136. 27 января 1936 г.

Брюссель, рю Вашингтон, 4 —

Берлин, Несторштрассе, 22

27 – I – 36

В тот же вечер выступал Моруа, и давали премьеру фильмы (об) Анне Павловой!

Дорогая моя любовь, получил твое письмо, с вихревым следом его лапки, и мамино: я ей, кстати, уже написал обо всем. Я начинаю бешено скучать по тебе. Французский вечер прошел «блистательно», но народу было маловато, – впрочем, была вся «элита». Hellens (который мне звонит каждый день, а завтра я у него завтракаю) находит, что нужно дать «Mlle О» Полану («N.R.F.»), но думаю, что газета заплатит дороже. Отчет о вечере привезу (вообще, масса мелких заметок и статеек, – собираю, что могу, но ты знаешь, как я неохотно это делаю), – сравнивают с Рильке, который сейчас очень в моде. Читалось хорошо, так как чудно слушали. А вчера был русский вечер и народу было много, – и зал очаровательный, и «все доходило». Сперва я прошел стихи, потом «Уста к устам», причем. Я думаю, что он сейчас спит – душенька мой – или деловито выбрасывает за борт балласт – и уже лежит подушка на полу, а рядом соска, а он стоит стоймячком и что-то приговаривает. Причем очень смеялись в нужных местах; во втором же отделении я прочел три последних главы «Приглашения» (накануне у Зины был чай, и я читал у нее главы промежуточные, так что она теперь знает всю штуку), и результат был таков, что я, разумеется, буду эти главы читать и в Париже. После сего был ужин в ресторане. Теперь насчет Элеоноры: она была на моем французском чтении, тут же очень удачно была сведена с Зиной (которая все милее и милее), и на другой день (значит, в субботу) была Зиной приглашена на чай, и пришла первая с кучей тюльпанов. С Зиной она прекрасно сошлась – ходили уже в обнимку, ибо Зина faisait de son mieux, после чая было это самое чтение – промежуточных глав, – после чего гости (Ауэрбах с женой, Базилевская, Ильяшенко, еще кто-то) ушли, но Элеонору (и Кирилла) удержали на ужин (т. е. обед по-ихнему), после чего отправились все вместе в кинематограф. Мало того: по окончании довольно неудачной фильмы пошли в кабачок-подвальчик (знаешь, обычная пошленькая тусклота-теснота-уютность, с испанцем, играющим на гитаре, табачным туманом и картинами, изображающими безглавых танцоров, падающие дома, кровь, уродов, коров) и уже около половины второго провожали Элеонору в гостиницу; вчера она тоже была, а вечером уехала (с ужасной смесью из «Уста к устам» и «Приглашения» в голове). Что же касается Каплана, то он дважды заезжал к Зине, пока я благополучно завтракал у Щербатовых, а затем с женой и автомобилем присутствовал на моем чтении в клубе и, хотя я многое делал, чтобы этого не случилось, проскользнул с автомобилем и женой в ресторан, где мы ужинали, – и Зина с ним сговаривались (пока я ей не наступил на ногу), как бы устроить чтение мое в Энтхофене. Я тебя, любовь моя, люблю, душенька моя дорогая, – наверное, здорово устаешь, я все думаю о тебе, о мальчуганчике. Сергей и Щербатовы трогательно возятся с Кириллом, который и спит, и столуется там; и мальчик есть у Сергея, пятилетний, чудесный, – было так странно его поднять с полу. Он очень изменился к лучшему, Кирилл, во всех смыслах, Зина его очень любит. За это время он успел: 1) упасть с мраморной лестницы в Maison d’Art, 2) растянуться на мостовой перед рестораном, где мы вчера ужинали. Я покамест набрал всего только семьсот Семен Людвиговичей. Сегодня вечером еду в Антверпен, а завтракал только что у совершенно очаровательнейшего издателя Masui, который женат на… Маргарите. Получил от Татариновой письмо с приглашением на вечер к ней (с французами) 29-го, так что я отсюда выйду в среду около часу дня. Сергей мне показывал чудные гравюры и портреты Грауна и другие генеалогические штучки. Я не знал, например, что мы в родстве с Шаховскими, а у Щербатовых подали гигантскую кулебяку, ибо за столом четырнадцать человек и атмосфера «Войны и мира». On a beaucoup admiré мальчика моего и тебя. Très svietski.

Чтой-то «Отчаяние» не выходит? Анюту приветствую, – прочти ей о Элеоноре и т. д. I did my best – и обе друг дружке весьма понравились. Напиши мне еще, душенька моя. Тут теплынь, в конце бульвара скверик с черными канделябрами араукарий, причем те, что помоложе, тщательно прикрыты ельником – хвойный камуфляж. Кулишер всех людей делит на киевлян и некиевлян. Очаровательной оказалась Регина, молоденькая, седоватая дама, с талантом au dire de Zina. Муж Зины необычайно прямолинейный человек и сказал мне: 1) что он меня не терпел, потому что он думал, что я сноб, как Ника, 2) которого он не терпит за неискренность. Кирилл побаивается его. Ну, моя радость, нужно мне теперь написать две открытки в Париж, а там пора и в Антверпен собираться. Я тебя очень люблю. Я тебя очень целую. А вот это ему:

137. 30 января 1936 г.

Париж, авеню де Версаль, 130 —

Берлин, Несторштрассе, 22

Как адрес Long?

30 – I – 36

Любовь моя, радость моя, существо мое дорогое, меня уже так завертело, что я два дня тебе не писал. Я, кажется, остановился на антверпенском чтении. Да. Значит, поехал я туда и читал, прочел двести пятьдесят бельгийских страниц, что с прежними составило девятьсот с лишком. Пумпянский необыкновенно похож на старого попугая. Было скучновато. Я читал не «Приглашение», а «Пильграма». В перерыве, и после чтения, и до чтения, меня занимала убийственно-нудная, большая черная дама, а другой из устроителей показывал фокус – зажигал бумагу без огня. Я вернулся около часу ночи в Брюссель и, конечно, не справился с замком, так что пришлось бедной Зиночке в сером своем халатике… На другой день я завтракал у Элленса. Он женат на русской еврейке из Ростова-на-Дону, трое милейших детей, говорящих по-русски лучше, чем по-французски, семейственная атмосфера. Они предлагают нам устроиться летом там, где и они летом живут, первоклассный пансион в деревне, день стоит двадцать франков, причем для нас троих сделали бы там и еще более сходную цену. У них очень было приятно. Мешки под глазами, хищный нос, длинные зубы, монокль. Оба обещали вообще хорошенько подумать о «моей судьбе»: он, как первый писатель в Бельгии, пользуется большим влиянием. Днем был с Зиной у Фиренцов. Они будут в Париже через неделю и устроят мне встречу с Жалу, – not that I want it. С ними я очень тоже сошелся и тоже обсуждал с ними свою судьбу. Hellens предложил написать к Paulhan о «Mlle О», для помещения в журнале: там платят триста франц. франков за страницу. А здесь в Париже, au dire de Татариновой, уже заинтересованы ею и Марсель, и Эргаз, и du Boz, так что, вероятно, и здесь будет чтение. От Фиренцов пошли на собрание «Thyrse», – пожилые бельгийские литераторы сказали мне «приветственное слово». Писатель, сидевшии рядом со мной, нос в сетке пурпурных жилок, известен тем, что, будучи юношей, поживился человечиной: отец его был железнодорожный служитель; переехали какого-то рабочего; пока бегали за помощью, он, отчаянно торопясь, съел кусок полуоторванной ноги, – хотелось попробовать: une occasion comme celle çi ne se presentera jamáis plus, – a рабочий потом ему предъявил иск, хотя ногу все равно ампутировали. Поэт, сказал он мне, должен все испытать. Вечером были у скульптора Le plaa. У меня собралась маленькая библиотека книг с автографами – большинство я оставил у Зины, ибо на обратном пути остановлюсь на три дня в Брюсселе, так как клуб рассчитывает устроить снова вечер, причем в первом отделении буду читать «Mlle О» (qui commence à m’agacer). У Щербатовых возник фарсовый проект, чтобы я выступал с чтением вместе с… В. В. Барятинским (дядя). Вчера Зина провожала меня на вокзал. С Gare du Nord я поехал на av. de Versailles посредством метро, так что прибыл с моими постепенно каменевшими и мрачневшими чемоданами в полном изнеможении. Билеты уже все разошлись. Пни совершенно непристойно печатают в объявлении меня большими буквами, а Ходасевича маленькими. Тысяча пятьсот каждому уже обеспечено. Намечаются и еще возможности. Здесь мне дали очаровательнейшую комнату в прекрасной квартире. Ильюша и Зензинов соперничают с Зиной в смысле нежнейшей доброты. Зензинов подробно рассказал мне всю историю болезни А. О. Сжимается сердце, когда смотришь на потемневшего, подобревшего кота. Только я начал раскладываться – было около половины восьмого, – явился в нос говорящий Бунин и, несмотря на ужасное мое сопротивление, «потащил обедать» к Корнилову – ресторан такой. Сначала у нас совершенно не клеился разговор – кажется, главным образом из-за меня – я был устал и зол – меня раздражало все – и манера его заказывать рябчик, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев, – так что он потом Алданову жаловался, что я все время думал о другом. Я так сердился (что с ним поехал обедать), как не сердился давно, но к концу и потом, когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и, когда пришли в кафе Мюра, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. Там же я мельком повидался с Ходасевичем, очень пожелтевшим; Бунин его ненавидит, а про Фондаминского: «Что ж! С Ильюши как с гуся вода, а вот Зензинов ее (А. О.) любил тридцать лет. Тридцать лет!» (и поднимает палец). Алданов сказал, что, когда Бунин и я говорим между собой и смотрим друг на друга, чувствуется, что все время работают два кинематографических аппарата. Очень мне хорошо рассказывал Ив. Ал., как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер. Утверждает, что облик – переносный – «Мити Шаховского» (отца Иоанна) дал ему толчок для написания «Митиной любви». Утверждает, что – ну, впрочем, я это лучше расскажу изустно. После кафе мы втроем ужинали у Алданова, так что я лег поздно и спал неважно – из-за вина. Душенька моя. Как-то мой мальчик обожаемый? Тысяча дел, и не знаю, с чего начать. Скажи, почему до сих пор нет «Отчаяния»?

Сделаю с Лонгом, как ты говоришь. Люблю тебя, люблю тебя. В.