Глава тридцать вторая

Во сне я открываю сумку Оскара и вижу там хлебные крошки. За моей спиной мама и Оскар поедают украденную страницу, слизывая с пальцев пахнущие ванилью крошки. Я бросаюсь к ним, чтобы остановить, и вижу лишь Оскара. Он улыбается, приложив палец к губам.

При следующей встрече Верити сообщает, что о ночном взломе никто не упоминал. Надо верить в лучшее – а вдруг нас действительно не заметили? Но тот человек в окне не даёт мне покоя.

Дни идут своим чередом, никто на свете и не догадывается, что взвешивание папиной книги уже совсем скоро. На работе я двигаюсь, как сомнамбула. Рисовать тоже не получается.

Каждую свободную минуту мои мысли обращаются к папиной книге. Если не удастся доказать, что он был отмечен знаком Забвения, использовать против него украденный знак тоже не выйдет. Папина кожа – та, что сшита в книгу, – подтверждает, что папа был достойным и порядочным человеком. Судья не посмеет бросить папину книгу в огонь.

Но это, разумеется, лишь теория.

Через неделю всё будет кончено, и мне больше никогда не придётся об этом думать.

И с Оскаром встречаться не понадобится.

Вот только думаю я об Оскаре чаще, чем следовало бы. Если мои мысли не о папе, то в них царит Оскар. Я вспоминаю каждое мгновение проведённое вместе с ним. Каждое слово, каждую улыбку, прикосновение – и тот холодный взгляд. Что же он спрятал тогда в сумку? Наверное, мне с самого начала следовало быть осторожнее. Я снова и снова повторяю, убеждая себя, что Оскару можно доверять. Я должна ему доверять. А потом воображение подсовывает мне то, чего не было, но могло бы быть… и я бы не возражала. И всё-таки я не уверена, стоит ли превращать мечты в реальность.

У нас с мамой впервые за долгое время всё наладилось. Мы разговариваем, вспоминаем папу. Иногда мама даже смеётся, как в тот раз, когда я нарисовала папу с сердитым выражением лица. Давно нам не было так хорошо вместе. Много месяцев мы словно ходили кругами, страшась растревожить незаживающие раны, не желая обидеть друг друга неверным словом. Теперь мы научились доверять нашим измученным сердцам, боимся, что если не станем вспоминать о папе сейчас, то потом сделать этого не сможем. Если на церемонии решат, что папа не достоин памяти, о нём запретят говорить. Сотрут его имя с наших рисунков семейного древа и нанесут поверх знак кукушки, клюющей мёртвое тело.

Книга моего дедушки, на которую я пролила кофе, перекочевала на верхнюю полку, откуда мне её не достать. Попытки узнать у мамы, за что дедушка так сильно ненавидел папу, ни к чему не приводят. Мама только качает головой, уверяя, что это слишком долгая и старая история. На вопросы о папиной жизни в Ривертоне мама тоже не отвечает. Остаётся самой доискиваться правды, узнавать, за что папу отметили знаком Забвения.

Себе я внушаю, что эта страшная метка не имеет значения. Папа был прекрасным человеком, и переубедить меня никому не удастся!

Вот и опять пришла наша очередь произносить имена в Зале поминовения. В вечернем сумраке, осторожно ступая по скользкому тротуару, мы с мамой отправляемся к условленному месту встречать Верити. До окончания зимы ещё не меньше двух месяцев, но я уже устала мёрзнуть. После долгой нудной осени и зимы, когда природа умирает, пора бы прийти весне, возродить жизнь. Зима словно кладбище, мрачное, холодное, безжизненное кладбище, где молодые зелёные ростки предвещают новую жизнь, новые надежды.

Как странно – уходить из дома ноздним вечером, вместо того чтобы ложиться спать, надевать красивые накидки и шали вместо пижамы и тапочек. Странно идти по тёмным улочкам и входить в зал, залитый светом множества свечей. Странно слышать ночную тишину, которую нарушают лишь наши голоса.

В огромном зале, в неверных отблесках огня, я с удивлением понимаю, что очень изменилась. Вокруг всё по-прежнему. В этом великолепном зале всё время звучали голоса, произносили имена, пока я работала в студии и волновалась о папе. Я стала другой, и мне нет дороги обратно. Сегодня в списке проскальзывает одно знакомое женское имя, и я несколько минут безуспешно роюсь в памяти, выуживая образ этой женщины. Потом вспоминаю, что однажды видела в библиотеке её книгу, а лично мы никогда не встречались. Чужой человек. Но разве не должно быть иначе? Если никто по-настоящему не припоминает даже облика покойного, можно ли считать, что человек всё ещё живёт в памяти?

Пока я читаю свою страницу имён, в голове вертятся обрывки кощунственных сомнений. А вдруг всё не так? Что, если пет никакой души и никакой вечной жизни? Ничего нет, а мы тратим целую жизнь на ложные постулаты веры? Может, вся эта чепуха не стоит наших сил?

Стараясь заглушить мятежные мысли, я читаю имена всё громче и громче, мой голос разносится под сводами зала. Но после каждого имени мне слышится гулкое эхо, вопрошающее: «Кто? Кто? Кто?»

Мама читает имена спокойно, и, глядя на неё, я тихо радуюсь, что есть ещё мгновения, когда мы можем побыть просто мамой и дочерью, делать вместе что-то привычное. В такие минуты можно притвориться, что всё остальное в жизни тоже неизменно.