118. 2 ноября 1932 г.

Париж – Берлин

Наташа с Иваном приезжает в пятницу, а я переезжаю к Раушам. Туда мне и пиши. Утро, лежу в постели, пью кофе, принесенное швейцарихой. Вчера я сказал Фонду, что был у Кянджунцевых. Он сказал, что Бунин в большой дружбе с ними. Ни Саба, ни мать ничуть не изменились, вот сестры бы я не узнал. Красивые глаза, но очень собой дурна. И они были так нежны, так милы, все до последней строки знают, что я писал, и тебя помнят. У меня было такое чувство, что я только что на днях был у них на Литейной. На стене портрет старшего брата, умершего. Саба пошел к себе, порылся и вернулся с длинными стихами, которые я ему послал в Кисловодск из Петербурга 25 октября семнадцатого года, то есть в первый день советской эпохи. Непременно перепишу их для тебя. Массу знают обо мне, даже историю со Спиреско. Кто-то им говорил: «У него (то есть у меня) плечи – во, бицепсы – во», так что они думали, что войдет великан. Я у них завтракаю в субботу. Вот какая приятная встреча.

Оттуда я покатил к Берберовой. Она очень симпатичная, но такая густо-литературная и одевается ужасно. У нее познакомился с Фельзеном, говорили исключительно о литературе, меня скоро от этого начало тошнить. Таких разговоров я с гимназических лет не вел. «А это вы знаете? А этого любите? А этого читали?» Одним словом, ужасно.

119. 3 ноября 1932 г.

Париж – Берлин

Четверг

Есть всякие вещи, которые нужно решить. Вчера был днем у Раушей, у которых буду с завтрашнего дня стоять, и у Фонда, который занят деятельно распространением билетов. Вместе с ним пошли к Алданову, у которого застали калифорнийского профессора, оказавшегося русским евреем, Ходасевича, Вишняка, Зайцева и одного алдановского родственника, через которого Алданов хочет тебя устроить у Hachette, но я вовсе не знаю, хочешь ли ты это. Калифорнийский очень заинтересовался моей литературой, кое-что читал, пригласил меня к себе на завтрак в понедельник. Алданов всех пригласил явно на него, но так вышло, что никто с ним не разговаривал, а сперва рассуждали о том, получит ли Бунин Нобелевскую премию, а потом и до самого конца вечера завелся жаркий спор о современности и молодежи, причем Зайцев говорил христианские пошлости, Ходасевич пошлости литературные, а мой милейший и святой Фондик очень трогательные вещи общественного характера, Вишняк изредка вставлял словцо, проникнутое здоровым материализмом, Алданов же и его родственник молчали. Я, конечно, пустил в ход свои мыслишки о несуществовании эпох. Бедный Алданов был страшно мрачен, по-видимому, его потрепали в кулуарах. В печати не решаются, хотя в «Возрождении» Ходасевич его кольнул – потрепал за «Пещеру». Во время небольшого aparté он, Алданов, мне сказал, что, мол, кончается его литературная карьера, решил бросить писать и т. д. Зайцев позвал меня к себе. У него странные впалые щеки и сильно развитые веки. Чуковский о нем как-то писал, что все его герои много и подробно спят. Я опоздал на метро и шел вместе с Фондаминским на Пасси, он упрекал себя и других, что калифорнийцу не задали ни одного вопроса. Вышло неловко. Уже я получил письмо от Кулишера, что проценты повышаются до семидесяти пяти и делается необыкновенная реклама, но чтоб я приезжал не 20-го, а 26-го. 20-го приезжает туда Даманская, вышла какая-то путаница, я, правда, ответил им только на следующий день, а они просили сразу. Не знаю, теперь соглашаться ли, особливо потому, что не знаю ваших планов и не знаю, куда дену эту неделю от 21-го по 29-е. Провести ее в Бельгии мне совсем не хочется, и вообще не хочу, чтобы ты приезжала туда. К черту Бельгию! Сегодня в «Последних новостях» ужасным стилем написанное interview. Страшная пошлятина, и все мимо. А почему так попало моему бедному пальтишку, не знаю. Оно вовсе не так уж плохо. Особенно мило это выраженьице «смешно» в смысле «помилуйте».

Сегодня завтракал около Люксембургского сада с Сергеем и его мужем. Муж, должен признаться, очень симпатичный, quiet, совершенно не тип педераста, с привлекательным лицом и манерой. Я все же чувствовал себя несколько неловко, особенно когда на минуту подошел какой-то их знакомый, красногубый и кудрявый. Оттуда я пошел в «Россию и славянство». Лоллий опять вспоминал историю с «Таиром», приглашал к себе. Придется, кажется. Будет, кажется, та самая Рахманинова. Сейчас я сижу в довольно гнусном маленьком кафе, ибо нахожусь недалеко от местожительства Марселя, у которого должен быть в 5 часов. А сейчас четыре. Не стоит идти домой. Вечер я у Бенуа. Не знаю, буду ли писать тебе завтра. Переезжаю, и масса дел.

120. 3–4 ноября 1932 г.

Париж – Берлин

Четверг ночью

Я очень подружился с Gabriel Marcel. Он, оказывается, отлично знает мои вещи, читал по-немецки «К.Д.В.», знает фабулу других моих трех романов, страшные комплименты и все такое, хочет непременно, чтобы «К.Д.В.» вышел по-французски, ведет иностранный отдел у «Plon», говорит, что, когда я им предлагал мои вещи, они как раз переживали трудное время, боялись. Условились, что на днях буду у него обедать еще с другими людьми, между прочим, автором «Oeil de Dieu». Завтра я обедаю у Супервьеля с четой Paulhan, в «Grasset». Послезавтра я… – но что же я буду тебе все рассказывать, если ты считаешь, что я ничего не делаю. Отказ печатать «Подвиг» был для меня не неожиданным, увы, я знал и таил, что чтец у них паршивец Познер, да и, по-видимому, Оренбург близок к ним. Мне Roche, между прочим, рассказывал, что перевод шмелевского «Солнца мертвых» в «Plon» был совершенно заглушен критикой, благодаря советским влияниям. Интриги, интриги, как говорила Maman Rouge. Только что вернулся с очень приятного вечера у Бенуа, было там много художников, я там продал четыре билета. Бегаю весь день-деньской, высунув красный, как ветчина, язык, а мне говорят «растяпа». То, что они послали письмо в Берлин, их вина, а не моя. Paulhan не имеет прямого отношения к «Галлимару», но обещал мне навести справки. Большего я требовать не мог. Решил я ехать в Брюссель, о Страсбурге не имел известий. Меня, по правде сказать, не тянет туда ехать. Еще раз все это устраивать, (если?) выйдут книги только в январе, и потом, это слишком утомительно. Здорово все-таки устал, и хочется писать. Даманская уже здесь, поздравь меня, вот на кого не буду тратить время. Мое бедное истерзанное время.