Остановка на Земле

«Скорая помощь» приехала где-то между тремя и четырьмя часами ночи. В это время в морге было тихо, прохладно и даже почти не чувствовалось сырости. Хэнк имел особое пристрастие к этому времени суток и той слабой тени удовлетворенности, которое оно несло с собою, равно как и чашку горького, давно остывшего кофе, стоявшую рядом и ожидавшую, когда же он соблаговолит отхлебнуть еще. Ему нравилось быть одному и не думать. На тот случай, если ему после дежурства захочется пойти на рыбалку, возле двери ожидали удочка и коробка со снастями, но такое случалось нечасто. А на тот случай, если не захочется, имелась книга «Здесь водятся драконы: картирование человеческого генома».

Он проводил вскрытие утопленницы и как раз извлекал кишки, быстро осматривал и спускал, петлю за петлей, в оцинкованное ведро. Было маловероятно, что удастся что-то обнаружить, но каждый случай насильственной смерти требовал обязательной аутопсии. За работой Хэнк фальшиво насвистывал.

Прозвонил звонок у погрузочных ворот.

– Вот черт. – Хэнк бросил работу, стянул резиновые перчатки и лишь после этого подошел к переговорному устройству.

– Сэм? Это вы? – В ответ послышалось хорошо знакомое ворчание шерифа, и он нажал кнопку отпирания замка. – И что же вы привезли мне на этот раз?

– Несчастный случай. – Говоря это, Сэм Олдридж отводил глаза, что было необычно. На каталке за его спиной лежало накрытое брезентом нечто более крупное, чем человеческое тело. Машина «Скорой помощи» уже отъезжала, и это настолько не соответствовало правилам, что даже немного пугало.

– Это определенно не… – начал было Хэнк.

Из темноты вышла женщина.

Это была Эвелин.

– Дружок, вижу, старая помойка ничуть не изменилась. Могу поклясться, что и календарь на стене тот же самый. Скажи-ка, власти округа раскошелились наконец на препаратор для ночной смены?

– Я… я, как и прежде, работаю один.

– Завозите каталку сюда, Сэм, а дальше я разберусь сама. Не беспокойтесь обо мне, я знаю, что к чему. – Эвелин глубоко вздохнула и с отвращением помотала головой. – Христос! Это все равно что ездить на велосипеде – и захочешь, не разучишься.

Когда с бумагами было покончено и шериф Сэм ушел, Хэнк сказал:

– Хочешь верь, хочешь не верь, Эвелин, но я обрел какое-то подобие душевного спокойствия. Самую капельку. На это ушло несколько лет. И вот опять. Как пинок в живот. Не представляю себе, как ты можешь оправдать перед собой такое обращение со мною.

– Нет ничего легче, милый. – Эвелин сдержала ухмылку, которую все равно не смог бы заметить никто, кроме Хэнка, и отбросила покрывало. – Взгляни-ка сюда.

На каталке лежал Червь.

Хэнк поймал себя на том, что склонился вплотную к массивному раздутому телу и глубоко вдыхает его опьяняющий чужеродный запах, в котором влажная земля и трюфели сочетались с резкой ноткой аммиака. В мыслях возникли корабли на орбите, слепые локомотивы в десять миль длиной. Фотографам, снимавшим эти существа, не удавалось должным образом передать их сущность. Его руки чесались от желания препарировать одного из них.

– Агентству требуется, чтобы ты провел вскрытие.

Хэнк отступил на шаг:

– Давай говорить напрямик. Ты привезла труп иномирца. Представителя единственной разумной формы жизни, которую человеческой расе удалось встретить. И, несмотря на то что в штате у вас множество судебно-медицинских экспертов, ты решаешь поручить дело скромному окружному коронеру?

– Хэнк, нам нужно твое воображение. О том, как они устроены, может рассказать кто угодно. Мы хотим узнать, как они мыслят.

– Ты же сама говорила, что у меня нет воображения. Когда ушла от меня. – Его слова прозвучали злее, чем он рассчитывал, но он не мог найти в себе и тени желания попросить прощения за тон. – Так что спрашиваю еще раз – почему я?

– Я имела в виду, что ты не можешь вообразить, каким образом добиться успеха в жизни. Во всем, что не касается практических вопросов, твое воображение не знает себе равных. А сейчас я прошу тебя вскрыть труп инопланетянина. Что может быть более непрактичным?

– То есть прямого ответа на свой вопрос я не получу, да?

Губы Эвелин дернулись в чуть заметной улыбке, и на крохотную долю секунды она сделалась похожа на ту женщину, в которую он был влюблен тогда – миллион лет назад. При виде этой улыбки его сердце обожгло болью.

– Ты его и прежде никогда не получал, – сказала она. – Давай не будем начинать заново и портить замечательный развод.

– Дай-ка я вставлю новый чип в диктофон, – сказал Хэнк. – А ты возьми халат и резиновые перчатки. Будешь мне ассистировать.

– Готова, – сказала Эвелин.

Хэнк включил запись, подошел к Червю и на несколько секунд замер, опустив голову. Сосредоточивался.

– Что ж, начнем с общего макроскопического описания. Э-э… объект обследования имеет большое сходство с аннелидами, но с более тупыми концами и более жирный, чем земные аналоги, и, конечно, намного крупнее. На глаз я определил бы его размеры в восемь футов длины и, пожалуй, два с половиной фута в диаметре. Мне разве что с трудом удалось бы обхватить его руками. Тело состоит из трех, четырех, пяти, семи… пусть будет одиннадцать сегментов в отличие от одной-двух сотен у земных червей. Клителлюм отсутствует, что следует воспринимать как напоминание не заходить слишком далеко в поисках сходства с земными кольчатыми червями.

Тело заканчивается тупыми конусами с обеих сторон и слегка сплющено на прилегающих участках. Вентральная сторона уплощена и по цвету бледнее дорсальной поверхности. На одном конце имеется трехчастный орган, похожий на клюв, предположительно рот, а на другой оконечности должен располагаться анус. Рядом с клювом имеются пять наростов, из которых выступают жесткие костеподобные структуры – возможно, мандибулы? Впрочем, я бы сказал, что это больше похоже на орудия труда. Вот это очень похоже на гаечный ключ, а это явно клещи. Они кажутся чрезмерно специализированными для разумных созданий. Эвелин, тебе доводилось иметь дело с этими существами – существуют ли какие-нибудь внутривидовые вариации? Я имею в виду: бывает ли так, что часть особей имеет определенный набор манипуляторов, а другая – иной?

– Мы никогда не видели двух чужаков с полностью одинаковыми наборами манипуляторов.

– Неужели? Это интересно. Надо подумать, что это могло бы значить. Ладно, так или иначе, очевидно, что на теле не имеется никаких внешне заметных органов чувств. Ни глаз, ни ушей, ни носа. Мое предположение: какими бы чувствами они ни были наделены, функционально они являются слепыми.

– Разведка тоже склоняется к этому мнению.

– Что ж, это должно проявляться в их поведении, верно? Пока что все просто. Так вот, мое первое заключение: на то, чтобы понять эти существа, придется потратить черт-те сколько времени. Люди полагаются на зрение куда больше, чем большинство других животных, и если проследить нашу философию и естественные науки, все они в очень значительной степени произрастают из оптики. А такие, как они, должны мыслить просто совсем не так, как мы.

Теперь заглянем между сегментами. Мы видим некоторое количество мелких волосоподобных структур, а если раздвинем сегменты, насколько возможно, то разглядим крохотные отверстия, закрытые мышечным сфинктером, которые имели бы сходство с микроскопическими анусами, не будь их так много, наверно, с сотню, и похоже, что такая же картина наблюдается на соединении каждой пары сегментов. О, тут есть кое-что еще: структуры около переднего конца, наросты, явно представляют собой более развитую форму этих самых маленьких отверстий. Ладно, теперь перевернем пациента. Я возьму его за один конец, а ты – за другой. Значит, по моей команде начинай его раскачивать, и на счет «три» перевернем. Готова? Раз, два, три!

Труп медленно перевернулся, едва не опрокинув при этом каталку. Люди с трудом удержали ее.

– Ну, еще чуть-чуть бы, и… – бодро произнес Хэнк. – Эй! А это что такое? – Он ткнул пальцем в надпись, нанесенную краской на подбрюшье существа.

– Это тебя не касается. Твое дело – произвести вскрытие.

– У вас имеется не один труп.

Эвелин промолчала.

– Ну, раз уж заговорили об этом… Конечно, не один. У вас должны быть их десятки. Был бы один – мне ни за что не доверили бы развлекаться с ним. У вас есть свои собственные медики. Среди них найдутся и отличные исследователи, готовые вскрыть хоть свою бабушку, если им хорошо заплатят. Проклятье, да вы и сорок три держали бы под замком. У вас их там сотня, да и, пожалуй, не одна, верно?

На долю секунды ее правильное лицо утратило всякую мимику. Эвелин скорее всего никогда не обращала на это внимания, но Хэнк по долгому опыту общения с нею знал, что это означало только что принятое решение.

– Больше тысячи. Произошла грандиозная авария, правда, в новостях об этом еще ни слова не было. Один из спускаемых аппаратов Червей рухнул в Тихий океан.

– О, Иисус! – Хэнк сорвал перчатки, сдвинул на лоб очки и прижал ладони к глазам. – Вы все-таки затеяли войну, да? Ввязались в драку с существами, обладающими колоссальным техническим превосходством над нами. И ведь они даже не живут здесь! Им достаточно затащить в атмосферу какой-нибудь достаточно большой камень, и произойдет массовое вымирание животного мира наподобие того, что уничтожило динозавров. Им-то до этого дела не будет. Это не их планета!

Лицо Эвелин исказилось в том выражении, которого она вовсе не знала за собою вплоть до самого завершения их брака, когда все развалилось напрочь.

– Перестань строить из себя осла, – потребовала она. И продолжила искренним тоном, торопливо выговаривая слова: – Мы к несчастью вовсе непричастны. Это всего лишь неудачное стечение обстоятельств. Но раз уж так случилось, грех было не воспользоваться возможностью. Да, вероятно, Черви обладают технологиями, которые позволяют уничтожить всю нашу расу. Поэтому нам необходимо разобраться с ними. Но чтобы разобраться, нужно понимать их, а мы не понимаем. Они для нас – совершенная загадка. Мы не знаем, чего они хотят. Но уже завтра наше представление станет немного шире. При том условии, что ты продолжишь работу.

Хэнк подошел к столу и вытащил из рулона новую пару перчаток.

– Ладно, – сказал он. – Ладно.

– Только не забывай, что тут повязана не только я, – сказала Эвелин, – но и ты сам, и все, кого ты знаешь.

– Я сказал: ладно! – Хэнк медленно перевел дух, чтобы успокоиться. – Теперь нужно вскрыть этого поганца. – Он взял электропилу. – Это дурной тон, но мы спешим. – Пила завизжала, и он сделал в кожистой коричневой шкуре разрез от клюва до ануса. – Так, теперь отогнем кожу. Она сырая на ощупь и немного хрустит. Мускулатура очень сходна с земными аннелидами. Я имею в виду: структурно. Никогда не видел у червей такой черной мускулатуры. Проклятье! Кожа заворачивается обратно.

Он подошел к своей заветной коробке и вытащил оттуда бутылочку с рыболовными крючками.

– Вот. Возьмем нейлоновую леску и будем связывать крючки попарно на расстоянии примерно пары дюймов. Потом один крючок нужно будет воткнуть в край кожи, а второй – прямо в тряпку на каталке. Повторяй с обеих сторон через каждые шесть дюймов. Так мы не позволим ей закрываться.

– Поняла. – Эвелин взялась за дело.

Они быстро управились, и Хэнк всмотрелся в разрез.

– Ты просила догадок? Пожалуйста: это существо передвигается в грязи или иной среде соответствующей консистенции, ползает головой вперед, и оно слепо. Что подскажет тебе такая постановка вопроса?

– Я сказала бы, что они должны выработать в себе привычку сталкиваться с неизвестным.

– Отлично. Теперь прицепи сюда еще одну оттяжку – я буду резать дальше… Та-ак, мы прошли сквозь мускулатуру и попали в слой однородного мягкого вещества, похожего на пух… сюда мы еще вернемся через минуту-другую. Разрезаем мягкий слой… и оказываемся в полости тела, и здесь видимо-невидимо крохотулечных органов.

– Давай придерживаться хотя бы наукообразной терминологии, ладно? – попросила Эвелин.

– Ну, здесь их столько, что я воздержусь от подсчета. Буквально сотни очень мелких органов, расположенных под мускулатурой. Ума не приложу, для чего они нужны, но все они соединены с разнокалиберными сосудами, похожими на вены. Эта анатомия намного, просто до ужаса, сложнее человеческой. Похоже на какой-то химический комбинат. Насколько я вижу, несмотря на общее сходство, двух полностью схожих органов просто нет. Предлагаю назвать их алембиками, чтобы потом не путать с какими-нибудь другими органами, которые мы можем обнаружить. Вижу нечто, похожее, пожалуй, на сердце – обособленный мышечный комок размером с мой кулак; их три. Режу глубже… Ничего себе!

Минуту, если не больше, Хэнк стоял, уставившись во вскрытый труп инопланетянина. Потом положил пилу на каталку, помотал головой и отвернулся.

– Где там кофе? – произнес он.

Эвелин без единого слова подошла к кофемашине и принесла ему холодную чашку.

Хэнк содрал перчатки, бросил их в мусорное ведро и припал к чашке.

– Ну, – сказала Эвелин, – что же случилось?

– Хочешь сказать, что не видела… нет, конечно, ты не видела. Ты же, кроме анатомии человека, ничего не знаешь.

– В колледже я проходила биологию беспозвоночных.

– Да, прошла и сразу же выкинула из головы. Ладно, в общем, смотри: здесь, спереди, находится клюв; он частично втягивается. Позади – анус. В одно отверстие поступает пища, из другого выходят отходы жизнедеятельности. Что мы видим между ними?

– Труба. Кишка?

– Угу. Она идет прямиком от рта к анусу, без каких-либо органов. Посередине ничего нет. Как оно может есть без желудка? Как оно вообще живет? – По выражению лица Эвелин было видно, что его слова не произвели особого впечатления. – Того, что мы видим, попросту не может быть.

– И все же оно есть. Значит, должно быть и объяснение. Отыщи его.

– Да, да… – пристально вглядываясь во внутренности Червя, он натянул очередную пару перчаток. – Давай-ка еще раз взглянем на этот самый клюв… Ха! Видишь, как соединяются мускулы? В расслабленном состоянии клюв открыт, и-и-и-и… давай-ка посмотрим на другой конец… то же самое и с анусом. Значит, эта тварь ползает в грязи с широко раскрытым ртом, и эта самая грязь беспрепятственно проходит насквозь. Это должно каким-то образом сказываться на его физиологическом строении.

– Например?

– Будь я проклят, если знаю. Давай-ка посмотрим повнимательнее на кишку… Имеются какие-то кольца из внедренных тканей – возле клюва, на трети длины, на двух третях и возле самого ануса. Режем это дело и видим чрезвычайно тонкую структуру, но ничего такого, что нынче ночью дало бы нам ясность. О, стоп, кажется, я догадываюсь. Посмотри на эти три клапана совсем рядом…

Некоторое время он молча орудовал скальпелем.

– Вот. Это три желудка. Они расположены в голове, сразу за первым кольцом ткани иного свойства. Грязь, или что там оно заглатывает, набивается в эти, так сказать, клапанные камеры, а там и этот самый невероятный мышечный комплекс, и – сколько там выходных трубок? – в этой их… э-э… четырнадцать. Проследим, куда ведет одна, и ведет она прямиком в этот алембик. Посмотрим другую, и она идет… угу, в другой алембик. Вот мы и обнаружили одну из закономерностей его физиологии.

А теперь давай ненадолго отвлечемся от этого и вернемся к пуху. Тьфу, да его тут полно! Он составляет, пожалуй, добрую треть от массы тела. И, кстати, обладает трехсторонней симметрией. Три пласта пуха тянутся от головы к хвосту под мускульной оболочкой и все три соединяются примерно в восьми дюймах от клюва, образуя кольцо вокруг центральной кишки. Именно там растут руки, или манипуляторы, или отвертки, или что там еще у них бывает. Далее… через регулярные интервалы вещество выбрасывает небольшие отростки, прорастающие через этот нежный слой к проволокоподобным структурам из того же вещества, очень похожим на очень толстые нервы. О, боже! Дошло! – Он немного разогнулся и, поддев скальпелем мускулатуру, обнажил еще участок вещества. – Это же центральная нервная система. Это существо обладает мозгом, весящим по меньшей мере сотню фунтов. Не могу поверить. Не хочу верить.

– Это правда, – сказала Эвелин. – Наши сотрудники в Бетесде провели микроскопическое исследование. Ты видишь перед собой мозг этого существа.

– Раз ты уже знаешь ответ, то какого черта ты втянула меня в эту историю?

– Я здесь не для того, чтобы отвечать на твои вопросы, а чтобы ты ответил на мои.

Хэнк, раздраженный, вновь склонился над Червем. От существа исходил сильный запах эфира – резкий, жгучий, – с едва уловимым оттенком, как он решил, разложения.

– Начнем с мозга и проследим, куда уходит один из второстепенных ганглиев. Хитрая, между прочим, штучка – проходит повсюду и заканчивается… заканчивается в одном из алембиков. Посмотрим другой, и он… тоже заканчивается в алембике. Их здесь полным-полно. Ну-ка, посмотрим… эй, а вот этот идет к одной из структур сквозной кишки. И что же это может быть? Язык! Их там полно. Ну-ка, ну-ка… здесь их целая цепочка – прямо внутри кишки – несомненно для того, чтобы определять вкус проходящего вещества. А эти маленькие емкости с клапанами сразу за языками открываются, если в грязи содержатся определенные питательные вещества, которые привлекают Червя. Ну, кое-что мы получили. Сколько времени мы уже возимся?

– Около полутора часов.

– Мне показалось, что дольше. – Он подумал, что можно было бы сварить еще кофе, но решил не делать этого. – Итак, что же мы тут имеем? Вся эта неимоверная масса мозга – для чего она?

– Может быть, вся она используется разумом как таковым?

– Разум как таковой?! Ничего подобного не существует. Природа не развивает разум без определенной цели. Он должен для чего-то использоваться. Посуди сама. Судя по всему, значительная часть отводится вкусу. У этого существа десятков шесть отдельных языков, и я не удивлюсь, если окажется, что чувство вкуса у него намного детализированнее, чем у нас. А тут еще все эти крохотные алембики, в которых происходят бог знает какие химические реакции.

Давай предположим на минуточку, что оно может сознательно управлять этими реакциями, на что должна уйти значительная часть массы мозга. Когда земляная масса поступает с переднего конца, она опробуется на вкус, возможно, небольшая часть откачивается и пропускается через алембики для трансформации. Оставшийся продукт запускается в срединную кишку и проходит через еще несколько полос языков… Вот тебе еще одно заключение: эти существа должны с великой точностью знать состояние своего здоровья. Не исключено, что они способны создавать лекарства для себя. Если подумать, то я не вижу здесь каких бы то ни было признаков болезни. – Тяжелый запах Червя заполнял все помещение. У Хэнка немного кружилась голова, и он попытался отогнать от себя это ощущение.

– Так… значит, мы имеем существо, у которого энергия и внимание по большей части направлены в глубь себя. Оно скользит сквозь рыхлую среду, и одновременно эта самая среда скользит сквозь него. Во время прохождения почвы оно анализирует ее вкус, и можно предположить, что почва будет пребывать в постоянном состоянии изменения, а значит, оно воспринимает вселенную гораздо непосредственнее, чем мы. – Он хохотнул. – Похоже, что это глагол.

– Ты о чем?

– Это один из афоризмов Бакминстера Фуллера. Очень к месту. Червь непрерывно преобразует вселенную. Он поглощает все, что попадается на его пути, усваивает, преобразовывает и извергает. Он представляет собой фактор перемен.

– Очень мудрено. Но не дает совершенно никакого представления о том, как справиться с ними.

– Ну, конечно, нет. Они разумны, а разум все усложняет. Но если бы ты ждала от меня обобщений, я сказал бы, что Черви прямолинейны и покладисты – взять хотя бы то, как они слепо ломятся вперед, – и добавил бы, что средства для изменений у них весьма разнообразны, о чем свидетельствует множество алембиков. Это, пожалуй, определяет их подход к нам. Прямолинейный, но притом использующий весьма окольные пути, о которых мы не имеем представления. Значит, покончив с нами, они двинутся дальше и даже не оглянутся.

– Кошмар. Прямо в дрожь кинуло! Берись-ка снова за дело.

– Эвелин, послушай, я устал. Я сделал все, что мог, и, как мне кажется, поработал очень даже хорошо. Мне не помешало бы отдохнуть.

– Ты еще не касался этих штук возле клюва. Рук, или что это еще такое.

– Чтоб тебя! – фыркнул Хэнк, вновь повернулся к трупу, вскрыл нарост и снова заговорил: – Конечности состоят из твердого и плотного материала, похожего на зубную ткань. В данной имеется несколько движущихся частей; все они управляются мышцами, крепящимися рядом с наростом. Там же имеется пучок ганглиев, связанных очень короткой перемычкой с мозговым веществом. Теперь я вскрываю мозговое вещество и вижу там маленькую черную железу… ой… я задел ее лезвием. Ф-фу-у, какой запах. Так, прохожу глубже. – Позади железы обнаружилась маленькая белая структура, прямоугольная твердая сеточка, выглядевшая как нечто среднее между какой-то вспомогательной микросхемой и квадратиком зерновой подушечки «Чекс».

Стоя спиной к Эвелин, он вынул ту сеточку.

Он положил ее в рот.

Он проглотил ее.

«Что я творю?» – подумал он. Вслух же сказал:

– В качестве рабочей гипотезы могу сказать, что эти манипулятивные структуры были выращены намеренно, вернее сказать, сознательно. Вот, я иду вдоль одной из вен, и она приводит меня к алембикам. Этим можно объяснить отсутствие единообразия: эти существа, видимо, выращивают манипуляторы по мере надобности, а затем, когда потребность исчезает, отбрасывают их. Да, посмотри: мускулы даже не присоединены к манипуляторам, а просто облегают их.

На языке чувствовался кислый вкус.

«Я, наверно, спятил», – подумал он.

– Ты сейчас съел что-то?

– Ты с ума сошла? – сказал Хэнк с неподвижным лицом. – Ты хочешь сказать, что я положил кусок этого… существа… себе в рот? – Затем его мозг вдруг налился жаром, заполнился треском, наподобие того, что бывает, когда лучи восходящего солнца освещают радиотелескоп. Он захотел было вскрикнуть, но лишь растянул губы в улыбке и сказал: – Неужели ты?.. – А потом поймал себя на том, что ему очень трудно сосредоточиться на том, что он говорит. Он даже не мог толком сфокусировать взгляд на Эвелин, все поле его зрения заполняли белые лучи, то и дело взрывавшиеся сверхновыми звездами, и…

Очнулся Хэнк, сидя за рулем машины, мчащейся по федеральному шоссе со скоростью девяносто миль в час. Во рту у него было сухо, под веки словно песку насыпали. В глаза бил желтый свет от солнца, только-только поднявшегося над горизонтом. Судя по всему, он ехал уже не первый час. Рулевое колесо было каким-то грязным и липким на ощупь. Он опустил взгляд.

Кисти его рук были испачканы кровью. И предплечья тоже, до самых локтей.

Движение было небольшое. Хэнк понятия не имел, куда направляется; не было у него и ни малейшего желания остановиться.

Поэтому он ехал дальше.

Чья кровь у него на руках? Логически рассуждая, это должна быть кровь Эвелин. Но это была полная чушь. Да, он ненавидел ее – и ее появление разбередило раны и откупорило воспоминания, которые (как он считал) давно и безвыходно были захоронены, – но не мог бы сделать ей ничего дурного. Во всяком случае, физически. Он никак не мог по-настоящему убить ее.

Или все-таки мог?

Это было невозможно. Но ведь кровь на его руках была. Чья же еще-то? Пожалуй, что часть ее могла принадлежать ему самому. Кисти рук болели просто нещадно. Ощущение было такое, будто он долго и сильно лупил кулаками по чему-то твердому. Но почти вся кровь уже запеклась, заставляя зудеть кожу. И повреждений на кистях не было, если не считать ссаженной кожи на костяшках. Так что кровь принадлежала не ему.

– Конечно, мог и сделал, – сказала Эвелин. – Ты избил меня до смерти и наслаждался каждым ударом.

Хэнк вскрикнул и чуть не съехал с трассы. С большим трудом выровняв автомобиль, он повернул голову и не поверил своим глазам. Эвелин сидела рядом с ним на пассажирском сиденье.

– Ты… как ты?.. – Хэнк заставил себя восстановить контроль над собою, точно так же, как только что – над автомобилем. – Ты – галлюцинация, – сказал он.

– Угадал! – Эвелин несколько раз почти беззвучно хлопнула в ладоши. – Или воспоминание, или персонификация твоего чувства вины – как хочешь, так и называй. Хэнк, ты всегда был умным человеком. Не настолько умным, чтобы суметь удержать жену, решившую бросить тебя, но достаточно умным для государственной службы.

– В твоих изменах я не виноват.

– Конечно же, виноват. Или ты думаешь, что застукал меня с Джеромом случайно? Женщина, которая не ненавидит своего мужа всей душой, не станет устраивать подобных вещей без серьезных оснований.

– О, боже, боже, боже…

– Индикатор бензобака мигает. Так что тебе лучше бы заехать на колонку и заправиться.

Впереди как раз показалась бензозаправочная станция «Лукойл»; он заехал туда и остановился возле колонки с обслуживанием. Когда он вышел, заправщик поспешил было к нему, но вдруг остановился как вкопанный.

– О нет, – произнес заправщик, молодой русоволосый парень, – с меня хватит!

– С вас хватит? – Хэнк провел картой по считывающему устройству. – Что значит: с вас хватит? – Он выбрал высокооктановый бензин, вставил «пистолет» в горловину бака и включил подачу, не сводя взгляда с заправщика. Тот явно не собирался выполнять свои обязанности. – Объясните, пожалуйста.

– Хватит с меня таких, как вы. – Заправщик, в свою очередь, не мог оторвать глаз от рук Хэнка. – Когда появился первый, тут же нагрянули копы и арестовали его. Впятером они еле-еле запихнули его в машину. Потом подъехал другой, но, когда я позвонил в полицию, мне сказали, чтобы я просто записал его номер и ничего не предпринимал. Сказали, что таких, как вы, вдруг объявилось очень много.

Хэнк закончил заправку и повесил шланг на крюк. Он не стал нажимать кнопку, чтобы напечатать чек.

– Не пытайтесь задержать меня, – сказал он. Слова сами пришли на язык, и он лишь произнес их. – Только попробуйте, и вам будет очень плохо.

Взгляд молодого человека перескочил на лицо Хэнка.

– Кто же вы все такие?

Хэнк приостановился, держась одной рукой за дверь машины:

– Понятия не имею.

– Надо было объяснить ему, – сказала Эвелин, когда он снова сел за руль. – Почему ты этого не сделал?

– Заткнись.

– Ты съел что-то из внутренностей Червя, и оно частично завладело твоим мозгом. Ты понимаешь, кто ты такой, но собой не владеешь. Ты сидишь за рулем, но ни в малейшей степени не управляешь своими поступками. Или управляешь?

– Нет, – честно ответил Хэнк. – Не управляю.

– И чем, по-твоему, это может быть? Какой-то суперприон? Нечто вроде коровьего бешенства, но с молниеносным действием? Или нейропрограмматор? Наложенное поверх твоей личности искусственное содержание, питающееся из твоих мозгов и перенаправляющее твои волевые акты в тупик?

– Не знаю.

– Ты всегда обладал богатым воображением. Это как раз из таких вещей, которые должны тебя особо интересовать. Я просто удивляюсь, как ты еще не углубился в нее с головой.

– Нет, – сказал Хэнк. – Ничему ты не удивляешься.

Некоторое время они ехали молча.

– Помнишь, как мы познакомились? В медицинском институте. Ты тогда готовился на хирурга.

– Не надо, прошу тебя.

– Дождливым осенним днем, ближе к вечеру, в твоей жалкой квартирке на третьем этаже. За окном огромная старая осина с пожелтевшими листьями. К стеклу снаружи обязательно прилипал хоть один листок. Тогда мы с тобой, бывало, по целым дням не одевались. Мы все время проводили на огромном матрасе, который ты купил вместо кровати, но и он оказался маловат. Если мы скатывались с него, то продолжали заниматься любовью на полу. А когда темнело, мы вызывали из китайского ресторана рассыльного с едой.

– Тогда мы были счастливы. Ты это хотела мне сказать?

– Больше всего мне нравились твои руки. Я обожала ощущать их на себе. Ты клал одну руку мне на грудь, другую запускал между ног, а я представляла себе, как ты режешь больного. Раздвигаешь живое мясо, чтобы извлечь изнутри все блестящие потроха.

– Ну, это уже просто тошнотворно.

– Однажды ты спросил меня, о чем я думаю, и я тебе прямо ответила. Я внимательно наблюдала за твоим лицом, потому что тогда мне действительно хотелось узнать тебя как можно лучше. Тебе это понравилось. Так что я знаю, что в тебе есть демоны. Почему бы тебе не поддаться им?

Он крепко зажмурился, но что-то внутри него заставило его вновь открыть глаза и не позволило выбросить машину с дороги. Глубоко в его горле родился тихий стон.

– Наверно, я в аду.

– Ну, так валяй. Никому от этого хуже не станет. Все равно я уже мертва.

– Бывают такие вещи, в которых ни один мужчина никогда не сознается. Даже самому себе.

Эвелин громко фыркнула:

– Ты всегда был несносным резонером.

Они снова умолкли и некоторое время ехали так, все дальше углубляясь в пустыню. В конце концов Хэнк, смотревший прямо перед собой, не выдержал и сказал:

– Впереди предстоят еще худшие откровения, не так ли?

– О, боже, конечно, – ответила его мать.

– Это все из-за смерти отца. – Мать затянулась с такой силой, что в сигарете захлюпала слюна. – Это из-за нее ты сбился с выбранного пути.

Глаза Хэнка заполнились слезами; он с трудом видел дорогу.

– Откровенно говоря, мама, я совершенно не желаю этого разговора.

– Ну, естественно. Признайся: ты ведь никогда не имел особого стремления к самопознанию, верно? Ты предпочитал потрошить лягушек или горбиться над микроскопом.

– У меня самопознания более чем достаточно. У меня его столько, что я вот-вот захлебнусь. Я вижу, куда ты клонишь, и не собираюсь просить прощения за свои чувства по отношению к отцу. Он умер от рака, когда мне было тринадцать лет. Разве я хоть когда-нибудь, хоть с кем-нибудь поступил хоть вполовину так дурно, как он – со мною. Поэтому я не желаю слушать эту дешевую фрейдистскую ахинею насчет мук совести у пережившего родственника и неспособности жить согласно его славному примеру, ладно?

– Никто же не говорит, что тебе было легко. В частности, период наступления половой зрелости, который дался очень тяжко.

– Мама!

– Что? Ты думал: я ничего не знаю. А кто, по-твоему, занимался стиркой? – Мать прикурила новую сигарету от окурка и раздавила его в пепельнице. – Можешь поверить, я знала о том, что тогда с тобою происходило, гораздо больше, чем ты думал. И о том, что ты часами торчал в ванной, занимаясь онанизмом. И о том, что ты воровал деньги, чтобы купить «дурь».

– Мама, но я же страдал. И не сказал бы, чтоб от тебя мне была какая-нибудь помощь.

Мать посмотрела на него с тем самым скучающим раздражением, которое он очень хорошо помнил.

– Думаешь, в твоих страданиях есть что-то особое? Я потеряла единственного человека, которого когда-либо любила, но не могла ничего предпринять, потому что мне нужно было воспитывать сына. Не милого малыша, к которому я успела было привязаться, а угрюмого подростка, не имеющего других чувств, кроме жалости к себе. Мне пришлось терпеть целую вечность, прежде чем удалось спровадить тебя в медицинский институт.

– Значит, после этого ты и предприняла. Прямиком с крыши администрации округа. Знаешь, мама, это был очень оригинальный способ почтить память отца. Интересно, что он сказал бы тебе, узнай он о том, что ты сделала?

– Спроси его сам, – сухо ответила мать.

Хэнк закрыл глаза.

Когда же он открыл их, то оказался в гостиной материнского дома. Отец по своему обыкновению стоял в дверях, курил «Кэмел» без фильтра и смотрел сквозь москитную сетку на улицу.

– Ну? – произнес Хэнк, немного погодя.

Отец с тяжелым вздохом повернулся.

– Прости меня, – сказал он. – Я не знал, что делать. – Он пошевелил губами, изобразив нечто, что смогло бы сойти за улыбку совершенно постороннего человека. – Умирать мне было в новинку.

– Ага, ты не мог найти в себе силы сказать мне, что происходит. Но не тревожиться из-за этого ты тоже не мог. Хирург, который оперировал тебя, доктор Томазини… Многие годы я относился к нему как к своему настоящему отцу. Знаешь почему? Потому что он прямым текстом сообщил мне, что к чему. Он в точности объяснил мне, чего ждать. Он посоветовал мне готовиться к худшему. Он сказал, что будет плохо, но что я найду в себе силы справиться. До тех пор никто и никогда не разговаривал со мною так. И когда я потом оказывался в тяжелом положении, то представлял себе, будто иду к нему и спрашиваю совета. Потому что ни к кому другому я обратиться не мог.

– Очень жаль, что ты ненавидишь меня, – сказал отец, глядя в сторону от Хэнка. Потом добавил, едва внятно: – И все же многие умудряются и ненавидеть отцов, и все же вести вполне достойную жизнь.

– Я не ненавидел тебя. Ты был всего лишь необразованным парнем, который не представлял собой ровным счетом ничего и сам это понимал. Имел никчемную работенку, привычку курить по три пачки в день и жену-пьяницу. А потом умер. – Весь гнев, который испытывал Хэнк, разом улетучился, как воздух, вырвавшийся из проколотого шарика, оставив по себе лишь щемящее чувство потери. – Тут просто нечего ненавидеть.

Внезапно автомобиль стала заполнять, кольцо за кольцом, блестящая туша Червя. В мгновение она вывернулась наружу, проглотила автомобиль, шоссе и весь мир, и Хэнк поплыл в вакууме; то ли он ослеп, то ли там, где он оказался, совсем не было света, и не было вообще ничего, кроме запаха Червя – настолько сильного, что он ощущал его на языке.

А потом он вновь оказался на шоссе, цепляясь одеревеневшими руками за «баранку», и солнце било ему в глаза.

– Ого! Это многое объясняет! – Эвелин сверкнула своими идеальными зубами и постучала по «торпеде», как по барабану. – В частности, каким образом столь очевидно неподходящий для этого дела человек решил стать хирургом. И ореол неудачника, вечно висевший за твоими плечами. Это даже объясняет, почему, когда дошло до дела, ты не смог заставить себя резать живых людей. Боялся того, что можешь увидеть там?

– Ты рассуждаешь о вещах, о которых не имеешь ни малейшего представления.

– Я знаю, что ты впал в ступор посередине самой элементарной аппендоэктомии. Что ты увидел в брюшной полости?

– Заткнись!

– Аппендикс? Могу поручиться, что так оно и было. На что он походил?

– Заткнись.

– Он походил на Червя?

Он в изумлении уставился на нее:

– Откуда ты знаешь?

– Не забывай, что я всего лишь галлюцинация. Непереваренный кусок говядины, капелька горчицы, крошка сыра, ломтик недожаренной картошки. Так что вопрос не в том, откуда узнала я, а в том, откуда ты узнал, как будет выглядеть Червь за пять лет до того, как их корабли вошли в Солнечную систему.

– Это, судя по всему, ложная память.

– Но откуда же она взялась? – Эвелин закурила сигарету. – Здесь нужно свернуть с дороги.

Он сбросил скорость и съехал прямо в пустыню. Автомобиль подпрыгивал и громыхал. По бокам скребли стебли полыни. Позади пышным шлейфом вздымалась пыль.

– Забавно: ты называешь мать пьяницей, – сказала Эвелин, – даже после всего того, что ты творил, когда тебя вышвырнули из хирургов.

– Я трезв уже шесть лет и четыре месяца. И до сих пор хожу на собрания.

– Круто. Но тот парень, за которого я выходила замуж, в этом не нуждался.

– Послушай, это все старые дела, и неужели так уж нужно снова их перетряхивать? Не хватит ли того, что мы все обсосали во время развода?

– И ты до сих пор снова и снова возвращаешься к ним в мыслях. Снова, и снова, и…

– Я хочу больше не возвращаться ко всему этому. Только и всего. Просто прекратить разговоры на эти темы.

– Но ведь ты сам их выбираешь. Не забывай: я только симптом. Если не хочешь думать – просто не думай.

Он не мог заставить себя не думать и ехал дальше на восток – строго на восток.

Он сидел за рулем уже несколько часов, и все это время они говорили, обсуждая каждую мелкую гнусность, которую он сотворил, будучи ребенком, а потом юношей, а потом хирургом-неудачником и мужем-алкоголиком. При любой попытке Хэнка сменить тему Эвелин переходила к чему-нибудь еще более болезненному, и через некоторое время по его лицу обильно покатились слезы. Он принялся рыться в карманах в поисках носового платка.

– Знаешь ли, ты могла бы проявить хоть каплю милосердия.

– О, кстати, о твоем милосердии ко мне. Я предлагала тебе забрать автомобиль и взамен отдать мне фотоальбомы. Так ты вынес их во двор и сжег, а ведь там были последние сохранившиеся фотографии моей бабушки. Помнишь? Но, конечно, я ведь нереальна, так ведь? Я лишь твое представление об Эвелин, и мы оба знаем, что ты совершенно не желаешь признать за нею хоть искры человечности. Осторожно, промоина! Ты бы лучше смотрел на дорогу.

Они ехали по едва заметной грунтовой дороге в самой глубине пустыни. Собственно, только это он и знал о своем местоположении. Машина подпрыгнула, проскребла днищем по песку, и он переключил ее на самую нижнюю передачу. Камешки, летевшие из-под колес, гремели по днищу и, вероятно, уже пробили дыры в каких-нибудь жизненно важных местах.

Потом Хэнк заметил вдали несколько пыльных хвостов – уменьшенные расстоянием варианты того шлейфа, что тянулся за ним. Значит, здесь имелись и другие машины. Теперь, осознав их существование, он видел гораздо больше. В относительной близости вздымались к небу длинные наклонные колонны, а близ горизонта угадывались крохотные серые облачка. Десятки, а то и сотни.

– Что за шум? – услышал он свой собственный голос. – Вертолеты?

– Какой умный мальчик!

Из-за горизонта одна за другой выползали летающие машины. Часть из них была украшена эмблемами новостных агентств. Остальные, судя по всему, были военными. Мелкие беспорядочно метались, снимая происходящее. Крупные медленно барражировали вокруг него, отливавшего металлическим блеском. Они очень походили на кузнечиков. И явно боялись приближаться к блестящему предмету.

– Видишь? – спросила Эвелин. – Это, должно быть, спускаемый аппарат.

– О, – сказал Хэнк. А потом осторожно осведомился: – Получается, что та катастрофа была не случайной?

– Нет, конечно, нет. Черви разбили свой катер в Тихом океане намеренно. Они угробили сотни своих соплеменников, чтобы трупы как можно шире разошлись по планете. Это была наживка. Они хотели собрать обширную выборку представителей человечества. Что им, в общем-то, не удалось. На их приманку попались врачи, гробовщики и ученые. Несколько агентов ФБР, немного чиновников Национальной безопасности. Ни пенсионеров, ни леди из кафетериев, ни джазовых музыкантов, ни тренеров по футболу, ни строителей-монтажников. Ни одной гватемальской няни или повара, специалиста по корейской лапше. Но откуда они могли знать? Они действовали, не имея никакого представления о нас, и получили то, что получили.

– Ты рассуждаешь, совсем как я, – заметил Хэнк и добавил: – И что же дальше? Цветные лампочки и анальное зондирование?

Эвелин снова фыркнула:

– Они представляют собой роевую культуру. Когда кто-то умирает, остальные съедают его и ассимилируют его память. Так что для них и гибель нескольких тысяч не слишком страшна. Если и оказались утрачены экземпляры индивидуальной памяти, масса сородичей уже восстановила ее из памяти предыдущих поколений. Самая ценная часть из них пребывает в добром здравии на флагманском корабле. И соответственно у них не возникнет этических проблем из-за того, что они заманили к себе несколько сотен человеческих существ. Я имею в виду, чтобы съесть нас и вложить наши воспоминания в свою коллективную личность. Они скорее всего просто не понимают концепции индивидуальной смерти. Но даже если и понимают, то думают, что мы будем благодарны за то, что они предоставили нам нечто вроде бессмертия.

Под колесо попал незамеченный булыжник, и машину подбросило так, что Хэнк стукнулся головой о крышу. Тем не менее он ехал дальше.

– Откуда ты знаешь все это?

– А откуда, по-твоему, я могу это знать? – Инопланетный корабль впереди быстро увеличивался. Его подножие окружали Черви, Черви, Черви, покрытые блестящей коричневой шкурой, все как один обернувшиеся головами к пустыне.

– Ну же, Хэнк, неужели я должна и это сказать за тебя?

– Не понимаю, о чем ты.

– Ладно, отважный капитан, – язвительно сказала Эвелин. – Если уж тебя на большее не хватает… – Она засунула ладони в рот и дернула в стороны. Кожа натянулась как резина, потом лопнула. Лицо разорвалось пополам.

Петля за петлей скользкое коричневое тело потекло на колени Хэнка, перекинулось через спинку переднего сиденья и быстро заполнило заднее. Пугающе знакомый запах Червя, в котором сочетались ночная земля и химический завод, завладел им и больше не отпускал. Он почувствовал, что его тошнит как от запаха, так и от осознания того, что он означает.

Хорошо знакомое чувство безысходности навалилось ему на плечи и тяжело придавило.

– Это только воспоминания, да?

Один конец тела Червя приподнялся и повернулся к нему. Его клюв разделился на три части, и из сырого нутра раздался голос Эвелин:

– Вот тебе ответ на вопрос, задать который тебе не хватило смелости: да, ты мертв. Червь съел тебя, и сейчас ты медленно проходишь через нутро представителя иной формы жизни, тебя пробуют на вкус, анализируют и понимают. Теперь ты всего лишь представление, запущенное в стофунтовый мозг.

Хэнк остановил машину и вышел. Путь к иноземному кораблю преграждала глубокая промоина. Поэтому он пошел пешком.

– Все это ощущается совершенно реальным, – сказал он. Солнце жарко пекло голову, под подошвами хрустели острые камни. Он видел других людей, решительно шагавших сквозь знойное марево. Все они направлялись к кораблю.

– Ну что, годится? – По пятам за ним шла Эвелин, вновь принявшая человеческий облик. Но, оглянувшись назад, туда, откуда пришел, он увидел следы лишь одной пары ног.

Хэнк шел дальше; им владели, поровну, ужас и покорность. Вдруг к ним примешался острый страх другого рода:

– Но ведь это закончится, правда? Скажи: ведь мы с тобой не обречены бесконечно крутиться в одних и тех же воспоминаниях, вновь и вновь пережевывать свои скорби?

– Хэнк, ты, как всегда, сообразителен, – ответила Эвелин. – Именно этим мы и будем заниматься. Это помогает скоротать время перелета от планеты к планете.

– И насколько долгое это время?

– Дольше, чем ты способен представить себе. Космос, знаешь ли, очень велик. Чтобы долететь от одной звезды до другой, нужны тысячи и тысячи лет.

– Это… значит, это и есть самый настоящий ад. То есть я не в силах придумать ничего хуже.

Она промолчала.

Они поднялись на пригорок и посмотрели сверху на корабль. Это был цилиндр, постепенно сужавшийся к верхнему концу, гладкий и не имевший в облике ничего примечательного, кроме широких проемов, сплошным кольцом окружавших нижний конец. Из каждого проема торчал головной конец Червя. Туда-то и сходились множество людей, которые двинулись в путь раньше Хэнка или из мест, находившихся ближе, и потому опередивших его в дороге. Каждый шел прямиком к ближайшему Червю, а тот своим острым трехстворчатым клювом ухватывал человека целиком и глотал. Ам! – и проглотил. После этого Червь скрывался в корабле и его сменял другой. Ни одна из жертв не выказывала и тени эмоций. Все происходило с бесстрастностью скотобойни для роботов.

Существа, высовывавшиеся из корабля, были чудовищно огромны, в диаметре больше роста Хэнка. Тот, которого Хэнк вскрывал, был, вероятно, мальком. Личинкой. В этом, конечно, имелся смысл. Вряд ли кто захочет утратить большую, чем необходимо, долю своей общей памяти.

– Прошу тебя… – Он побрел вниз по склону, размахивая руками, чтобы удержать равновесие на убегавшем из-под ног песке. Вероятно, он снова расплакался; во всяком случае, он ощущал текущие по щекам слезы. – Эвелин, помоги мне.

Ехидный смешок.

– Ты способен представить, что я буду тебе помогать?

– Нет, коне… – Хэнк оборвал себя на полуслове. Эвелин – настоящая Эвелин – не стала бы так обращаться с ним. Да, она причинила ему сильную боль и ко времени разрыва была очень рада, что все закончилось. Но она не была ни мелочна, ни жестока, ни мстительна – до того, как он сделал ее такой.

– Хэнк, ты согласен принять на себя ответственность за то безобразие, которое сотворил со своей жизнью? Ты сам?

– Скажи мне, что делать, – сказал Хэнк, отбросив в сторону гнев и обиды, пытаясь вспомнить Эвелин такой, какой она когда-то была. – Хоть намекни.

На протяжении ужасающе долгого мгновения Эвелин молчала. Потом сказала:

– Если бы Червь, который сожрал тебя давным-давно, мог общаться с тобой напрямую… какой единственный вопрос ты задал бы ему?

– Не знаю.

– Мне кажется, надо было бы спросить: почему все мои воспоминания настолько отвратительны?

Она неожиданно поцеловала его в щеку.

Хэнк почти дошел. Его Червь открыл клюв. Оттуда шел запах, как от Эвелин в предвечернюю пору дождливым субботним днем. Хэнк уставился в блестящее черное нутро. До чего же заманчиво! Ему все сильнее хотелось нырнуть туда.

Снова в глотку, подумал он и сделал еще шаг в сторону Червя и умиротворяющей тьмы, содержавшейся в нем.

Рот открылся шире, дожидаясь возможности переварить и преобразовать его.

И тут в сознании Хэнка само собой возникло воспоминание о ночи из тех времен, когда их брак только-только начинался и во время поездки по Луизиане они с Эвелин, повинуясь порыву, остановились на обочине, где играл маленький оркестрик зидеко, и было пиво в бутылках, и они были счастливы, и любили друг друга, и танцевали, и танцевали, и танцевали весь вечер без конца. Им тогда казалось, что все хорошее будет длиться вечно.

Это была хрупкая и ненадежная соломинка, но Хэнк вцепился в нее изо всех сил.