Неважно. В платье будет вполне похожа.

Они опять рассмеялись. Я, наверное, всхлипнула. Один из вампиров отделился от темной толпы собратьев и подошел ко мне. Сердце подпрыгнуло к горлу, но я лежала спокойно. Я, как ни странно, совсем успокоилась. Как будто четкое и ясное мышление может мне чем-то помочь. Я думала, так ли себя чувствуют те, кто просыпается утром перед казнью.

Имейте в виду, я не очень храбрая особа. Я плохо переношу, когда все вокруг идет наперекосяк, и не особо снисходительна к людской глупости. Короче, я стерва. Поверьте, я могу закатить сцену. Но это другое. Я не храбра. Вот Мэл храбрый. Один из его старых друзей рассказал мне как-то несколько таких историй о нем, что я чуть не упала – о его курьерских поездках во время Войн. Мэл был в бешенстве, когда узнал, хотя ничего и не отрицал. И мама моя храбрая: ушла от отца без денег, без работы, без перспективы – собственные родители бросили ее, когда она вышла за отца, а младшие сестры не отыскали, пока она не объявилась у Чарли, – и с шестилетней дочерью. Чарли тоже храбрый: он основал кофейню, уговорив банк дать ему кредит под залог собственного дома в те дни, когда на улицах Старого Города имели место только крысы, тараканы, руины и сам Чарли.

А я не храбра. Я пеку булочки с корицей. Много читаю. Мое понятие экстрима – Мэл, на одном колесе едущий на красный свет со мной на заднем сиденье.

Вампир стоял рядом со мной. Я не увидела, как оно подошло. Видела только, как оно встало и отделилось от группы. И очутилось рядом со мной. Оно? Он? Я посмотрела на его руку, что-то мне протягивающую.

– Надень.

Я неохотно приняла эту вещь. Казалось, ему не больше хочется касаться меня, чем мне – касаться его; предлагаемая вещь скользнула из его руки в мою. Он отошел. Я посмотрела вслед, но не могла различить его в тенях. Его просто не было там.

Я медленно встала и повернулась к ним всем спиной. Вы можете думать, что никогда бы так не сделали – но захотелось бы вам смотреть, как проверяют прочность веревки, надежность петли и люк эшафота? Или, может, вы захотели бы зажмуриться? Я отвернулась. Стянула футболку через голову и надела платье. Плечевые лямки едва прикрыли тесемки лифчика; шея, плечи, спина и большая часть груди остались обнажены. Аппетитный ленч. Очень смешно. Я сняла джинсы и вынула их из-под длинного свободного подола. Я все еще стояла к вампирам спиной. Я надеялась, что они не заинтересуются едой, которая, похоже, предназначена кому-то другому. Мне не нравилось стоять к ним спиной, но я твердила себе, что это не имеет значения (все равно стражники схватят, если рычаг люка не сработает с первой попытки, и ты попытаешься спрыгнуть с эшафота). Снимая джинсы, я старательно изображала застенчивость и неуклюжесть и успела сунуть свой складной нож под лифчик. Только для того, чтобы уверить себя, что я не сдалась. Чем поможет выкидное лезвие в два с половиной дюйма против банды вампиров?

Для того чтобы выпутаться из джинсов, пришлось снять и кроссовки. Я поглядела на них с сомнением. Такая обувь не шла к изящному шелковистому платью, но и босиком идти не хотелось.

– Сгодится, – сказал тот, что дал мне платье, снова вынырнув из теней. – Пойдем.

Он потянулся и взял меня за руку.

Физически я только вздрогнула; внутри же все перевернулось. Оцепенение прорвала паника. В закружившейся голове бешено бился пульс; если бы не цепкие, жуткие пальцы на плечах, я бы упала. Второй вампир держал меня за другую руку. Я не видела, как он подошел – но в тот момент я вообще ничего не видела, паника затмевала все. Они наверняка уже касались меня – когда поймали, когда утащили во тьму, когда принесли туда, где мы сейчас находились. Неважно, тогда я этого не чувствовала. А сейчас – почувствовала.

Но оцепенение – сверхъестественное отсутствующее спокойствие, чем бы оно ни было вызвано – вернулось. Страннейшее ощущение. Оцепенение и паника столкнулись в моем трясущемся теле, и оцепенение победило. Мозг запнулся, как непрогретый мотор, и неохотно завелся вновь.

Пока это происходило, вампиры оттащили меня на несколько шагов. Оцепеневший мозг отметил тот факт, что они в перчатках. Паника сразу же стихла, будто из-за этого все стало вдруг нормально. Одна ступня болела: я уже успела споткнуться обо что-то, невидимое в темноте.

Перчатки на ощупь были кожаные. Интересно, чья это кожа, подумала я.

– А ты тихоня, – сказал мне второй вампир. – Ты разве не собираешься молить не убивать тебя или что-то в этом роде?

Оно – он? – засмеялось.

– Заткнись, – сказал первый вампир.

Не знаю, откуда – я ведь не могла видеть и слышать их, – но я знала, что остальные идут следом, кроме одного-двух, скользивших между деревьями впереди. Может, я этого и не знала. Может, просто домыслила.

Мы ушли недалеко и передвигались медленно. По какой-то причине державшие меня вампиры предоставили мне, босой, трясущейся, идти в темноте своими ногами. Им, наверное, казалось, что я ползу как червяк. Луна еще не покинула небосклон, но сочившийся сквозь листья свет только сбивал меня с толку. Похоже, даже если я бы могла видеть местность, она оказалась бы незнакомой. Я вроде бы чувствовала неподалеку, глубже в лесу, пятно скверны. Интересно, чувствуют ли вампиры пятна скверны так же, как люди? Все задавались вопросом, какое вампиры имеют отношение к пятнам скверны, но эти пятна оставались загадкой; они появились в ходе Войн Вуду, вампиры же тогда были главным врагом – но большего, похоже, не ведал даже глобонет. Вся округа знала о пятнах скверны возле озера, в том числе те, кто ни разу там не был, однако – ни единого слуха о кровопийцах. Вампиры предпочитали города, по-видимому, из-за большей плотности человеческого населения.

Весь шум исходил от меня – не считая шепота воды и шороха листьев. Берег был скорее каменистым, чем топким, и когда мы переходили маленький извилистый ручей, холодная вода, коснувшись ног, повергла меня в шок: она свидетельствовала, что я еще жива.

Мозг бесстрастно отметил, что вампиры, судя по всему, все-таки могут пересекать текущую воду. Возможно, все дело в ширине потока. Я заметила, что мои конвоиры переступили его. Может, не хотели мочить свою роскошную обувь. Компании по прокладке электрифицированных рвов огорчились бы, узнай они, что проточная вода кровопийц не останавливает.

Я чувствовала, как нарастает… что? Подавленность, напряжение, тревога, дурное предчувствие. Я, конечно, все это чувствовала. Но мы подходили к цели нашего путешествия, и моему эскорту ситуация тоже не нравилась. Я сказала себе, что попросту придумала это, но ощущение осталось.

Мы вышли из-под деревьев и остановились. Я растерянно замигала от яркого лунного света – а может, из-за неожиданного выхода на открытое пространство. Как-то не вяжутся вампиры с открытым пространством и небом, даже ночью.

Над озером в свое время стояло лишь несколько по-настоящему больших домов. В журналах я их видела, но внутри не бывала ни разу. Они, как и все остальные, были покинуты во время Войн, и сейчас стояли либо сгоревшие, либо разрушенные, либо заброшенные. Но мой взгляд проследовал по длинному, когда-то распланированному садовником склону к огромному особняку на вершине. Даже в лунном свете видно было, как он запущен; не хватало части ставней и карнизов, виднелось по меньшей мере одно разбитое окно. И все же дом до сих пор стоял. Там, где мы остановились, очевидно, когда-то располагался ухоженный газон, а проплешины на земле возле дома напоминали о клумбах и садовых дорожках. Был и сарай для лодок – остатки обвалившейся крыши виднелись на берегу возле нас. Пятно скверны было рядом: за домом, и не слишком далеко. Я удивилась, видя так близко от пятна скверны относительно сохранившееся здание; многого я все же не знала о Войнах.

С радостью не знала бы и дальше.

– Пора заканчивать с этим, – сказал помощник неизвестного Бо.

Они направились вверх по склону к дому. Остальные вытекли из-за деревьев (где бы ни были все это время) и брели за мной и моими конвоирами. Я укрепилась в чувстве, что ни один из них не рад происходящему. Интересно, не потому ли они тащились по лесу с человеческой скоростью? Я поглядела на небо, почти спокойно подумав, не последний ли раз его вижу. Потом бросила быстрый взгляд вниз и по сторонам. На земле здесь было не меньше препятствий, чем в лесу. И что-то странное… Я подумала о старом домике своих родителей и о соседских домиках и коттеджах (скорее, их останках). За десять лет, прошедших после формального окончания Войн, местность вся поросла кустарником и молодыми деревцами. И вокруг особняка все должно было зарасти. Я подумала: расчистили. Недавно. Вот почему земля такая неровная. Я вновь посмотрела по сторонам: стало очевидно, что на опушке лес тоже вырублен. Особняк возвышался посреди обширного открытого пространства – все, что могло отбросить тень, вырубили грубо, но старательно.

Это вряд ли ухудшало мое положение, но меня вдруг бросило в дрожь, чего раньше не было.

Дом явно был конечной точкой нашего маршрута. Я споткнулась, потом еще раз. Я не пыталась отсрочить неизбежное – просто выдержка начала отказывать. Неспроста пространство очищено, что-то это должно значить…

Это связано с тем, что ждет меня. Из-за этого мой эскорт не рвется входить. То, что там – еще хуже их.

Конвоиры схватили меня крепче и толкали вперед, когда я шаталась. Кровопийцы очень сильны; они могли и не заметить, что почти несут меня – ноги не держали, никак не могли найти опору на неровной земле.

Меня втащили по ступеням на широкое, когда-то изящное крыльцо. Я оступилась, и ступени скрипнули под моим весом; вампиры же по сторонам втекли наверх так же беззвучно, как и в лесу. Один из них открыл переднюю дверь и отошел – мы втроем должны были войти первыми. Мы оказались в большом, темном, пустом холле; пролившийся в двери лунный свет позволил примерно оценить его размеры. Холл, похоже, был больше, чем весь первый этаж дома мамы и Чарли. В дальнем конце полукругом завивалась лестница, исчезая во тьме наверху.

Мы повернули налево и прошли в полуоткрытую дверь.

За ней оказался, видимо, зал для танцев; он был даже выше холла. В пределах видимости мебели не было, но что-то виделось над головой – тень привлекла мое паническое внимание – огромная люстра. Странно, что ее до сих пор не утащили. Мы шли, а зал все не кончался. Впереди возле стены проступила еще одна тень – похоже, человек, с удивлением подумала я. Еще один пленник? Живой обед? Что хуже – ждать, пока тебя выпьют, в компании или в одиночестве? И где «старомодный гость», который предпочитает платья джинсам и кроссовкам? Боже и все ангелы, пусть это закончится БЫСТРО, я больше не могу…

Незнакомец сидел со скрещенными ногами, склонив голову и положив руки на колени. Только когда он поднял голову текучим нечеловеческим движением, я поняла, что это еще один вампир.

Я невольно отшатнулась. Бессмысленное действие: все равно не сбежать, и ничего с этим не поделаешь. Вампир слева – тот, что спрашивал, почему я не молю оставить мне жизнь – снова засмеялся:

– Так в тебе все же есть немножко жизни, девочка? А я уже начал сомневаться. Бо не обрадовался бы, случись нам поймать пустышку. Он хочет видеть свою гостью в хорошем настроении.

Его напарник снова сказал: «Заткнись». Еще один из вампиров скользнул к нам и вручил напарнику нечто. Они держали вещь, будто она не тяжелее носового платка, но она… лязгнула.

Приведший меня вампир сказал: «Держи ее», выпустил мою руку и поднял мою ногу, как плотник поднимает молоток. Я бы упала, но другой вампир поддержал меня. Что-то холодное защелкнулось вокруг лодыжки, и когда он выпустил ногу, она, заметно отяжелев, ударилась о пол, и мне стало больно. Металлический браслет; за ним тянулась цепь. Вампир, принесший ее, нашел другой конец и пристегнул к кольцу в стене.

– Сколько уже дней, Конни? – тихо спросил напарник. – Десять? Двенадцать? Двадцать? Она молодая, мягкая и теплая. Блеск. Бо велел привести тебе хорошенькую. Она вся твоя. Мы ее не касались.

Я подумала о перчатках.

Говоря, он медленно отходил, будто сидящий вампир мог прыгнуть на него. Державший меня вампир меланхолично следил за напарником, а затем с неожиданным жутким шипением отпустил меня и отскочил к другим, растворявшимся в тенях. Будто боялся отстать.

Я упала и, ошеломленная, какое-то время не могла двигаться.

Вампирская банда, с обычной для них ловкостью, уже достигла другого края зала, ближе к дверям. Один из них, кажется, заместитель Бо, сделал какой-то жест – точно я не видела, – и люстра зажглась.

– Ты захочешь проверить, чем тебя снабдили, – сказал он; теперь он позволил себе уверенный и насмешливый тон. – Бо не хотел, чтобы ты думал, что мы приведем тебе какую-то бродяжку. Если все в порядке, свет тебе не потребуется. Но будет гораздо забавнее, если и она сможет тебя видеть, не так ли?

Уронивший меня вампир сказал:

– Смотри, у нее ноги уже кровоточат – если ты любишь ноги.

Он пронзительно и мерзко, по-гоблински, хихикнул. И они ушли.

Должно быть, я опять упала в обморок. Когда я пришла в себя, все мышцы затекли, как если бы я долго пролежала на полу. Я одновременно и вспоминала, и пыталась забыть случившееся. Это заняло, наверное, секунд десять. Я все еще была жива, а значит, еще не умерла. Если оно хотело видеть меня живой и сопротивляющейся, стоило и дальше притворяться потерявшей сознание. Я лежала лицом к двери, через которую вышла банда; значит, сидящий по-турецки вампир – у меня за спиной. Не думай об этом.

Я поднялась на колени, а это уже полпути до вставания, и рванулась к выходу, хоть и знала, что от вампира не убежать. Я забыла, что прикована к стене. Цепь дернула, и я снова упала, и закричала – и от страха, и от боли. Я лежала, растянувшись там, где рухнула, ожидая конца.

Ничего не случилось.

И опять я подумала: «Пожалуйста, Боже и ангелы, пусть это закончится!»

Ничего не случилось.

В отчаянии я села и заставила себя развернуться к тому, что ожидало за спиной.

Оно… Он смотрел на меня.

В люстре горели свечи, а не лампочки, их свет был мягче и менее четок. Но и в этом свете он выглядел плохо. Его глаза (нет, не смотри им в глаза!) были серо-зелеными, как стоячая болотная вода, кожа – цвета старых грибов: такие находишь в смятом кульке в глубине холодильника и думаешь, стоит ли их спасать – или лучше выбросить и забыть? Волосы черные, но слипшиеся и тусклые. Поднявшись, он, наверное, оказался бы высоким. Плечи широкие, руки, лежащие на коленях – мощные. Без рубашки, босой. Его полуобнаженность казалась странно неподобающей. Мне это не понравилось… Отлично, подумала я. Поезд ревет, приближаясь, злодей довольно подкручивает усы, а ты жалуешься, что он привязал тебя к рельсам неприличной веревкой!

Длинный красный рубец полз по одному из предплечий вампира. В целом вид у него был… паучий. Хищный. Чужой. Ничего человеческого, кроме приблизительно той же формы тела.

Он был худым, худым до истощения, скулы и ребра будто собирались пробить грибную кожу. Неважно. Негасимая искра жизни в этом теле была видна даже мне. Ему только пообедать – и все будет в порядке.

Мои зубы застучали. Я подтянула колени к подбородку и обхватила их руками. Так мы и сидели несколько минут, вампир – без движения, я – дрожа, стуча зубами и пытаясь не стонать. Не просить без толку пощады. Наблюдая, как он наблюдает за мной. Я больше не глядела ему в глаза. Сначала я смотрела на его левое ухо. Но глаза были слишком близко – и как лужица болотной воды может так притягивать? – и я перевела взгляд на его костистое левое плечо. Я все еще видела, как он смотрит на меня. Или чувствовала.

– Говори, – сказал он наконец. – Напомни мне, что ты разумное существо.

Слова разделялись длинными паузами, как будто ему трудно оказалось говорить, или приходилось вспоминать каждое слово; голос был хриплый, как будто надорванный долгим криком. Возможно, ему неловко было разговаривать со своим обедом. Если он не проявит осмотрительность, то может расстаться со мной, как Алиса с пудингом после того, как их представили друг другу. С меня станется такое счастье.

Я вздрогнула при первых звуках его голоса. Не только потому, что он вообще заговорил, но и потому, что голос был таким же чужим, как и внешность. Как будто производившая его грудная клетка была сделана из странного материала, который отражает звук иначе, чем обычная – то есть живая – плоть. Голос звучал гораздо более странно – зловеще, жутко, – чем голоса вампиров, доставивших меня сюда. Еще можно было представить, что банда Бо когда-то была людьми. Но не он.

Я вздрогнула и взвизгнула – что-то вроде «оййй!». Сначала пришла бредовая мысль об Алисе и пудинге, а потом значение его слов начало доходить до меня. Напомнить ему, что я разумное существо! Я и сама-то не была уверена, что до сих пор таковым являюсь. Я попыталась собраться с мыслями, думать о чем-то, кроме Льюиса Кэррола…

– Я… ой… они назвали вас Конни, – наобум ляпнула я после очень долгого молчания. – Это ваше имя?

Он издал то ли кашель, то ли рычание, или еще что-то, чему я не могу дать названия – какой-то вампирский звук.

– Ты знаешь достаточно, чтобы не смотреть мне в глаза, – сказал он. – Но не знаешь, что не стоит спрашивать моего имени?

На сей раз фразы звучали более бегло, и в конце однозначно присутствовал знак вопроса. Он спрашивал меня.

– Ох… нет… ох… я не знаю… я не так много знаю о вам… э-э-э, – промямлила я, на полуслове вспомнив, что сам он не использовал слова «вампир». Он сказал «мне» и «моего». Возможно, не стоит говорить «вампир», как не стоит и спрашивать его имени. Я попыталась вспомнить все, что Пат, Джесс и другие рассказали мне за эти годы, и сделала вывод, что взгляды ООД на вампиров, похоже, сильно отличаются от собственных взглядов вампиров и мало полезны для меня сейчас. А «Вечная Смерть», которую я помнила почти дословно, была сейчас и вовсе бесполезна.

– Простите меня, – сказала я со всем достоинством, какое могла изобразить (не так уж много). – Я… э-э… о чем вы хотите, чтобы я говорила?

Еще одна пауза, и он сказал:

– Расскажи мне, кто ты такая. Имя можешь не говорить. Имена обладают силой – даже человеческие. Расскажи, где живешь и как живешь.

У меня челюсть отвисла.

– Рассказать вам?..

Я что, Шахерезада? Я почувствовала неожиданный истерический прилив возмущения. Достаточно плохо уже то, что меня собираются съесть (или, скорее, выпить – я все не могла отделаться от аналогий с Алисой), но чтобы я перед этим еще и разговаривала?

– Я… я пеку булочки в «Кофейне Чарли», в городе. Чарли женился на моей маме, когда мне было десять лет, как раз перед началом… – Я сумела не сказать: «перед началом Войн Вуду», которые, по мне, могли стать скользкой темой. – У них двое сыновей, Кенни и Билли. Они хорошие мальчики. Ну, это Билли до сих пор хороший мальчик. Кенни уже юноша. Ох, черт. Я не собиралась говорить имен. Плохо. В мире много еще есть всяких Чарли, Кенни и Билли.

– Мы все работаем в кофейне, хотя мои братья еще учатся в школе. Мой парень тоже там работает. Сейчас он правит кухней, потому что Чарли стал вроде как метрдотелем и распорядителем вин.

Хорошо, что имя Мэла я, кажется, не упомянула. Но сложно было вспомнить, какой была моя жизнь. Все это, казалось, случилось очень давно с девушкой, которая нынешней ночью была прикована к стене в пустой бальной зале и говорила с вампиром.

– Я живу в квартире на другом конце города от кофейни, этажом выше Ио… старой леди, владелицы дома. Мне там нравится, деревьев много, но в мои окна проникает много э-э-э… – В этот раз я ухитрилась не сказать «солнечного света», что тоже могло быть неприятной темой. – Мне всегда нравилось вертеться на кухне. Одно из первых моих детских воспоминаний – как я держу деревянную ложку и кричу, пока мама не разрешит мне ей что-нибудь помешать. Еще до встречи с Чарли мама шутила, что я вырасту поваром. Другие дети играли в софтбол, занимались в драмкружках – а я только болталась возле кухни в кофейне. И мама сказала, раз такое дело, то можно и замуж за повара выйти, если он продолжает просить – а Чарли продолжал просить. Мама потом утверждала, что наконец сказала «да», чтобы мне было легче осуществить мечту. Это у нас такая семейная шутка. Они познакомились, когда мама пришла к Чарли работать. Она была официанткой. Она любит кормить людей, как и Чарли, я и Мэ… как Чарли, я и повар. Она считает, что едва ли не ото всех бед спасет хорошая питательная еда, но не слишком-то любит готовить. Сейчас она в основном управляет остальными, составляет график работы, чтобы каждый получил достаточно рабочих часов, но никому не приходилось перерабатывать. Это вроде олимпийского троеборья по одновременному почесыванию живота и затылка, только ей приходится заниматься этим каждую неделю, а еще она заведует бухгалтерией и заказами… хмм… потому что многие приходят к нам не за сытным обедом, а перехватить кусок шоколадного торта и глоток шампанского, или то, что м… э-э-э, или на завтрак, который у нас подают весь день: яичница с беконом, сосиски, тушеные бобы, блины, картофельные оладьи, тосты и булочки с корицей – и так пока они не закончатся: Обычно это случается часов в девять, зато пончики можно есть с утра до вечера, а вечером мы бесплатно доставляем клиентов к автобусной остановке в тачке, как хоббитов после гулянки. Э-э-э. Шутка. Поездка на тачке по нашим вымощенным булыжником улицам была бы плохим одолжением. Я перевела дыхание:

– Приходится вставать в четыре утра, чтобы поставить в печь булочки с корицей – «Булочки-с-корицей-размером-с-вашу-голову», фирменное блюдо Чарли, но мне это не в тягость. Люблю работать с дрожжами, мукой и сахаром, люблю запах пекущегося хлеба. М… то есть мой парень говорит, что захотел пригласить меня прогуляться, потому что в первый раз увидел меня с руками по локоть в тесте и перепачканную в муке. Он говорит, что для большинства парней важны в девушке красивые ножки или умение танцевать – я танцевать вообще не умею, – или хороший характер или что-то высокопарное вроде этого, но он только посмотрел, как я замешиваю это тесто…

Я и не заметила, как расплакалась. Моя потерянная, давно прошедшая жизнь… Слезы бежали – лились градом по щекам. И вдруг вампир пододвинулся ко мне. Я замерла, думая: «О нет», и «Наконец», и «Хорошо, хоть вспомнила под конец всех наших из кофейни», но его большая рука остановилась под подбородком, так, чтобы слезы падали ему в ладонь. Теперь я ревела не только от утраты и горя, но и от страха и ожидания, и, пока не успокоилась, слез вытекло целое озеро. Остановилась же я, когда слишком изнемогла, чтобы продолжать, и в голове была каша. Я думала, что с ума сойду. Он находился рядом со мной. Больше он не двигался. Когда я перестала плакать, он опустил руку и спокойно спросил:

– Можно взять твои слезы?

Я ошеломленно кивнула, и он очень осторожно и точно коснулся моего лица указательным пальцем другой руки, вытирая последние капли. Я так напряглась в ожидании худшего, что едва заметила, как вампир на этот раз действительно меня коснулся.

Он отодвинулся обратно к стене, а затем облизал мокрый палец и выпил лужицу соленой воды в ладони. Я уставилась на него в невольном изумлении.

Ему не было нужды что-нибудь говорить. Может, ему понравилась история моей жизни.

– Слезы, – сказал он, – хуже, чем… – последовала действительно жуткая, зловещая пауза —…но лучше, чем ничего.

– О Господи, – сказала я и снова уткнулась лицом в колени. И снова начала дрожать. Я была изнурена до предела, и голод с жаждой напомнили о себе. И, конечно, я до сих пор ждала смерти. Ужасно.

Однако я не могла сидеть долго, не наблюдая за ним, и вскоре подняла липкое от слез лицо с колен. Вытерла лицо уголком своего нелепого платья. Я не особо обратила внимание, что на мне надето – с тех пор, как меня заставили его надеть, мысли занимало другое. При других обстоятельствах я, должно быть, сочла бы его красивым, но нелепым для булочницы – даже если эта булочница оказалась бы в бальном зале. Если бы я и посетила бал, то в качестве одного из поставщиков провизии, а не ради танцев, естественно… Я брежу, подумала я. Платье было темно-клубничного цвета. Цвета сердечной крови, подумала я. Оно было искусно сшито из полос, скроенных по косой, и потому сверху облегало, а книзу разворачивалось в юбку шириной, казалось, несколько ярдов. Оно складками спадало с моих неуклюжих колен, как на какой-нибудь картине времен Ренессанса. Думаю, это был шелк; я не слишком-то часто с ним сталкивалась. Он был мягок, как чистая кожа младенца. Вот и младенцах-то я разбираюсь неплохо, в чистых и не очень.

Я бросила на вампира быстрый взгляд – на левое плечо. Он все еще смотрел на меня. Я позволила своему взгляду скользнуть ниже, по рваным черным брюкам к босым ногам. Вокруг его лодыжки тоже обвилась цепь…

Он, как и я, был прикован к стене!

Он, похоже, увидел, как я осознаю это, и сказал:

– Да.

– П-почему?

– Нет у воров чести, думаешь ты? Верно. Мы с Бо – старые враги.

– Но… – Внезапно стало ясно, зачем потребовалась вырубка снаружи. Никакого укрытия от солнца, кроме дома. Бо – кто бы он ни был – считал, что оков может оказаться недостаточно. Сковавшая вампира цепь была во много раз тяжелее моей; и на скобе, – обратила я теперь внимание, – и на плите в стене, державшей кольцо, виднелись… ну, во-первых, старый, основополагающий защитный символ: крест и шестиконечная звезда в круге. Стандартный оберег от нелюдского зла, который десять процентов родителей до сих пор наносят татуировкой над сердцем своих новорожденных детей – по крайней мере, так говорит статистика. Делать татуировки несовершеннолетним противозаконно из-за возможных побочных эффектов, и после Войн нужно разрешение чуть ли не от Бога, чтобы получить лицензию на домашние роды: государство считает, что нелегальная татуировка – единственная причина, по которой кто-либо захочет рожать дома. В госпиталях татуировки-обереги не делают. Теоретически. Джесс и Пат говорили, что никакая пустяковая татуировка вампира не остановит; реальная же причина, почему это незаконно – крупные штрафы, накладываемые на родителей, которые все равно это сделали, составляют неплохой приварок для правительства.

Доказано, что оберег закаленной стали, сработанный аккредитованным кузнецом и носимый на теле, обескуражит вампира, который неожиданно его коснулся, и ты – может быть – успеешь убежать. Проблема здесь в том, что, как я уже говорила, большинство кровопийц охотится стаями. Один из друзей отпустившего схватит тебя, а второй уже будет знать, за что хватать не надо.

Я не хотела разглядывать особо тщательно, но там было много других символов из стандартного набора: проткнутое колом сердце (ненавижу его, насколько бы простым и стилизованным оно ни было), равносторонний треугольник, дуб, светлый ангел, истинное горе, поющая ящерица, солнце и луна. Были и еще какие-то. При других обстоятельствах я считала бы, что эффект будет безумный. Как будто тот, кто это задумал, обвинял во всех смертных грехах проблему, которую не мог решить.

Обереги, казалось, в самом деле действовали. Лодыжка, обвитая цепью, распухла, приобрела странный цвет (хотя я не была уверена, какой цвет для вампира странный) и выглядела воспаленной. Кожа на вид была почти… стертой. Уфф. Но если металлические обереги в самом деле защищают – или, в данном случае, ослабляют, – кто добровольно рискнул закрепить цепь? Не говоря уже о том, кто ее сковал. Я полагаю, любой кузнец-обережник не спорил бы, появись банда вампиров и изложи они достаточно убедительно свое дело. Это я к тому, что хорошие кузнецы-обережники не могут обеспечить абсолютную защиту даже себе.

Но… управлял ли Бо еще и не-вампирами? Этот стандартный оберег должен был защищать также и от остальных Других… тогда получается, что у этого существа – Бо – есть слуги-люди. Не слишком приятная мысль.

И снова он будто прочитал мои мысли:

– На них были… перчатки.

Еще одна премерзкая пауза. Я уставилась на него. Значит, думала я, обереги в самом деле работают – но вампир может долго держать их в руках, если обереги надежно изолированы. Мне было интересно, из чего сделана эта изоляция. Нет, я точно не хочу знать. Впрочем, всех обережников хватит удар, если это станет известно. Но, возможно, потом их бизнес снова пойдет в гору, если будет доподлинно известно, что обереги действуют. Как много я узнаю! Может, поэтому банда Бо касалась меня в перчатках – на случай скрытых оберегов. Теперь, зная чуть больше об их отношении к своему гостю, я думала: может, они надеялись, что на мне сильный оберег. А поскольку я скована, то все равно не убегу, пока он дует на обожженные пальцы (или что там амулет с ним сделает).

А может, они просто не хотели оставлять на мне отпечатки пальцев. Возможно, считается невежливым лапать чужую еду, даже если ты вампир.

Сзади зашипело и затрещало. Я резко обернулась: одна из свечей в люстре гасла. Все они уже почти догорели, и свет померк. Но в зале не стало темнее; скорей наоборот. Я выглянула в ближайшее Окно. Светает.

– Рассвет, – сказала я, оборачиваясь к нему. Он сидел в той же неизменной позе, по-турецки, прислонясь к стене – нет, не совсем так, он держал спину прямо и лишь слегка наклонил голову, руки на коленях. Единственный раз он пошевелился, когда я рыдала. Я посмотрела на окна. Большие, без штор, и расположены по трем стенам. Я задумалась над происхождением шрама на руке пленника.

Свет дня нарастал. Солнце вставало над озером, слева. Значит, мы на северной стороне; старый домик моей семьи находился к юго-востоку, а город – к югу. Даже в таком отчаянном положении я не могла не воспрянуть духом с приходом солнца. Рассвет – мое любимое время суток: конец тьмы, начало света. Я – своего рода фанат солнца. Я вздохнула. Голод вернулся, а жажда навалилась с еще большей силой. А еще я так устала, что, если меня вскоре не съедят, то умру сама. Шутка. Смеяться не хотелось. Я взглянула на вампира. Он выглядел еще хуже, чем при свете свечей. Сколько он уже здесь? – интересовался помощник Бо. Значит, предположительно, он прожил – если слово «прожил» уместно – в этом месте уже несколько дней. Уф-ф…

Стало светлей, и я смогла лучше разглядеть помещение. Почти в углу слева от меня виднелась какая-то кучка, которую я раньше не видела. Слишком маленькая, чтобы оказаться еще одним вампиром. Час от часу не легче. Что-то бугорчатое, в матерчатом мешке. Чтобы хоть чем-то заняться, я, шатаясь, поднялась – все время наблюдая за вампиром через плечо – и потихоньку передвинулась к углу. Я едва смогла коснуться мешка, натянув цепь до предела и вытянувшись в струнку на полу. Вампир был прикован посередине стены, моя же скоба располагалась чуть ближе к углу. Если бы наши цепи были одинаковой длины, то я бы Могла дотянуться до этого угла, а он – нет. Опять вампирский юмор? Пожелай он добраться до меня, достаточно всего лишь слегка натянуть цепь. Я поднялась с пола? открыла мешок. Буханка хлеба – две буханки, – бутылка воды и одеяло. Не раздумывая, я отломила горбушку: обычный магазинный хлеб, мягкий, как будто ненастоящий, ноздреватый, с сухой корочкой, почти без запаха. Хуже, чем я пеку. Свиной корм по сравнению с тем, что я делаю. Но это хлеб. Еда. Я подняла горбушку и обнюхала более тщательно. С чего бы им оставлять пищу? Может, она отравлена, или накачана наркотиком, который меня транквилизирует, и я не увижу приближение вампира? Пожалуй, я не возражала, чтобы так и случилось.

Я была так голодна, что от запаха пищи ноги задрожали, и я постоянно сглатывала слюну.

– Это просто еда для тебя, – сказал он. – В нее ничего не подмешано. Просто еда.

– Зачем? – спросила я снова. Курс вампирских повадок с полным погружением продолжался.

Что-то вроде гримасы на мгновение исказило его сверхспокойное лицо.

– Бо хорошо меня знает.

– Знает… – задумчиво повторила я. – Знает, что ты не станешь… сразу же. Мешок сена, чтобы козел был счастлив, пока охотники в засаде ждут тигра.

– Не совсем, – ответил он. – Человек без еды может выдержать несколько дней, может, неделю. Но к концу срока ты уже не будешь… привлекательной.

Привлекательной? Я посмотрела на клубнично-красное платье. Оно пережило тяжелую ночь. Ткань смялась, на юбке виднелись следы грязи и пятна от слез, а видневшиеся из-под подола ступни были исцарапаны и грязны. С тем же успехом я сошла бы за леди в футболке и джинсах. Я съела хлеб, который держала в руке, затем отломила и съела еще. На вкус он был не лучше, чем на вид; странное послевкусие, похоже, возникало из-за добавок и ароматизаторов. Причина, впрочем, могла быть во мне самой – после пережитой ночи все имело другой вкус. Я съела большую часть первой буханки. Интересно, на сколько должно хватить этих припасов? Я открыла бутылку воды и отпила треть. Стандартная двухквартовая пластиковая бутылка, родниковая вода известной марки, и уплотнительное кольцо под крышкой было нетронутым, когда я повернула его.

Я посмотрела на вампира снова. Его глаза были полуприкрыты, но все еще наблюдали за мной. Он сидел в тени, но, недвижимый как никогда, казался теперь меньше. Как будто ждал удара.

Я передвинулась к свету, льющемуся из окна. Пища и вода помогли, а прикосновение солнца помогло еще больше. Я положила мешок с остатками хлеба, вздохнула и потянулась, как будто выбиралась из постели утром понедельника, единственным утром в неделю, когда я встаю позже солнца. Я чувствовала себя усталой, но… живой. Я уцепилась за этот крошечный момент относительного спокойствия, потому что большая часть меня знала, что он обманчив. Я задавалась вопросом, насколько хуже будет теперь вернуться к реальности – может, лучше бы этого не испытывать?

Как я уже говорила, я фанат солнца. Моя мама обнаружила это в тот год, когда мы ушли от отца. Она сняла мерзкую маленькую квартирку, дешевую и темную, в цокольном этаже старого дома – мама не взяла бы у отца и цента, и поначалу мы были действительно бедными. В результате я восемь месяцев плакала и болела. Мама думала, что это из-за потери отца. Доктора, к которым меня отвели, соглашались, потому что не могли найти у меня ничего, кроме апатии и одиночества; но, как только мама смогла это позволить, мы переехали в лучшую квартиру на верхнем этаже соседнего дома, с настоящими окнами.

Это случилось, когда мама начала работать на Чарли – как только он услышал, что у нее больной ребенок, то сразу же повысил зарплату. Уже потом он узнал, как я мала, и что, уходя на работу, мама оставляет меня одну; мама и пошла-то работать в кофейню главным образом из-за того, что кофейня находилась рядом, и на перерывах мама успевала сбегать домой и проверить, как я. Была зима, и мама говорит, что в течение трех недель я ползала по новой квартире, ловя каждый попадавший внутрь лучик солнца – передвигая при этом мешавшие стол и тяжелый комод, – и к концу этого срока выздоровела. Я этого не помню, но знаю, что кроме тех восьми месяцев никогда больше не болела.

Я стояла в лучах солнца, ощущая его живое тепло, и откладывала катастрофу на потом.

Бутылку с водой я все еще сжимала в руке. Я снова посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты – возможно, потому, что я стояла на солнце. На его коже будто бы выступила тонкая пленка пота. Разве вампиры потеют? Как-то это не по-вампирски.

Я вышла из-под солнца, и его глаза снова наполовину открылись. Он не искал меня взглядом – поглядел точно туда, где я стояла. Я чуть было не отшатнулась обратно на солнце, но вместо этого подошла к вампиру на длину руки.

– Ты не… убил меня до сих пор потому, что это означало бы победу Бо.

– Да, – ответил он. Лишенный интонаций голос казался изможденным.

Отказываясь осознать, что я собираюсь делать, я протянула бутылку. Если вампиры потеют, то, может, они и пьют… воду.

– Хочешь воды?

Глаза его полностью распахнулись.

– Почему?

Я невольно улыбнулась. Его очередь проходить интенсивный курс человеческих нравов.

– Не люблю подлецов.

Это была не вся правда, но сверх этого я пока сама ничего не понимала.

– Да, – согласился он, снова издав рычаще-кашляющий звук.

Я протянула бутылку, и он взял. Посидел с минуту, глядя на нее, потом перевел взгляд на меня, потом опять на бутылку. Отвинтил пластиковую крышку. Все это делалось на обычной человеческой скорости, хотя в движениях сквозила жуткая вампирская плавность. Но потом… еще треть воды исчезла. Я не видела, чтобы его горло дернулось при глотке. Но в бутылке оставалась только треть воды, крышку он уже завинчивал. И выглядел немного лучше. Кожа его по-прежнему была цвета грибов, но уже не таких сухих и не таких старых.

– Спасибо, – сказал он.

Я не могла заставить себя сказать «Пожалуйста». Снова отодвинулась почти полностью в тень, подставив солнцу только спину, и села. Полоска солнечного тепла была как объятие дружеской руки.

– Ты ведь мог просто взять ее.

– Нет, – сказал он.

– Ну, приказать мне дать тебе воду.

– Нет, – повторил он.

Я вздохнула. Меня раздражало общество этого вероломного, мерзкого, смертельно опасного существа. Ирония происходящего могла свести меня с остатков ума, прежде чем он в самом деле убьет меня.

– Я не могу ничего от тебя взять, – медленно проговорил он. – Только принять предложенное тобой. В основном я могу только… просить.

– Да что ты говоришь! – отозвалась я. – Я могу не разрешить тебе убить меня? Вампиры не убили никого, кто не говорил бы: «О да, пожалуйста, я хочу умереть, хочу умереть сейчас, хочу, чтобы ты выпил всю мою кровь и что там еще вампиры делают, и пусть труп мой будет так ужасен, что после осмотра в полиции его сожгут дотла и даже пепел стерилизуют, прежде чем вернуть ближайшим родственникам!»

В темноте я бы не могла сказать такого. Мое время – день. Еще на несколько часов я могла забыть, что очень скоро кошмар вернется. Я очень устала и наполовину съехала с катушек от того, что пережила, и в какой-то момент мне стало все равно. Я еще раз увидела солнце – прекрасный день, – и если сейчас мне предстояло умереть, то я собиралась умереть собой.

– Обладая силой воли, ты остановишь и меня, и любого вампира, – сказал он. Слова опять текли медленно, как при начале разговора, ночью. А еще он употребил слово вампир. Ну, в общем, и я употребила. – Эти знаки, – и он коротко указал на свою лодыжку, – они… эффективны. Они будут, делать то, ради чего созданы. Будут… сдерживать. Для этого Бо их здесь и расставил. Они также не позволят нелюди причинить вред человеку. Но все это они могут, только если человек с оберегом выстоит против воли противника. Вампиры сильнее людей. Редко человек может выстоять против нашей воли. Зачем, как ты думаешь, не следует смотреть нам в глаза? Мы можем… убедить вас так или иначе. Но, посмотрев вампиру в глаза, человек обречен.

– Значит, вас действительно просят убить? В самом деле умоляют… – в ужасе выговорила я.

– Да, – ответил он.

– Значит, они… – прошептала я, – ладно, а в конце? Им… нравится то, что в конце?

Последовала долгая пауза.

– Нет.

Снова воцарилось молчание. Я отшатнулась от него, встала, снова ступила под солнце. Оттянула корсаж платья от тела, чтобы солнце могло вливаться внутрь. Отбросила волосы за уши, чтобы солнце освещало лицо целиком, затем развернулась и собрала волосы к макушке, чтобы оно могло согреть шею и плечи сзади. Я не собиралась снова плакать. Не собиралась. Я могла рассматривать это как практичную экономию воды.

Стоя в солнечном свете, я посмотрела на вампира. Его глаза были закрыты. Я сделала шаг из солнечной полосы, продолжая наблюдать за ним. Его глаза приоткрылись, как только я оказалась в тени.

– Сколько ты можешь выдержать? – резко, слишком громко сказала я. – Как долго?

Вновь его слова текли медленно.

– Меня сломит не голод, а солнечный свет. Солнце сводит меня с ума. Еще немного – и как-нибудь на закате я перестану быть собой.

Глаза его внезапно открылись полностью, лицо вскинулось на меня. Я перевела взгляд на шрам на его предплечье.

– Тогда я могу… убить тебя. Или себя. Не знаю. История вампиров длинна, но я не знаю ни об одном, кто испытал бы… такое.

Я села. И вдруг сказала ни с того ни с сего:

– Могу я что-нибудь сделать?

– Ты уже делаешь. Ты разговариваешь со мной.

– Я… Я не слишком-то хороший собеседник. Вот наши официантки умеют и говорить, и слушать. А я большую часть времени на кухне, вожусь с выпечкой…

Хотя кое-кто из завсегдатаев заходил на кухню, если хотел. А еще был маленький дворик за кофейней – Чарли все хотел доделать его, чтобы поставить еще столики, но до сих пор не собрался. Возможно, потому, что дворик стал своего рода частным клубом для этих самых завсегдатаев. Когда вытяжка не работает и двери пекарни открываются, я могу прислушиваться к беседам, а люди подходят к порогу, чтобы мне было лучше слышно. Самые интересные истории Пата и Джесса были рассказаны именно там.

– Хуже всего послеполуденные часы, – сказал он. – Мой разум полон… – Пауза. – Мой разум чувствует, как разрушается, лучи вашего солнца словно режут меня на части.

Тишина повисла снова, а солнце поднялось выше.

– Не думаю, чтобы тебя заинтересовали рецепты, – немного грубо сказала я. – Мой хворост, кукуруза и овсяные оладьи уступают пальму первенства только булочкам с корицей. И мы продаем еще кучу всяких вкусностей, множество кексов – я могу сделать сносные кексы из чего угодно, – а еще сдоба, дрожжевой хлеб, пирожные, печенье, торты и тому подобное. По пятницам и субботам я пеку пироги. Даже Чарли не знает секрета моего яблочного пирога. Я думаю, ты сохранишь эту тайну.

Чарли не знал и секрета моей «Горькой Шоколадной Смерти», но в данных обстоятельствах не хотелось упоминать смерть, даже шоколадную.

Полуприкрытые глаза вампира наблюдали за мной.

– В моей жизни больше нет ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Я не мудрец. Еле закончила среднюю школу. Ученицей была ужасной. Ненавидела учить всякий бред для тестов только потому, что кто-то считает, что я должна. Единственный предмет, в котором я добилась хоть каких-то успехов – литература и правописание с мисс Яновски…

Джун Яновски поссорилась с руководством школы, потому что решила факультативно прочитать младшим классам раздел классической вампирской литературы. Она сказала, что отказывать детям в возможности обсудить «Дракулу», «Кармиллу» и «Вечную Смерть» – бестолковый и дурной способ опеки, с тем же успехом можно было бы прививать школьницам мысль, что они не забеременеют, если будут делать это стоя и не разуваясь. Она победила в споре.

– Я бросила бы школу, если бы не Джун, да еще Чарли объяснил, как взбесится мама, если я брошу учебу. Он был, как обычно, прав, особенно насчет мамы. Я работала в кофейне с двенадцати лет, а после выпуска сразу перешла с частичной на полную занятость. За свою жизнь я ничего не совершила. Я не уезжала от Новой Аркадии дальше, чем до побережья океана, – мы несколько раз проводили там каникулы, когда мальчишки были младше, кофейня – меньше, а Чарли еще можно было изредка из нее вытащить. Люблю читать. Моя лучшая подруга – библиотекарь. Но у меня мало на что хватает времени, кроме работы и сна. Иногда я думаю: должно быть что-то… – В памяти всплыл образ бабушки, какой она была в последнюю нашу встречу. Я так и не решила, действительно ли она знала, что эта наша встреча – последняя, что больше мы не увидимся, или мне просто так казалось – теперь. Выглядела она такой же, как всегда. Попрощалась тоже как всегда. В той встрече не было ничего особенного, за исключением того, что она стала последней.

– Иногда мне кажется, будто должно быть что-то еще, но я не знаю, что, – медленно добавила я. – Вот почему я поехала к озеру прошлой ночью.

Я не могла позволить последовавшей тишине затянуться.

– Ты мог бы рассказать мне о своей жизни, – сказала я. – Э-э-э…

– Жизнь? Как ты это назвала?

– О своей… как бы там ни было. Ты, должно быть, много чего повидал, кроме… э-э-э.

– Нет, – сказал он.

Достаточно недвусмысленно. Я оглянулась через плечо. За окном поднималось солнце. Снова посмотрела на вампира. Цвет старых грибов снова был очень плох, а на коже определенно выступил пот. Похоже, он умирал – то есть, умирал бы, будь он человеком. Он не походил на умирающего только потому, что и на человека не был похож.

– Ты могла бы рассказать мне историю, – сказал мой сокамерник. Слова выходили с трудом, как будто он задыхался. Дышат ли вампиры?

– Что? – глупо переспросила я.

– Историю, – повторил он. Пауза. – У тебя есть… маленькие братья. Ты рассказывала им… истории?

Легко было Шахерезаде, – подумала я. В худшем случае ее аккуратно и чисто обезглавил бы какой-нибудь человек с топором. И пусть у ее муженька были не все дома – он, по крайней мере, был человеком.

– Ох… хм… да – наверное. Но, ты знаешь, я знала про Кота в сапогах, про Поля Баньяна и Майка Муллиган с его паровым экскаватором, про Рыцаря дубового дерева. А они всегда хотели сказок о космонавтах и лазерных ружьях. Я прочитала весь «Марсианский цикл» Берроуза и все книги Квотермейна про Альфу Центавра, а на их основе придумывала сказки, только в моих историях женщины не были так беспомощны. Ничего особо… э-э-э… захватывающего.

– Кот в сапогах, – повторил он.

– Ага. Ну, сказки – понимаешь? Эта о том, как кот вытворяет разные умные штуки, чтобы помочь хозяину, и этот хозяин становится богатым и знатным и женится на принцессе, хотя был простым сыном мельника.

– Сказки, – сказал он. – да.

Я хотела спросить, разве он не был когда-то ребенком, и неужто он не помнит сказки? Любому ребенку непременно рассказывают сказки. Или это было так давно, что он не помнит? А может, став вампиром, забываешь все человеческое? Может, и так. В этом случае откуда ему знать, что я должна рассказывать братьям истории?

– Их множество. «Белоснежка», «Золушка», «Спящая Красавица», «Двенадцать танцующих принцесс», «Король-лягушонок», «Храбрый портняжка», «Джек – Убийца Великанов», «Мальчик-с-пальчик». Мои братья больше всего любили те, где меньше поцелуев. Поэтому «Кот в сапогах» и «Джек Убийца Великанов» нравились им больше, чем «Золушка» и «Белоснежка», – это они считали телячьими нежностями. На самом деле я с ними соглашалась.

– Какая твоя любимая сказка?

Я издала звук, который при других обстоятельствах сошел бы за смешок.

– «Красавица и Чудовище», – сказала я.

– Расскажи мне ее, – сказал вампир.

– Что?

– Расскажи мне сказку про красавицу и чудовище, – повторил он.

– Ох. Ладно. Хмм… – Я научилась рассказывать эту одной из первых, потому что портреты Чудовища в книгах всегда меня раздражали, и я не хотела, чтобы какие-либо дети под моим влиянием составили неверное впечатление о нем. Я спрашивала себя, пытался ли когда-либо хоть один даже-более-корявый-чем-обычно иллюстратор сделать его похожим на вампира. – Ну, жил да был купец, – послушно начала я. – Был он очень богат, и было у него три дочери…

Похоже, все вернулось ко мне: как рассказывать историю – как растянуть ее, чтобы заполнить время, как самой заинтересоваться ею, чтобы было интересно и слушателям, или слушателю. Проверить было невозможно – но, вероятно, вампиры тяготели к другим историям, нежели маленькие мальчики. Я вспомнила, как мы выезжали по праздникам на машине к океану, и я рассказывала истории до хрипоты. С историей Красавицы и Чудовища много чего можно было сделать; тогда я сделала почти все, и сейчас делала снова. Я наблюдала за высотой солнца через левое плечо. Прямоугольник света перемещался по полу, и вампиру приходилось отодвигаться с его пути. Поначалу ему приходилось двигаться в одном направлении, скользя по полу, как будто все его суставы болели (как ему удавалось выглядеть таким агонизирующим, и в то же время сохранять нечеловечески текучую ловкость?), а затем ему пришлось скользить обратно – на прежнее место и дальше, ближе ко мне. Я передвигалась, чтобы оставаться на солнце, как он избегал его. Я продолжала рассказывать историю. На полу не было такого участка, который мог бы укрыть его от солнца на весь день. Вампиры, если верить мифам и ООД, спят днем, как люди спят ночью. Нужен ли вампирам сон так же, как и нам? Значит, Бо лишал пленника не только пищи и свободы?

Он сказал, что не голод сломит его. А солнечный свет.

Я отрешенно подумала, могу ли я получить солнечные ожоги. Но я все равно сгорала редко, да и при текущем положении дел это было все равно, что переживать из-за заусеницы, когда за тобой гоняется убийца с топором – слишком нелепо, чтобы беспокоиться.

Солнце клонилось к горизонту, и мой голос сдавал. Я выпила еще несколько глотков воды за время рассказа. (Если вы не видели, как губы вампира касаются горлышка бутылки, нужно ли его вытирать?) Я завершила яркой – чтобы не сказать радужной – сценой всеобщего праздника, и воцарилась тишина.

– Спасибо, – сказал он.

Моя усталость вернулась с десятикратной, со стократной силой. Я была не в состоянии держать глаза открытыми. Я должна не смыкать глаз – это же вампир. Может – это у него один из способов заболтать жертву? Собирался ли он, так сказать, убить сразу двух зайцев? Скоротать день и сделать жертву более податливой? Я ничего не могла с этим поделать. Я клевала носом, глаза продолжали закрываться, и я одергивала себя только тогда, когда подбородок падал на грудь и шея от резкого движения начинала болеть.

– Иди спать, – сказал его голос. – Худшее позади… для меня… на сегодня. До заката пять часов. До тех пор я… безвреден. Ни единый вампир не может… убивать в свете дня. Спи. Ты захочешь бодрствовать… сегодня ночью.

Я вспомнила, что в мешке есть одеяло. Я подползла к мешку, вытащила одеяло, положила голову на мешок и оставшуюся буханку хлеба и заснула, прежде чем успела задуматься, говорит Кон правду или нет.

Я спала. Спала, как будто сон ждал меня, ждал, пока я усну. Мне снилась бабушка – будто мы с нею гуляем у озера. Вначале сон больше походил на воспоминание. Я снова была маленькой, а она держала меня за руку, и время от времени мне приходилось ускорять шаг, чтобы не отстать. Я гордилась, что у меня такая бабушка, и жалела только, что одна вижусь с нею здесь, возле озера. Мне хотелось, чтобы мои школьные друзья познакомились с ней. Их бабушки были все такими обычными. Одни милые, другие – не очень, но все какие-то… мягкотелые. Это ощущение я не могла сформулировать даже для самой себя. Моя бабушка не была ни жесткой, ни резкой, но ничего неопределенного в ней не было. Она была только собой. Я ее просто обожала. У нее были длинные волосы, и когда с озера дул ветер, они жутко спутывались, и иногда она позволяла мне расчесывать их потом, в домике. Она обычно носила длинные свободные юбки и мягкие туфли, которые гасили звук шагов, где бы она ни шла.

Мои родители разошлись, когда мне было шесть. Целый год после этого я не видела бабушку. Как оказалось, моя мать дошла до того, что наняла нескольких обережников – кузнецов, гравировщиков, соглядатаев, обычный набор – не знаю уж, на какие деньги, – чтобы никто из семьи отца нас не нашел. Отец не хотел отпускать нас. Семья у него, судя по всему, была вполне приличная, но когда злишься, очень сложно не сделать то, что можешь, если это даст желаемый результат. По прошествии года и одного дня отец, вероятно, остыл, и мать позволила охранительным амулетам потерять силу. Бабушка нашла нас почти сразу же, и мать, способная довести себя до умопомешательства ради справедливости, согласилась позволить мне с ней видеться. Поначалу я не хотела, ведь прошел целый год, и я порядком устала от всего этого, и матери пришлось рассказать мне – опять-таки ради справедливости, – что она сделала, и, со скидкой на возраст, почему. Мне было всего лишь семь, но предыдущий год выдался тяжелым. Тот разговор с матерью стал одним из моментов, в корне изменивших мой мир. Я осознала, что когда-нибудь сама стану взрослой и тоже буду вынуждена принимать ужасные решения вроде этого. Я согласилась снова увидеть бабушку. И потом радовалась, что так поступила. Я была очень рада ее возвращению.

Мы с ней виделись у озера раз в две-три недели, и так прошло чуть больше года, пока однажды утром бабушка не сказала:

– Мне не нравится то, что я собираюсь сделать, но ничего лучшего придумать не могу. Дорогая моя, я вынуждена спросить, сохранишь ли ты от матери секрет ради меня?

Я уставилась на нее в изумлении. Взрослые так не поступали. Они секретничали за твоей спиной о вещах, ужасно для тебя важных (как мама не сказала мне о нанятых обережниках), а потом притворялись, будто ничего такого не делали. Еще до развода родителей много было всякого, чего никто мне не объяснил, а я – не забыла. Даже в шести-семилетнем возрасте я понимала, что мамины обережники – всего лишь верхушка айсберга, но я до сих пор ничего не знаю об айсберге. К примеру, я только спустя годы узнала, что мой отец мог быть волшебником. И иногда взрослые говорили вещи вроде: «Ох, может, тебе лучше не говорить родителям», это означало либо «беги отсюда быстро и немедленно», или «все равно расскажешь, ведь ты всего лишь ребенок, но тогда мы можем рассердиться на тебя». Такое несколько раз случалось с партнерами отца по бизнесу, и это одна из причин, вынудивших маму уйти. Но я знала, что бабушка любит меня, и знала, что она надежна. Она никогда не попросила бы меня о чем-либо плохом. А значит, она имела в виду именно то, что сказала – я должна сохранить этот секрет от матери.

– Хорошо, – сказала я.

Бабушка вздохнула:

– Я знаю, что твоя мать желает тебе только добра, и во многом она права. Я очень рада, что она получила опеку над тобой, а не твой отец, хотя в свое время ему было очень горько из-за этого.

Я нахмурилась. Отца я так больше и не увидела. После того, как бабушка нашла нас, он написал мне множество открыток, но я никогда его не видела. А почтовые штемпели на открытках всегда были расплывчаты, и невозможно было понять, откуда они отправлены. Все штемпели были такие. Иногда по два или три в неделю.

– Но она заблуждается, считая, что наследие твоего отца исчезнет, если попросту держать тебя в неведении. Оно существует. Ты можешь решить во всем следовать примеру матери, но это должен быть осознанный выбор. Я собираюсь дать тебе возможность сделать этот выбор. Иначе однажды наследие, о котором ты ничего не знаешь, может вовлечь тебя в неприятности.

Наверное, я выглядела испуганной, потому что она взяла мои ладони в свои и слегка сжала:

– А возможно, однажды ты будешь в большой беде, и оно поможет тебе.

Мы сидели на крыльце домика у озера. До этого мы гуляли и собрали букетик полевых цветов. Бабушка принесла из кухни кружку, наполнила водой, и цветы стояли на шатком столике, выставленном на крыльцо. Мы прогулялись на солнце – день выдался жаркий, – а теперь сидели в прохладной тени деревьев. Я чувствовала, как пот на лице высыхает на ветру. Бабушка вынула цветок из кружки, вложила его между моими ладонями, сжала их, так что цветок спрятался, и накрыла мои ладони своими.

– Ну, что сейчас у тебя в руках? – спросила она.

Это была забавная игра. Я сказала, улыбаясь.

– Цветочек.

– А что еще могло бы быть у тебя в руках вместо него? Маленькое, чтобы спряталось полностью, легкое, не колющее, не щекочущее и такое мягкое, что ты едва чувствуешь его?

– Э-э-э – перышко? – ответила я.

– Перо. Хорошо. Теперь представь себе перо.

Я представила. Маленькое серовато-коричневое перышко с белыми крапинками – воробьиное, что ли. В моих ладонях, под ладонями бабушки, возникло странное, слегка щекотное ощущение. Немного болезненное, но не очень.

– Теперь раскрой ладошки.

Бабушка убрала свои руки, и я раскрыла ладони. Там держало перо, маленькое пестрое перо. Никакого цветка. Я подняла на нее глаза. Я знала, что одной из причин маминого ухода от отца было его нежелание прекращать занятия чародейством и иметь дело с другими чародеями. Я знала, что он родом из большой, владеющей магией семьи, но не все в ней плели чары. Я никогда ничего такого не делала.

– Это ты сделала, – сказала я.

– Нет. Я помогла, но сделала это ты. Это в твоей крови, дитя. Если бы этого не было, перо осталось бы цветком. Твои руки касались его, твои руки несли заклятие.

Я внимательно рассмотрела перо. На вид и на ощупь оно было, как настоящее.

– Хочешь попробовать еще? – спросила она. Я кивнула.

Бабушка сказала мне, что на первый раз мы будем заниматься только мелкими вещами, и потому мы превращали перо в другие перья, а затем – в разные цветы, в листья, в три негорелых спички. Потом превратили его в маленький кусочек ткани – желтой, с синими горошками – и, наконец, обратно в цветок, каким он был изначально.

– Правило первое: по возможности возвращай все в истинную форму, если только не будет важных причин не делать этого. Для одного дня достаточно. Ну вот, а теперь пора сказать «спасибо», а еще ты, конечно, хочешь вымести все, что насорила – как подметают пол и вытирают столы после выпечки пирожных.