А. Г. Найману
1
На целый ряд Ваших писем мне хочется ответить следующее.
Последнее время я замечаю решительный отход читателя от моих стихов. То, что я могу печатать, не удовлетворяет читателя. Мое имя не будет среди имен, которые сейчас молодежь (стихами всегда ведает молодежь) подымет на щит.
Хотя сотня хороших стихотворений существует, они ничего не спасут. Их забудут.
Останется книга посредственных, однообразных и уж конечно старомодных стихов. Люди будут удивляться, что когда-то в юности увлекались этими стихами, не замечая, что они увлекались совсем не этими стихами, а теми, которые в книгу не вошли.
Эта книга будет концом моего пути. В тот подъем и интерес к поэзии, который так бурно намечается сейчас, – я не войду, совершенно так же, как Сологуб не переступил порог 1917 года и навсегда остался замурованным в 1916. Я не знаю, в какой год замуруют меня, – но это не так уж важно. Я слишком долго была на авансцене, мне пора за кулисы.
Вчера я сама в первый раз прочла эту роковую книгу. Это хороший добротный третий сорт. Все сливается – много садов и парков, под конец чуточку лучше, но до конца никто не дочитает. Да и потом насколько приятнее самому констатировать «полное падение» (chute complète) поэта. Мы это знаем еще по Пушкину, от которого все отшатнулись (включая друзей, см. Карамз.).
Между прочим (хотя это уже другая тема) я уверена, что сейчас вообще нет читателей стихов. Есть переписчики, есть запоминатели наизусть. Бумажки со стихами прячут за пазуху, стихи шепчут на ухо, беря честное слово тут же все навсегда забыть и т. д.
Напечатанные стихи одним своим видом возбуждают зевоту и тошноту – людей перекормили дурными стихами. Стихи превратились в свою противоположность. Вместо: Глаголом жги сердца людей – рифмованные строки вызывают скуку.
Но со мной дело обстоит несколько сложнее. Кроме всех трудностей и бед по официальной линии (два постановления ЦК’а), и по творческой линии со мной всегда было сплошное неблагополучие, и даже м. б. официальное неблагополучие отчасти скрывало или скрашивало то главное. Я оказалась довольно скоро на крайней правой (не политич.). Левее, следственно новее, моднее были все: Маяковский, Пастернак, Цветаева. Я уже не говорю о Хлебникове, который до сих пор – новатор par excellence. Оттого идущие за нами «молодые» были всегда так остро и непримиримо враждебны ко мне, напр. Заболоцкий и, конечно, другие обереуты. Салон Бриков планомерно боролся со мной, выдвинув слегка припахивающее доносом обвинение во внутренней эмиграции. Книга обо мне Эйхенбаума полна пуга и тревоги, как бы из-за меня не очутиться в лит. обозе. Через несколько десятилетий все это переехало за границу. Там, для удобства и чтобы иметь развязанные руки, начали с того, что объявили меня ничтожным поэтом (Харкинс), после чего стало очень легко со мною расправиться, что не без грации делает, напр., в своей антологии Ripolino. Не зная, что я пишу, не понимая, в каком положении я очутилась, он просто кричит, что я исписалась, всем надоела, сама поняла это в 1922 и так далее.
Вот, примерно, все, что я хотела Вам сказать по этому поводу. Разумеется, у меня в запасе множество примеров, подтверждающих мои мысли. Впрочем, Вам они едва ли интересны.
1960, 22 янв. – 29 февр.
Ленингр. – Москва
2
М. б. вместо письма,
Нам дано знать друг о друге много, вероятно, даже больше, чем нужно. И мы оба боимся этого знания. Мы прячем его и от себя, и друг от друга. Мы прячем его под грузными слоями чего-то совсем другого и часто нехорошего, мы готовы на все – только бы не то. Я на Ваше тщеславие – Вы на мои разговоры о смерти.
Только бы не то! Оттого все так ужасно. Это все, что я могу сказать. Я уверена, что Вы поймете каждое мое слово.
А.
14 авг. 1963. Будка
3
Из-под смертного свода кургана
Вышла, может быть, чтобы опять
Поздней ночью иль утром рано
Под зеленой луной волховать.
Сегодня вернулась в Будку. Без меня сюда решительно проникла осень и пропитала все своим дыханьем. Но мак дождался меня.
Комната одичала и пришлось приводить ее в чувство Чаконой Баха, Симфонией Псалмов Стравинского, раскаленной печкой, цветами и Вашей телеграммой.
Сейчас уже почти все хорошо. Горят свечи, безмолвная и таинственная Марина рисует меня. Когда приеду в город – буду ждать звонка из Москвы, хотя бы от Нины.
А.
21 сентября
1963
4
31 марта 1964 года
Москва
Вы сегодня так неожиданно и тяжело огорчились, – что я совсем смущена. Я часто и давно говорила Вам об этом, и Вы всегда совершенно спокойно относились к моим словам.
Очень прошу Вас верить, что и сегодня они не содержали в себе ничего, кроме желания Вам добра. Теперь я окончательно убедилась, что все разговоры на эту тему гибельны, и обещаю никогда не заводить их.
Мы просто будем жить как Лир и Корделия в клетке, – переводить Леопарди и Тагора и верить друг другу.
Анна
5
Великий Четверг
Толя,
и все это вздор, главное, чтобы Вы были совсем здоровым и ясным.
Сердце усмиряют правильным дыханьем, а черные мысли верой в друзей. Разлук, разлучений, отсутствий вообще не существует, – я убедилась в этом недавно и имела случай еще проверить эту истину почти на днях. Щедро делюсь с Вами этим новым моим опытом.
Вчера говорила с «домом». Ирина шлет Вам привет. Ника устроила для Вас письмо о Леопарди. Шлите Тагора, мы его перепишем на машинке и дадим младотурку. Борис произносит о Вашей пьесе очень большие слова.
Я уверена, что в 1963 г. с Вами было то же самое, а Вы проходили всю болезнь без врача.
Не скучайте!
А.
Сегодня вышла «Юность» с моими стихами.
…и помните, что больница имеет свою монастырскую прелесть, как когда-то написал мне М. Л. Лозинский.
6
Пятница
Ночь
Толя,
сегодня огромный пустой день, даже без телефона и без малейших признаков «Ахматовки». Я почему-то почти все время спала. Была рада, когда Саша Нилин сказал, что Вы узнали библейские нарциссы. Благодарю товарища, который звонил от Вас.
Насколько уютнее было бы, если бы в больнице была я, а Вы бы меня навещали, как когда-то в Гавани. Лида Ч. нашла эпиграф ко всем моим стихам:
На позорном помосте беды,
Как под тронным стою балдахином.
Но кажется это не ко всем?!
Вечером приходила Раневская. Алексей приглашал ее в свою картину: «Три толстяка».
Завтра жду Нику.
Если Тагор утомляет Вас – бросьте его и главное при первом признаке усталости делайте перерыв: мы еще поедем и к березам и к Щучьему Озеру.
Спокойной ночи!
А.
Б-у-д-у Вам писать часто.
7
Толя,
Анюта по ошибке захватила томик Мистраль и мои стихи. Пусть Таня вернет их на место.
Вчера у меня были Карпушкин и Маруся. Очень спешат с Тагором, которого необходимо сдать до 1 июня.
Ахм.
Не вздумайте мне звонить. Я знаю, что Вам запрещено вставать.
8
Толя!
Все дело в Вашей пьесе. Это я объясню подробнее при встрече. Очень прошу мне верить. Остальное все на прежних местах. Берегите себя. Если можно, напишите мне несколько слов – я еще не верю, что говорила с Вами.
Ну и утро было у сегодняшнего дня! – Бред.
А.
9
9 вечера
Толя,
Наташа Горбаневская принесла мне «Польшу». Там стихи, которые Вам кое-что напомнят. Мы посадили сына Наташи на большую белую лошадь, он сморщился. Я спросила: «Ты боишься?» Он ответил: «Нет, конь боится».
Н. А. жалуется, что Вы очень строгий. Толя, не безумствуйте. ‹…› Не могу сказать, что мне было очень приятно это слышать… Унижение очень сложная вещь. Кажется, как всегда накаркала я. Помните, как часто я говорила, что Природа добрее людей и редко мешается в наши дела. Она, наверно, подслушала и вежливо напомнила о себе.
Дайте мне слово, что против очевидности Вы не выйдете из больницы. Это значило бы только то, что Вы хотите в нее очень скоро вернуться и уже на других основаниях. Я про больницу знаю все. Но довольно про больницу – будем считать, что это уже пройденный этап. Главное это величие замысла, как говорит Иосиф.
Саша расскажет Вам, что я делаю. А в самом деле сонная и отсутствующая. Люди стали меня немного утомлять. Никому не звоню. Вечер будет 23 мая. Напишите мне совсем доброе письмо. А это правда, что Вы написали стихи?
Анна
2 мая. Ордынка.
10
3 мая
Толя,
и я благодарю Вас за доброе письмо. Сегодня день опять был серый, пустой и печальный. По новому Мишиному радио слышала конец русской обедни из Лондона. Ангельский хор. От первых звуков – заплакала. Это случается со мной так редко. Вечером был Кома – принес цветы, а Ника принесла оглавление моей болгарской книжки – она составила ее очень изящно. Была у меня и ленинградская гостья – Женя Берковская.
Не утомляйте себя Тагором.
Пишите о себе.
Нина категорически утверждает, что мне до Вас не добраться, но я вспоминаю седьмой этаж у Шенгели! – Помните.
Завтра мне принесут летнее пальто – начну выходить.
Спокойной ночи!
А.
Сегодня Ира сеет привезенный Вами мавританский газон около Будки, костер сохнет, кукушка говорит что-то вроде ку-ку, а я хочу знать, что делает Ваш тополь?
11
5 мая
Толя,
сейчас придет Галя Корнилова, и я передам ей эту записку. 7-го у здешних Хайкиных будет исполнена моя «Тень». Может быть, пойдем вместе. Писать все труднее от близости встречи. Я совершенно одна дома. Вокруг оглушительная тишина, здешний тополь (у окна столовой) тоже готов зазеленеть.
Вчера у нас были Слонимы и Ильина, сегодня Муравьев принесет летнее пальто и ленинградские письма. Впрочем Вы все это уже знаете.
До свиданья,
А.
12
Толя милый,
очевидно мне судьба писать Вам каждый день. Дело в том, что сейчас звонил сам Ибрагимов – он заключает с Вами договор и не знает Вашего адреса. Очевидно, надо сообщить ленинградский адрес, как делаю я.
Лежите тихо, тихо.
Видите, как все ладно.
Пришла книга Рива, где он требует для меня Нобелевскую премию.
Если можно, напишите два слова и адрес для Ибрагимова.
А.
13
Толя милый!
сейчас уезжаю с «Легендарной Ордынки». Дала Нине для Вас Леопарди, у меня другой – подарок Лиды Чуковской.
Нина объяснит Вам, почему все хорошо, а я думаю, что
За ландышевый май
В моей Москве стоглавой
Отдам я звездных стай
Сияния и славы…
А.
12 мая 1964
Москва
14
<Из Рима в Ленинград, почтовый штамп на конверте 7.12.64.
Открытка с видом площади Испании>
Вот он какой – этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово-алую осень, а за Минском плясали метели, и я думала о Нине.
Во вторник едем в Таормино. Хотят устроить вечер стихов.
Прошу передать мой привет Вашим родителям ‹…›.
А. Ахматова
15
<Из Рима в Ленинград, почтовый штамп неразборчив.
Открытка с видом площади делл’Эздера>
Вернулись ли Вы в Ленинград? В среду мы едем в Таормино. Сегодня полдня ездили по Риму, успели осмотреть многое снаружи, но красивее того розового дня на Суворовском ничего не было. Обе здоровы. Ахм. <Приписка сверху:> Привет милым ленинградцам.
16
<Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64.
Открытка с видом Пантеона>
Жду врача из Посольства. Пусть скажет, могу ли я ехать <в> Таормин и пр. Сны такие темные и страшные, будто то, что в Вильнюсе сказала дочка Трауберга – правда.
Где Вы?
Мы еще не знаем дня вручения премии.
Звоните Ане. Пусть меня все помнят.
Ахм.
17
<Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64.
Открытка с видом фонтана Треви>
Сегодня был совсем особенный день – мы проехали по Via Appia – древнейшему кладбищу римлян. Кругом жаркое рыжее лето и могилы, могилы.
Потом ездили на могилу Рафаэля. Кажется, он похоронен вчера. (В Пантеоне.)
Завтра едем в Таормин. Ира две ночи подряд говорила с Аней по телефону.
Ахм.
18
<Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 10.12.64.
Письмо пришло, несмотря на перепутанный адрес: вместо «Проспект Карла Маркса» Ахматова написала «Проспект Ленина». Открытка с видом Пантеона ночью>
Из Таормина проездом»
Сегодня с утра мы уже в Таорминине <так!>. Здесь все, о чем я Вам только что говорила. Целый день дремала. Сейчас у меня был Ал-ей Алекс. Он бодр и очень заботлив. Сказал, что г-жа Манцони хочет писать мой лит. портрет. Поэтому просит, чтобы я ее приняла. <Над строкой приписка:> нужна библиография. Ей, очевидно, должна заняться Женя. Я так и знала, что Вы загоститесь в Москве. Целую мою Нину в Москве. Привет Вашим.
А.
19
<Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 11.12.64.
Открытка с репродукцией гравюры А. П. Остроумовой-Лебедевой
«Крюков канал»>
«Из Таормина проездом, Ахматова»
А вот и наш Ленинград. Я – почти в Африке. Все кругом цветет, светится, благоухает. Море – лучезарное. Завтра – вечер. Буду читать стихи из «Пролога». Все читают на своих языках. У меня уже были журналисты. Грозят телевизором.
Пишу Нине.
Думаю о ней. Всем привет.
Ахм.
<Приписка сверху> Ира говорит: «Позвоним, когда вернемся в Рим».
<Приписка сбоку> Покупайте воскресную «Униту».
20
<Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 12.12.64>
А сегодня, для разнообразия, вместо открытки – письмо.
Вечером в отеле стихотворный концерт. Все читают на своих языках. Я решила прочесть по тексту «Нового мира» три куска из «Пролога», о чем, кажется, уже писала Вам.
Завтра вручение премии в торжественной обстановке – в Катанье, потом опять Рим и… дом.
Все, как во сне. Почему-то совсем не трудно писать письма. Вероятно, меня кто-нибудь загипнотизировал. Врач дал чудесное лекарство, и мне сразу стало легче. Как моя Нина? – Чем бы ее потешить…
Надо думать – Вы уже в Ленинграде. Прошу Вас передать мой привет Вашим родным. Сейчас ездила смотреть древний греко-римский театр на вершине горы.
Позвоните Ане и скажите, что мы с Ирой живем дружно и она чувствует себя хорошо.
Будем звонить из Рима.
А.
21
<Телеграмма из Катании 14.12.64 в Ленинград>
Tous va bien demain partons pour Rome Achmatova
22
Толя,
вот и моя московская зима пришла к концу. Она была трудной и мутной. Я совсем не успела ничего сделать, и это очень скучно.
Теперь думаю только о доме. Пора!
Надо платить за Будку и получать пенсию.
А по Комарову уже бродят «морские белые ночи», кричит кукушка и шуршат сосны. Может быть, там ждет меня книга о Пушкине.
Привет всем.
Анна Ахматова
23
2 января 1966
Толя!
Пишу Вам только потому, что Вы так просите и заставляет Маруся, сама же я еще не чувствую себя готовой писать письма.
Вы обо мне все знаете. Иосиф видел, как я хожу, могу немного читать, не все время сплю, начала что-то есть. Благодарю Вас за письма и телеграммы, последняя даже принесла мне радость.
Москва была мне доброй матерью, здесь все добрые. Жду лирику Египта.
Всем привет.
Ахматова
24
19 янв. <1966> (Крещение)
Вечер.
Вероятно, Вас поразит то, что я Вам сейчас скажу. Дело вот в чем: не знаю, изменила ли меня моя страшная болезнь, но что Вы скажете, если я Вам открою, что она изумительно изменила Вас. 8-го января я видела Вас в сиянии такого счастья, как будто никогда не было «Сент. поэмы» и цикла «Уничтожение». А в следующие (10) дни Вы так повзрослели, в Вас появилась какая-то большая забота (что ли), и взгляд другой, и улыбка, кот. я так помню. Такое впечатление, что Вы пережили что-то очень большое и м. б. страшное. Я, конечно, не спрашиваю, так ли это, да Вы, наверно, и не знаете сами.
25
20 <января 1966> днем
Сейчас принесли Вашу записку. Благодарю Вас. Хорошо, что они не тянули. Теперь Вы свободны – Ленинград не худшее. Как я хочу туда – как не хочу в санаторию. Просто домой, как все (в скуку, в неудачи, мелкие ссоры и обиды). Как я устала от этого парадного больничного благополучия – улыбок, комплиментов моей «красоте» и т. д. Хочу домой! Взять бы хорошие переводы, а еще писать прозу, в кот. одно сквозит через другое, и читателю становится легче дышать. Толя, не уставайте, Вы ведь сильный… Меня сегодня уложили в постель после мытья – здесь (в палате) не поговоришь. Надо было зайти днем, я послала за Вами сестру, но Вы уже убежали. Изо всех сил запрещаю своему дырявому сердцу реагировать на Вашу записку. Пока успешно. – Иначе – беда.
А.
Пусть зайдет попрощаться Иосиф. Сейчас принесли большой конверт от Корнея: газета со статьей Берлина, там же перевод моих воспоминаний о Мандельштаме и 1-й том американской Ахматовой. Я немного оглушена.
Отчего Вы не идете?
26
31 янв. 1966
Толя,
Забыла Ваш адрес и потому решаюсь беспокоить Асю Давыдовну.
Благодарю Вас за довольно толковую телеграмму.
Вчера у меня был Миша Мейлах с Арсением, но я была еле живая. Это от лекарства, кот. сегодня отменено. Новостей, конечно, никаких нет, кроме одной типа сюрприза. Не будьте любопытным.
Пишу воспоминания о Лозинском, но выходит вяло и чуть-чуть слезливо.
Со своей стороны шлю приветы моим милым согражданам.
Передайте поклон Вашим родителям ‹…›.
Позвоните Нине.
А.
<На обороте адрес матери А. Г. Наймана и обратный:>
От Ахматовой А. А.
Москва Боткинская больница, корп. 6
