Он был совершенно уверен, что не закрывал глаза, и все же в какой-то миг как будто открыл их. Он больше не висел на проткнувших его кольях, а лежал на полу. Пол был сухим и теплым, а главное – здесь не было никаких следов соли. Даниел громко застонал и повернулся на бок, но стон тут же прервался. Поразительно, но у него ничего не болело. Он ощупал свое тело подрагивающими руками, задрал рубаху, провел ладонью по животу и бедру, отыскивая страшные раны от кольев. И нашел. Вернее, не сами раны, а шрамы от них. Старые, давно затянувшиеся шрамы: огромный и уродливый на бедре и небольшой, но куда более четкий и глубокий под ребром.

Шрамы были белыми и гладкими на ощупь. Похоже, с тех пор, как он получил их, прошло уже много лет.

Скрипнув зубами, Даниел сел. Изба была сумрачной, из очага тянулся зеленоватый чад, так что ничего было не разобрать, но он видел, что не один. На скамье сидела девочка, та самая девочка, только теперь – с белыми, как снег, волосами. Совершенно седая. В руках она держала пищащий серый комок – котенка, и сосредоточенно, настойчиво тыкала его остро заточенным еловым колышком. Котенок извивался и визжал, но вырваться не мог.

– Она не злая, – проговорил скрипучий старушечий голос из глубины избы. – Моя внучка Ангьялка совсем не злая, ты не подумай, человече. Просто мир был с нею уж больно зол.

Старуха лежала на кровати в углу избы, покашливая от чадного дыма. Даниел плохо различал ее, но видел, что у нее два глаза, две руки и только одна нога. Потому-то старуха и вынуждена лежать здесь в чаду, наедине со своей безумной седоволосой внучкой. А не прясть во дворе, стуча веретеном: тук, тук, тук.

– Хорошо отдохнул? Сладко выспался? – спросила старуха, и Даниел выговорил, стараясь не слишком стучать зубами:

– Я… я хочу отсюда уйти.

– Уже, так скоро? А кровяной колбасы на дорожку? Славненькой, с солью…

Даниел, шатаясь, поднялся. Машинально потянул руку за спину, без особой надежды. Но копье оказалось там. Даниел вытянул его из-за спины и ступил к старухе.

– Где твоя дочь?

– Моя дочь? У меня никогда не было дочерей. Только два сына. Эта вот бедняжка – дочка одного из них. Жена его померла в минувшем году, и сам он помер. Плохой был год…

– Говори мне, где эта шлюха Джаника! – заорал Даниел.

Он схватил девчонку за седые волосы и потянул изо всех сил. Девчонка дернулась, выпустила котенка и завыла, как дикий зверь. Котенок с раздирающим уши визгом отпрыгнул в сторону и помчался прочь. Старуха приподнялась на локтях, заголосила, дергая культей обрубленной ноги, словно пытаясь встать. Даниел встряхнул седоволосую девчонку, твердя без конца:

– Где твоя дочь? Где твоя дочь? Говорите, Эрдёговы дети, где эта шлюха Джаника?!

Ему было до одури страшно, так страшно, что он забывал делать пальцами рожки, а по правде – нимало не верил, что охранный знак его защитит. Он орал, девчонка орала, старуха орала, но Даниел умолк первым, когда его мятущийся взгляд упал за окно. Там стояла статуя. Уже не статуэтка – статуя. Размером в человеческий рост. Женская фигура с грубо вырубленными в камне формами. С широко раскрытым черным провалом рта, вокруг которого, точно слетевшись на сладкое, вились две или три жирные мухи. Каменный идол стоял во дворе, занимая большую его часть, заслоняя свет, слабо сочащийся в окно избы.

Даниел бросил девчонку на пол. Старуха продолжала голосить, и Даниел шагнул вперед и вонзил копье ей в горло, превращая причитания в булькающий свист. Потом переступил через упавший еловый колышек, запачканный кровью котенка. Вышел во двор.

Какое-то время он стоял с поднятым копьем напротив каменного истукана, выросшего из земли. Невозможно было не заметить идола, когда Даниел шел здесь в первый раз. В первый раз… когда это было? Он перевел затуманенный взгляд на солнце. Оно вновь клонилось к закату. Прошел еще один день? Или еще один год?

– Иштен, – хрипло позвал Даниел. – Иштенанья… Хадур…

Боги пустоши молчали. Это была не их земля.

Даниел вышел со двора и побрел к выходу из деревни. Там больше не было ямы с кольями, проткнувшими его тело. Да и дороги не было. Теперь деревню со всех сторон окружал еловый лес. Крепкие, рослые деревья обступили селение высокой стеной, ветви сплетались, образуя непролазную чащу, и нигде в ней не виднелось ни тропы, ни просвета. Холмы как будто сгрудились, запирая подступы к деревне со всех сторон. Кто бы ни была Джаника, эта земля и богиня, которую здесь чтят, решили защищать ее до конца любой ценой.

И защитниками были не только холмы и деревья, но и люди. Она вышли из домов и стояли во дворах. Их было много. Мужчины, женщины, старики, дети. Некоторые искалеченные, как старуха Тодора, некоторые – нет. Они все глядели вяло, без злобы, без любопытства, стояли смирно, не пытаясь напасть на чужака. Но в этом и не было нужды. Даниел знал, что не уйдет из этого места живым. Тварь, которой здесь поклоняются, чересчур сильна, а еще она хитра и коварна, ей скучно просто так убивать. Ей нравится сводить с ума. Возможно, для нее в этом есть какой-то особый смысл.

– Джаника, – позвал Даниел. Обернулся вокруг своей оси, задрал голову к небу. – Джаника! Я все понял! Ты не рабыня, ты жрица, мне тебя не получить. Ты победила. Я хочу отсюда уйти. Просто дай мне уйти… или хотя бы выйди и покажись, проклятая сука!

Он ждал издевательского смеха за спиной после этих слов. Был почти уверен, что услышит его. Но не услышал. Джаника не появилась. Люди в одинаковых дворах стояли у одинаковых домов, безразлично глядя на Даниела. Он вдруг понял, что те, которые только что казались ему калеками, целы и невредимы. Тогда как у тех, кто только что был здоровым, не хватало руки или ноги. В калитке одного из домов сидел серый котенок, зализывающий раненый бок.

От одного из домов отделилась тень. Даниел смотрел на подходящего к нему человека – рослого мужчину, наверняка лесоруба, – как на своего палача. Когда человек подошел, Даниел в отчаянном порыве вскинул копье. Занес над головой, готовясь ударить.

– Меня зовут Тивадар, – сказал мужчина, не обращая никакого внимания на копье, нацеленное ему в лицо. По шее его тянулась татуировка: словно кто-то отрезал голову и пришил обратно грубыми стежками. – Все говорят, будто ты ищешь мою дочь, Джанику. Что она натворила?