Отцом игуменом Антонием получено было на этих днях письмо от присной ему духовной дочки, монахини Нектарии. В утверждение немощной веры моей и на молитвенную память об этой рабе Божией хочу я это письмо выписать себе в назидание.

«Ваше высокопреподобие, всечестнейший отец игумен! — так пишет монахиня Нектария, — письмецо ваше, писанное в прошлом году, я получила в новом. С наступившим венцом благости Господней, с новым годом, поздравить мне вас благословила матушка игумения и от нее. Они благодарят вас за память вашу и впредь просят не забывать вашими святыми молитвами.

На письме вашем адрес, вместо Нектарии, вы написали — Марии; но Великосельцева одна: матушка прямо мне и прислала. Суеверия не имею, кажется, а подумалось: что это батюшка меня переименовал? не изгладится ли имя Нектарии из книги живых? Буди воля Божия.

Час от часу хуже живется. Только читаю с большою радостию ваши назидательные письма и каждую строку применяю к себе, где есть что-нибудь доброе. Нет у меня ни поста особенного, ни молитвы, ни правила; часто и малым правилом сплошь остаюсь в долгу: слава Богу, погордиться нечем. Не знаю, больна ли я или ленива? Точно против воды плыву; только в церкви мне ровно посвободнее и хожу полегче, а внутренно-то все сплю; и будто так и быть должно. Большое будет мне, батюшка, горе за лень и нерадение.

Перечитываю ваши письма, но в одном, простите, что-то не совсем схожусь с вами: вы как-то точно не одобряете порядка нашей проскомидии — замечаете, что она слишком большая: сотни помянников, тысячи имен, толкотню наших сестер, груду частиц... Это все справедливо. Но возьмите во внимание просьбы просящих донести до жертвенника их помяннички (это святое послушание исполняет многогрешная Нектария) — тут что делать? Несколько пихают просфоры и говорят в одно и то же время по нескольку имен; а как просят-то! «Ради Бога, матушка, не забудь того и того!» А памятцов накладут столько, что войду в алтарь, и положить нельзя — целая ноша! Да и не забыть нельзя. Ну, — говоришь себе — Ангел Господень, донеси их усердие! Как же тут быть, батюшка, моей пребестолковости?..

Боюсь, батюшка, писать, да давно хочу у вас спросить: так ли, по пути ли мои мысли? Агнец на дискосе — это Младенец Вифлеемский; частицы — мы, сухое сенцо. Придет весна вечная; оживотворимся все заслугами Богочеловека: кто — цвет, кто — маленький цветочек или листочек; а иной — большой стебель... Господи! хоть бы самой-то маленькой былиночкой воскреснуть! Сено-то сухое вспыхнет зараз... Ах, как страшно-то будет!... Я во сне немножко видела это давно. Если помнить этот страх всегда, так надо зарыться в пещеру. Или, видно, по грехам моим не дает Господь мне этой памяти!...

Вы помните ли, батюшка, у нас в Горицах празднуют Смоленской Царице Небесной? Большое бывает стечение народу; и вот тут-то проскомидия сказать, что большая. Другой год тому назад пришлось мне стоять, по тесноте в церкви, у самых пономарских врат. Смотрю, недостойная — как поставили священнослужители Дары на Престол, вижу — над дискосом, поверх звездицы — дымок, или пар тонкий.

Откуда это? — думаю. Смотрю в сторону, в другую — неоткуда этому быть, а дымок стоит. Только вдруг в Чаше-то точно что закипело, и вино в Чаше поднялось кверху и покропило над звездицею. Вдруг прежний маленький дымок вспыхнул как пламя; по частицам на дискосе запылало, а вино обратно вернулось в потир. Я со страху к земле припала и только говорю: «Боже, милостив буди мне, грешной!» и «Господи, помилуй!...» Что пели и читали, я не слыхала в ту минуту: видела только пламя не пламя, такое прозрачное... Недостойна я видеть благодать, поядающую грехи наши... Поднялась с земли; двери пономарские уже закрыты; а на них написан Архангел Михаил с пламенным мечом. Я обрадовалась тому, что он между мною, грешницей, и алтарем предстал... Вы, батюшка, приносите бескровную Жертву: помяните убогую Нектарию, вашу племянницу Горицкую.

Вот и еще недоумение: имела глупость положить обещание в первый год моей жизни в монастыре съездить в Тихвин и не знала, что это не должно. Матушка схимница Маврикия тогда мне говорила, что она будет просить матушку Игумению, чтобы отпустила. После десяти лет я просилась у матушки Игумении Арсении; но она сказала, что берет мое обещание на себя, и не отпустила. А я и рада была. Теперь же что-то прихожу часто к мысли: ну, если я не выполню, умру? Не спутать бы мне души своей этим? Что вы, батюшка, на это мне скажете? Боюсь и мыслию надолго выйти из обители, также беспокоить и матушку, всечестнейшую Игумению Филарету. Я так привыкла к доброй своей матушке: всякий день меня перекрестит; поцелую ее ручку — и весело мне, и радостно! Дай ей, Господи, пожить подольше! Дай, Господи, и вам, батюшка, терпения побольше читать бестолковые строки!

Я верую, что вы поймете меня. Осените вашим всемощным благословением пустую голову многогрешной Нектарии».

Простое и в подлиннике малограмотное письмо это поразило меня: какая простота, какая любовь, какая вера! Какое, наконец, оправдание веры! Не говоря уже о важнейшем в этом письме откровении чудесного видения, которое могло быть дано только истинно облагодатствованной душе, — что за дивное смирение, что за чистота сердечная сквозят и дышат в каждой строчке, в каждом слове этого послания окормляемой к своему духовному руководителю и Старцу! Подумать только: «обрадовалась» тому, что Архангел Михаил своим изображением на закрытых пономарских (северных) вратах закрыл от ее «недостойных», но удостоенных очей видение Страшной Тайны — это ли не глубочайшее смирение детски-чистого сердца?.. А эта картинка сокровенных недр монастырской жизни, монашеской любви, незримой, да и не понятной міру: матушка Игумения Филарета крестит ежедневно, как дочку, свою послушницу; послушница целует, как у родной, любимой матери, ручку; и над всей этой чистейшей любовью — веселье и радость как хрусталь прозрачной и светлой души! Как же не зреть таким Бога и всей Его присносущной светлейшей славы и в сем еще веке, и в будущем!... Внимай, монах, внимай, благоговей и поучайся!

Чем еще помянуть мне, убогому и нерадивому монаху, наступившее новолетие? Не памятью ли о том, что моя временная жизнь на земле дана мне в залог иной лучшей вечной жизни, к которой переход — великое таинство смерти?.. В рукописях наших я нашел завещание Московского Митрополита Платона: да будет оно мне в память неизбежности исхода грешной души моей из грешного тела и в воспоминание о великих добродетелях почившего великого иерарха Российской Церкви. Вот это завещание:

«Господи Боже мой! Ты создал мя еси, якоже и все твари, даровав душу бессмертную и соединив оную с телом смертным и тленным.

Сей состав должен в свое время разрушиться, всем бо детям Адамовым предлежит единою умрети, потом же суд.

Достигши далее семидесяти лет, болезнями удручаемый и разными искушениями ослабляемый, жду сего страшного, но вкупе и вожделенного часа, ибо и младый, и здравый не весть, егда Господь приидет.

Яко уже наступившу сему часу и оглашающу уши моя сему судеб Твоих гласу, исповедаюся тебе, Господи, всем сердцем моим и -

Благодарю Тя, яко просветил еси мя светом Евангелия Твоего.

Благодарю Тя, яко отродил мя еси новым таинственным рождением, во усыновление Христом Твоим.

Благодарю Тя, яко восприял мя еси в сообщении Крове искупления чрез Христа Твоего.

Благодарю Тя, яко удостоил еси быти мне хотя малейшим членом святейшего тела Церкве Христа Твоего.

Благодарю Тя, яко благоволил еси быти мне в причте владычняго дома Твоего — Церкве Твоей и, хотя сосуд есмь скудельный, но не возгнушался в священном и царском доме Твоем.

Благодарю Тя, яко во многих моих делах к назиданию премудрого строения Церкве Твоея во благий успех содействовать и благодатию спомоществовать благоволил еси.

Благодарю Тя, яко во многом мое нерадение многих благих дел чрез злые намерения превращение прикрывал Ты долготерпением Своим.

Благодарю Тя, яко Ты, Господи щедрый и\ милостивый, долготерпеливый и истинный не по многим моим и скверным беззакониям сотворил еси мне, и не по тяжким грехам моим воздал еси мне, вдыхая ко обращению моему чувствие обличения и раскаяния.

Благодарю Тя, яко во многих моих искушениях и напастях, праведно на меня ниспосланных, не попустил Ты мне впасть в уныние и отчаяние, но подкреплял Ты мя силою свыше, по мере веры моея, яже есть дар Твой.

Благодарю Тя за многие дары Твои и по телу и по душе, коими злоупотребляя, являл я безумие мое и неблагодарность; аще же кое благое их употребление принесло какой-либо плод, буди Тебе Единому благодарение, честь и слава.

Благодарю Тя, яко в надежде милосердия Твоего даровал Ты мне таинство покаяния, паче же — бесценные заслуги и Святейшую Жертву Тела и Крови Христа Твоего, Искупителя моего, Ходатая моего, Великого и Вечного Архиерея, сего Небесного и Святейшего Жреца, единожды на кресте Себе за мя принесшего и во веки освятити мя могущего.

Приими, Господи, сие мое сердечное исповедание.

Прости мои грехи и прикрой их честною ризою Христа Твоего. Даруй воспети со всеми святыми: блажени, ихже оставишася беззакония и ихже прикрышася греси. Блажен муж, емуже не вменит Господь греха.

Благослови, Господи, Православную Церковь Российскую и утверди оную в вере и благочестии во веки непоколебиму.

Благослови, Господи, всех благодетельствовавших и доброжелательствующих мне в пути жизни моея и милостиво восприими на Ся долг моего им обязательства к воздаянию.

Прости, Господи, и всем чем-либо меня или по неведению, или по общей слабости оскорбившим и обидевшим; и я их прощаю пред лицем Твоим.

А паче прости, Господи, мне многих по неведению или по действию страсти оскорбившему и обидевшему и расположи их, да, простив мя от сердца, помолятся о мне лицу Твоему.

Прошу и молю всю Церковь Святую, да пред священным жертвенником приносимой таинственно-духовной, умилостивительной Жертвы Христовой и о мне, грешном Платоне, пролиют богоугодные молитвы во отраду души моей.

Земле! разверзи свои недра и приими от тебя взятое.

Господи! приими дух мой, Господи, в руце Твои предаю дух мой!

Вем, Емуже и веровах, и извещен есмь, яко силен залог мой сохранити в день он».

На подлинном: «Писах своею рукою многогрешный Митрополит Платон. 1801 года, февраля 20-го дня.

Прошу сие завещание прочесть в церкви при погребении, по прочтении Евангелия, пред молитвою разрешительною».

Воскресенье. К сожалению всей о Христе братии, о. Архимандрит Моисей не служил по болезни ног: в левой его ноге раны открылись до изнеможения. Иноки Дорофеи «крепкого жития», видимо, еще соблюдаются Господом в лице нашего отца Архимандрита и достославного брата его по плоти и по духу, отца игумена Антония, и им подобных, втайне работающих Господеви. Мір не знает их и знать не хочет. Мы, монахи, недостойные спутники их на пути к царству незаходимого Света, и мы даже редко удостоивается узнать при жизни их, какая умилостивительная за грехи міра жертва приносится Богу их сокровенными подвигами: бдением, пощением, молитвенным стоянием, слезами — всем бесконечным, как душа человеческая, внутренним подвигом монашеским, отражающимся в подвигах и внешних. Раны на ноге о. Архимандрита Моисея открылись и помешали ему служить Божественную литургию. А как приобретены были им эти раны? Когда отец Архимандрит и брат его, о. Игумен Антоний, оставив ради Христа вся красная міра, удалились на пустынножительство в глухие, едва проходимые леса Рославльского уезда Смоленской губернии, то к подвигу молитвенному они приложили и богоугодное рукоделие переписки книг священных — богослужебных, житий святых и великих учителей монашества, древних аскетов. Время, положенное для молитвы, они проводили стоя; стоя же занимались они и своим рукоделием из чувства благоговения к тем великим и славным, чьи письменные труды они переписывали для своего келейного употребления. Отсюда — мучительные раны на ногах у обоих братьев. Никому бы из нас, даже приближенных, это не было бы известно, если бы Господь не прославлял прославляющих Его для назидания нашего и укрепления в вере и подвигах.

Когда о. Игумен Антоний начальствовал в новоустроенном Скиту нашей обители, то в числе скитской братии был один инок доброй нравственности, но страдавший недугом пристрастия к излишнему ночному отдохновению, почему частенько и не являлся к утреннему братскому пению. В Скиту утреня, как и у нас в монастыре, поется в час или два пополуночи. С течением времени обычай этот так укоренился в иноке, что он и вовсе перестал подниматься к утрени. В то же время и у отца скитоначальника, Игумена Антония, болезнь ног усилилась в такой степени, что он не мог обуть сапоги и потому тоже перестал ходить к общим службам, исполняя правило у себя в келье. Показалось ли это нашему иноку оправданием своего нерадения, или уже вражии наветы тому были причиной — кто знает, но только в своем нерадении он стал упорствовать так, что когда будильщик приходил его звать к утрени именем отца Игумена, то он и на такое приглашение не захотел отзываться. Доведено это было до сведения о. Антония, который, конечно, не замедлил позвать к себе неисправного инока.

— Ты что же это опускаешь ходить к утрени? — спросил его Скитоначальник.

— Простите, батюшка, Бога ради, немощь мою, — отвечал инок, — но, истинно говорю, не могу так рано подниматься. Все исполняю, во всем прилагаю старание быть исправным, но это сверх сил моих. Да будет ли еще угодно Богу, если, повинуясь вам, я понесу непосильное послушание это с ропотом, а, понесши его, уже на целый затем день ни к чему не буду способен?

Со всею любовью и силою убеждения о. Антоний увещевал упорствующего брата, просил, молил, доказывал, что непослушание в одном делает ничтожным все исправное в остальном; но инок наш не поддался убеждениям — хоть уходи совсем вон из Скита. Чем же вразумил его отец Игумен? Будильщик продолжал ходить будить, инок продолжал просыпать утреню, пока не совершилось нечто, что сломало-таки упорство ожесточившегося сердца. Отошла раз скитская утреня; на ней присутствовал сам о. Игумен. Кончилась служба, вышла из храма братия, и после всех вышел и Игумен; но не в келью свою пошел он, а прямо направился в келью того инока. Подошел он к двери, помолитвился, вошел в келью. Инок, увидевши своего Скитоначальника, вскочил с ложа испуганный, а о. Антоний, как был в мантии, так и упал ему в ноги:

— Брате мой, брате мой погибающий! Я за тебя, за душу твою обязан дать ответ пред Господом: ты не пошел на святое послушание — пошел я за тебя. Умилосердись, брате мой, и над собой, и надо мною, грешным!

Сам говорит у ног своего послушника, сам плачет, а под мантией его — целая лужа крови: набралась в сапоги из открытых ран на ногах от стояния кровь и при земном поклоне брату и вылились, как из ушата.

Так и спас великий немощного своего соратника.

Пока в духовных недрах России скрывается еще такая сила духа любви Христовой, жива еще и будешь жива, святая родина моя! Помилуй, Господи, если сила эта оскудеет!...

Кто Бог велий, яко Бог наш? Ты еси Бог, творяй чудеса!

Нашему старцу, отцу Макарию, когда он еще был иеромонахом Площанской пустыни, из Троице-Сергиевой Лавры прислано было следующее сообщение:

«В Богородицкую Площанскую пустынь Иеромонаху Макарию Свято-Троицкая Сергиева Лавра.

1823 года, генваря 30