– А потом я оказался на свалке. – Гремлин печально посмотрел на опустевшую фляжку, уже вторую за сегодняшний вечер, покосился на меня, но я сделал вид, что не заметил. Искать магазин мне не хотелось, да и ноги все-таки побаливали. Не ходок я теперь по магазинам!

Кукарача вздохнул, но настаивать не решился и продолжил:

– Отправили, короче, нас с «Эмчи» на переплавку. Удивительно, но танк в том памятном бою не сгорел, только и ремонтировать нас с «Шерманом» было себе дороже, да и своих танков русские к тому времени понаделали достаточно.

Гремлин грустно улыбнулся, губы у него были коричневые, в серых старческих пятнышках, а щетина на морде совершенно седая, словно жухлую траву побило ранним морозом.

– Ну и народец проживает на российских свалках! Не то психи, не то гении, но философствовать горазд каждый, причем на свой манер. А уж какую гадость пьют! Но об этом как-нибудь потом…

Вот когда приехали бывшие союзники, земляки-американцы, и пустили под пресс тысячи вполне работоспособных «Студебеккеров» вместе со служившими на этих грузовиках гремлинами, мне стало как-то не по себе. Одно дело погибнуть в бою или даже кончить свои дни вместе с полумертвым танком в мартене, а другое – вот так… Неужели в России этим «Студебеккерам» не нашлось бы дела? Война кончилась, наступил мир, но что-то сломалось в людях и гремлинах.

Но я в мартен так и не попал, потому что нежданно-негаданно забрали меня в Музей бронетанковой техники, что в Кубинке, под Москвой. В тамошних мастерских меня немного подлатали, в основном так, для вида, и определили в ангар с советской бронетехникой, правда, потом перевели к американцам, у них там с британцами ангар общий.

Кукарача помолчал, потом извлек откуда-то банджо, тронул корявыми пальцами невесело прошелестевшие струны, но играть не стал и тихо спросил:

– Что, мы теперь и вправду враги?

Я промолчал, не зная, что и сказать.

– А ведь меня обратно в Америку забирают, – вздохнув, сообщил гремлин. – Какой-то коллекционер «Эмчи» мой купил за большие доллары. Говорят, там меня подремонтируют, поставят на гусеницы, так что я еще, может быть, потопчу землю.

– Потопчешь, – согласился я. – Сейчас модно реставрировать старую технику, наверное, люди хотят вспомнить, что когда-то они были другими.

– Может быть, – не стал спорить Кукарача, – все может быть. Хорошо бы, если так.

Мы помолчали.

– Ну, мне пора! – Я поднялся, прибрал пустую посуду, огляделся в поисках урны, не обнаружил и сунул фляжки в сумку. Мне действительно было пора, праздничный вечер кончился, рухнул в безалаберную весеннюю ночь и радостно утонул в ней. Со стороны эстрады доносились какие-то совсем уж нечеловеческие вопли артистов, а может быть, празднующих. Я вздохнул, выпито было все-таки немало, а мне еще топать до остановки и топать.

– Прощай, человек, – сказал гремлин. – Я заметил, тебе трудно ходить, так что прощай, солдат!

– Прощай, – отозвался я, – прощай… солдат!