140. 4 февраля 1936 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Мурочка, а вот мой ответ на твое дорогое от 2-го.

Прошу тебя, не откладывая больше, послать перевод Лонгу (приложив или не приложив – как хочешь – письмецо, которое прилагаю). Отмеченное и подправленное – все это совершенно не имеет значенья, – любой русский читатель может найти ровно столько же родинок на любой странице любого моего русского романа, и любой (хороший) английский писатель допускает вот такие, как твоя англичанка отметила, грамматические неточности. Пожалуйста, не тревожь британских майоров и старых дев, а пошли мною приготовленную копию, не внося ни одного из исправлений чужих, в Англию (для примера: она переправила «compared with» на «compared to», но Douglas всегда пишет «with»; а об ее украшениях не хочу и говорить). Для этого и произойдет обмен писем (и предложенных, и мною наконец утвержденных улучшений) между reviser ихним и мной. Пожалуйста, немедля пошли. Пишу Лонгу.

Теперь вот какая штука: есть у меня большая надежда устроить «Отчаяние» здесь, и Marcel хотел бы прочитать английский перевод – это очень все ускорило бы и упростило бы. Может быть, душка, с помощью Зёки ты перевела бы исправления с моего (кроме тех пяти страниц, которые оставляю у себя) на копию и прислала бы мне as soon as possible (а я уже отсюда послал бы эту копию, после того как с нею Marcel ознакомится, Альта Грации). Это очень важно, по-моему

Не забудь мне прислать копию «Mlle О», ибо я в пятницу условился встретиться с Сюпервьелем и хотел бы уже ему дать. Раиса с другой стороны энергично старается устроить мне постоянную работу в французской газете (критика литературная и театральная).

Душка моя, как я соскучился по тебе. Любовь моя счастливая. Мальчик сейчас купается (как ты справляешься?), душенька мой. Я повидал вчера очень рыжую Б. Г. и прогулялся с ней по бульвару, а на днях буду у нее вечером. Потом был у «Editeur Reunis» (не по издательскому делу, а чтобы повидать Парчевского). Затем встретился с Татариновой, и обсуждали всякую всячину. Вечером было тут собрание поэтов: я, кажется, спутал – доклад Шермана в следующий понедельник, – а вчера читал доклад Бердяев, перебиваемый собственным языком. Очень милы и молоды Алферов, Софиев, Кнут. (Последний похож больше на индуса – маленького, кривоногого, – чем на еврея.) С темным, опухшим лицом седоватый Терапиано. Вейд-ле, похожий на Чичикова. Монголоватый и тихий Федотов. Шаршун, косноязычный, болтливый, нес страшную ахинею, говоря со мной. Яновский – курчавый блондин, enfant terrible с запозданием. Мать Мария с двумя зубами. Поэтесса Червинская, губастая, белолицая, болезненно-длинная девушка с темными очами и кружевным воротником во всю грудь. Мочульский – улыбающийся и гепнеровидный. Зензинов присутствовал, как пушкинская няня, Илья председательствовал, а Шерман секретарствовал. Доклад был «посвящен» философскому разбору стиха «Мысль изреченная есть ложь», но получилось, что мысль изреченная есть болтовня. Сегодня у меня был занятой и занятный день, но опишу его в следующий раз. О, моя радость, моя милая прелесть, ангел мой. В.

141. 6 февраля 1936 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Жизнь моя, радость моя, Марсель, с которым мы очень тепло и толково поговорили, – светленький, танцующий, но и косолапенький, с faux-airoм Айхенвальда, – и мне не терпится дать ему прочесть английское «Отчаяние»; кроме того, он страшно alléché, как он любезно выражается, эпиграфом к «Приглашению». Он не будет держать «Despair» долго. О самом переводе буду говорить с Рошем в воскресение (хотя меня бы гораздо больше устроил другой переводчик, побойчее). Завтра приезжают Фиренцы, я с ними обедаю, а утром буду разговаривать с Жюлем Сюпервьелем о «Mlle О». В Брюсселе французский вечер 15-го или 17-го, а русский 16-го. Душка моя, мне очень жалко заваливать тебя почтовыми повинностями, но мне очень нужен «Соглядатай» по-французски, так что если бы ты послала теперь же Зине этот том «Oeuvres libres», то было бы очень хорошо (впрочем, постой, – я попытаюсь добыть оный у Роша в воскресение, так что погоди, в воскресение напишу), зато мне совершенно необходимы здесь копия «Mlle О» – и «Despair». Сейчас буду звонить Шкляверу, надеюсь узнать у него адрес Софы, но до того просмотрю твои письма, может быть, ты мне его написала. Не думаю.

Был у Нины. Plus belle – osait-on dire. Муж ушастый, коренастый, genre «русского американца», живут в чудесной студио-видной квартире. Рассказывает, что все педерасты всполошились, когда узнали, что она пишет жизнь «Чайковского», согузника их. Блистала зубами, глазами, ногами; но, в общем, было как-то не то, – быть может, из-за присутствия мужа (некто Макеев, первый муж первой жены Осоргина). Оттуда, имея свободное après midi, поехал к Le Cerf в музей. Там, т. е. в изумительно уютной и мучительно меня взволновавшей энтомологической лаборатории, меня приняли с тем радушием, о котором я, по правде сказать, мечтал. Le Cerf мне показал последнее свое открытие – еще неопубликованное (мускул движущий, необыкновенные, еще замеченные Chapman ом, челюсти у куколки Mic-ropteryx и зачаточная третья пара крылышек – чехольчиков их – спереди, древнейшая весть – из эпохи каменноугольной). А новый, только что полученный вид Ornithoptera, самец которого имеет на желтых крыльях (задних) диковинный аквамариновый отлив, не встречающийся ни у одного из известных видов… А аберрация румины – уникум из Алжира, лишенная красных пятен и похожая до смешного на мелитэю… А коллекция Parnassius’ов… Очень было хорошо, и если б я жил здесь, то бывал бы там ежедневно и, может быть, устроился б так, как Кардаков в Далеме. Подумай – Лесерф сотрудничал с Обертюром.

Меня снимала (кажется, отвратительно) Сарра, а потом со стариком отправились к Алданову. Там между прочим я поговорил с англичанином (не знаю – он какой-то шепелявый, но довольно забавный) Haskell ом, – помнишь, написал книжку о балете. Губский его секретарь; и еще есть такой Malcolm Burr, любящий будто меня, большой знаток русской литературы. Я все это туго мотал на ус – ив общем, наладил «связь» (думаю, что не ахти какую). Он был с хорошенькой балериной, совершенной дурочкой. У Алдановых народу же вообще навалило уйма; и опять длительно – и довольно тягостно – я беседовал с мрачным (от него ушла Галина!) Буниным. Знаешь, кто мне гораздо больше понравился, чем в прошлый раз: Зайцев. Несчастный, веселый, красный от вина, беззащитный, замученный Ходасевичем.

Вчера завтракал с Шифриным у милейшего многосемейного Дастакиана и сегодня в пять вновь встречаюсь с Шифриным. Затем был с Раисой у Marcel’a. Затем поехал к Коломейцевым и нашел их такими же, как всегда, а ведь ей уже за 75. У Ники с Грунелиусом была в юности связь. Тетя Нина в точности au courant моих писаний через Лэона (которого собираюсь повидать). На вечере у Алданова – и вообще где бы я ни был – фотография мальчика обходит всех присутствующих. Я вернусь, вероятно, 20-го днем. Душка моя, вспоминаешь ли ты меня? А он, маленький мой? Мне прямо физически недостает некоторых ощущений, шерсти бридочек, когда отстегиваешь и застегиваешь, поджилочек, шелка макушки у губ, когда держишь над горшочком, носки по лестнице, замыкания тока счастия, когда он свою руку перебрасывает через мое плечо. Не забудь мне сказать, нужно ли послать книжек маме. Издателю я написал. Просто наслаждение слушать, как Шерман «толкует» «Пригл. на казнь», – обыкновенно ведь толкователи только раздражают. Я тебя люблю, моя радость. Не забудь всех моих просьб. Устрою для тебя отдых, когда вернусь. Поцелуй мальчуганчика. Все хочу написать Анюте длинное письмо. Многое у меня есть специально для нее.

Люблю тебя, мое обожаемое. В.