С нашей кровати мне был виден освещенный луной циферблат заводных часов на комоде. Я не сводила с них глаз. 11.00. 11.15. 11.30. Я ждала одиннадцати сорока пяти, боясь, что от усталости меня разморит сон. Вечером мне пришлось дать бой Нонни, чтобы она сдала анализ мочи на сахар. Она с каждым днем все больше упрямилась и отказывалась кипятить использованные пробирки, утверждая, что достаточно простого споласкивания. Правда, для нее даже толком пописать в пробирку и то было проблемой. Первую она просто уронила в дыру в уборной, вторую разбила о кухонный пол. После этого медсестра Энн принесла нам сразу две, чтобы была запасная, а я велела Нонни сначала писать в чашку, а потом переливать мочу в пробирку.

Глядя, как она ест банановый пудинг, я сходила с ума. Было ясно, что утром ее моча в пробирке будет зеленой. Я уже сомневалась, кто в доме взрослый. Кончилось тем, что она забыла синие таблетки для анализов на кухонном столе, откуда малыш Уильям запросто мог бы их схватить. Медсестра предупреждала, что, если это случится, они выжгут все у него внутри. После этого я стала следить за Нонни как коршун, чтобы не сомневаться, что после анализа она убрала таблетки куда следует – на полочку высоко над раковиной.

11.35. Уильям загулил во сне. Мне хотелось верить, что он видит счастливый сон. Лежавшая рядом с ним на другом краю кровати Мэри Элла дышала совсем неслышно. Если бы я не знала, что она здесь, ни за что не догадалась бы, что нас в постели трое.

Мэри Элла тоже мотала мне вечером нервы: говорила, что ей совсем худо, что она, может быть, вообще при смерти. Пока я складывала выстиранное белье, она качала малыша в гостиной, крепко прижав его к себе. Нонни всегда говорила, что Мэри Элла – вылитая мать, и хотя она отказывалась уточнить, что имеет в виду, я догадывалась, что в этом нет ничего хорошего. Когда Мэри Элла говорила, что ей худо, я начинала бояться, что она опять выкинет свой фокус: заведет еще одного ребенка. Нового ребенка я уже не потяну.

11.45. Наконец-то! Я проворно вскочила и засунула свою подушку под простыню, как делала всегда, когда сбегала ночью: не чтобы изобразить, что я в постели, а чтобы помешать малышу Уильяму скатиться во сне с кровати. Он спал очень беспокойно. Мэри Элла тоже: иногда я будила ее своим вставанием, хотя производила не больше шума, чем бабочка. До ее бодрствования мне не было дела: она знала, куда я иду. Не знала одна Нонни. Все эти годы, почти всю жизнь, я убегала, радуясь, что Нонни из пушки не разбудишь. Пусть хоть весь дом сгорит – она все равно не проснется. Это было мне на руку: я должна была прокрасться мимо старого дивана в гостиной, на котором она спала. В этот раз в темноте ее было не разглядеть, но она так громко храпела, что трясся шаткий пол – я чувствовала это босыми ступнями.

Я выскочила из дома в одной ночной рубашке. В более прохладную погоду я либо одевалась перед уходом, либо ложилась одетой, но эта ночь была такой душной, что о шортах и рубашке даже подумать было страшно: ткань сразу прилипла бы к потному телу. Покидая дом с фонарем в руке и устремляясь по тропинке к ручью, я наслаждалась прикосновением тонкой ткани. Ветерок задирал рубашку, я чувствовала себя голой и не могла дождаться встречи с Генри Алленом.

На самом деле фонарь был мне ни к чему: достаточно было луны, освещавшей дорогу, которую я знала наизусть. Вокруг благоухала жимолость, и я, как всегда, сорвала несколько цветущих побегов. Я бегала по этой тропинке по ночам с самого детства. Раньше мы с Генри Алленом боялись леса: населяли его разными чудищами и пугали друг друга рассказами про привидения. Возбуждение осталось, только теперь оно было совсем другого рода.

Генри Аллен уже был на месте: сидел на мшистом берегу со своим неизменным транзистором, по которому Элвис Пресли пел «Now or never». Он уже расстелил колкое шерстяное одеяло, и я растянулась на нем. Генри Аллен был копией своего отца в молодости: тот же рост, та же стройность, та же темная шевелюра. Правда, Гардинер-старший был кареглазым и носил очки, а у его сына глаза были голубые, и в очках он не нуждался. Вечно ему на глаза падали волосы, так было и сейчас. Мне нравилось убирать волосы с его лба. Годился любой повод, лишь бы до него дотронуться. Неудивительно, ведь я была в него влюблена.

– Я принес тебе вишневый пирог нашей Дезире. – Он посветил своим фонариком на тарелку в вощеной бумаге.

– Она его не хватится?

– Просто решит, что я добрался до пирога. Тут много: хватит и для тебя, и для Мэри Эллы, и для Нонни. Может, и вашему Уильяму останется, если потоньше порезать.

– Ты такой славный! – умилилась я. – Только Нонни нельзя. Придется спрятать. Она уже слопала банановый пудинг, который прислал твой папа.

– Да, я забыл про ее сахар.

Я заметила на одеяле большую плоскую коробку.

– Что там у тебя? – Я направила на коробку луч своего фонаря.

– Новая книга про Калифорнию, – ответил он, и я увидела, что никакая это не коробка.

– Ты побывал в передвижной книжной лавке? – Он никогда их не пропускал, как ни трудно было вырваться из дому в страду.

– Конечно! – Он осветил фонариком обложку.

– Никогда не видела таких огромных книг! – Я погладила глянцевую суперобложку. На ней красовались скалы, море, все тонуло в тумане. Вид был загадочный и чудесный, мне так туда захотелось – прямо до тошноты! Графство Грейс тоже красивое – одних деревьев сколько, поля меняют цвет в зависимости от времени года, но до Калифорнии нашим краям, ясное дело, как до луны.

– Иди сюда! – позвал он, переворачиваясь на живот. – Давай покажу.

Я плюхнулась на живот рядом с ним. Он открыл книгу и стал светить фонариком на страницы. В жизни не видала такой красотищи! Генри Аллен побывал в Калифорнии в восьмилетнем возрасте и с тех пор твердил, что никогда этого не забудет и обязательно когда-нибудь туда переселится. Лишь бы убраться подальше от нашего графства! Он говорил, что здесь ему душно. Мне тоже было знакомо это чувство. Иногда я вставала утром с ощущением, что в легких совсем нет воздуха. У нас была мечта: пожениться и зажить семьей в Калифорнии. Я не знала в точности, когда она зародилась. Кажется, мы мастерили в лесу луки и стрелы и сами не заметили, как в разговоре всплыла женитьба. Больше всего на свете я любила мечтать, как заживу в прекрасной Калифорнии с Генри Алленом в роли его жены и как мы будем каждый год возить наших детей в Диснейленд. Эта мечта помогала мне в самые тяжкие дни. Медсестра Энн сказала, что мне нельзя заводить детей из-за моих припадков, хотя они вроде бы прекратились. Я давно перестала принимать лекарства и отлично себя чувствовала, поэтому не беспокоилась об этом.

– Вот мост Золотые Ворота. – Генри Аллен посветил на огромный оранжевый мост, выступавший из тумана.

– В Калифорнии часто бывает туман, – заметила я, вручая ему цветок жимолости.

– Чаще там, в Сан-Франциско. – Он вынул из цветка серединку и всосал из нее мед. – Красиво, правда?

– Ты ходил по этому мосту?

– Нет, но когда-нибудь обязательно по нему пройду. Ты тоже. – Он толкнул меня плечом, и я хихикнула.

По радио завели песенку «Крохотный супермини-бикини в желтый горошек», и мы оба прыснули. Эта песенка неизменно нас смешила.

– На калифорнийском пляже ты могла бы щеголять в бикини, – сказал он.

– Как туда доберешься без машины? – спросила я. Генри Аллен иногда водил один из отцовских пикапов, но не могли же мы на нем уехать!

– Раз мы мечтаем о жизни в Калифорнии, то ничто не мешает нам помечтать об автомобиле, – сказал Генри Аллен и перевернул страницу. На новой фотографии была ярмарка. Люди уплетали хот-доги и крутились на чертовом колесе. Вдали виднелся океан.

– Помню, однажды твой отец повез меня, тебя и Мэри Эллу на ярмарку штата. А ты помнишь?

– Никогда не забуду, как меня затошнило на «русских горках»! – фыркнула я.

– Все равно хорошие были деньки! Чего только твой папа не придумывал! Помнишь, как он возил нас и Джорданов за сеном?

Я что-то проворчала в ответ. Мысли об отце нагоняли на меня грусть.

– Он сделал это просто так, для удовольствия. Я хочу быть таким отцом, как он, а не как мой отец. От моего веселья не дождешься. Одна работа на уме!

Мне Гардинер-старший нравился, и мне не хотелось, чтобы Генри Аллен судил его слишком строго.

– Может, с моим папой потому было так весело, что тогда мы были еще малы, чтобы заставлять нас работать?

– Может быть, – согласился Генри Аллен. – Но все равно я лучше помню свое детство с ним, чем с родным отцом.

Как это мило с его стороны, подумалось мне. Я прижалась щекой к его плечу.

– Ему бы понравилось, что мы вместе, – сказала я. Я обратила внимание, что он не упоминает мою мать. Кому нужна такая мать? Я указала на книгу.

– Что на следующей странице?

Так мы пролистали всю книгу. Там были деревья, развесистые, что твоя табакосушильня, затянутые туманом скалы Биг-Сур, камни посреди океана, на которых отдыхали тюлени и большие черные птицы. И даже пальмы. Как в одном месте могло уместиться столько красоты? Он переворачивал страницы, и у меня в груди нарастало нетерпение. Мне хотелось попасть внутрь этой книги, хотелось этой замечательной жизни. По словам Генри Аллена, в Калифорнии все богачи, у всех собственные бассейны. Я размечталась, что Калифорния находится рядышком с нашим графством, что прямо завтра я смогу там побывать…

– В каком месте ты хочешь жить? – спросил меня Генри Аллен.

– В любом.

– Нет, серьезно. Давай выберем среди этих фотографий лучшее местечко.

– Где-нибудь у воды.

Он опять стал листать книгу.

– Здесь! – остановила я его, ткнув пальцем в одинокое деревце на утесе над океаном. – Самое место для нас!

– Монтерей, – прочел он. – Направление выбрано: Монтерей, Калифорния.

– А ты? Где бы хотелось жить тебе самому?

– Там, где ты.

У меня перехватило дыхание.

– Что, если я застряну здесь, Генри Аллен? Что, если мне отсюда не вырваться?

Мы с ним договаривались доучиться в школе и сбежать. Мне оставалось ждать этого три года, а ему два. Правда, я не понимала, как я смогу бросить Мэри Эллу, Нонни, малыша Уильяма. Без меня у них все пойдет наперекосяк. Мне вдруг стало очень грустно. Ничего у нас с Генри Алленом не было, кроме нашей мечты. Мы старались обходить молчанием вопрос «когда», занимаясь только темой «где».

– Ничего… – Он обнял меня и прижал к себе. – Скоро обязательно что-нибудь придумаем.

– В Калифорнии есть табачные плантации? – спросила я, возвращаясь к мечтаниям. – Надо же где-то работать.

– Только не в поле! – сказал он. – Найдем что-нибудь получше.

– Что это будет?

– Еще не знаю. Главное, чтобы ты не портила себе руки, а я не надрывал спину.

– Мне хочется стать учительницей, – сказала я.

– Для этого нужно учиться в колледже.

Я застонала. Лишних три года учебы – вот ужас! Но пока что я не собиралась из-за этого горевать.

Генри Аллен повалился на спину и притянул меня к себе. Через мгновение он замер.

– На тебе ничего нет!

– А вот и есть! Ночная рубашка, не видишь, что ли?

– А под ней?

– Просто я.

– Ну и как мне себя контролировать, когда ты явилась ко мне голая?

Я опять засмеялась.

– Мне кажется, ты уже давно себя не контролируешь.

Его теплые ладони очутились под моей ночной рубашкой, заскользили по моим бедрам, а я нагнулась и поцеловала его. Поцелуй был долгим и нежным, как он любил. Когда мы с Генри Алленом сделали это в первый раз, меня пробил испуг. Чего я только тогда не боялась! Что наша дружба изменится, и мы ничего не сможем с этим поделать. Что я стану такой же, как Мэри Элла. Но нет. Это только еще больше нас сблизило. И он обещал, что судьба Мэри Эллы меня не постигнет. Он всегда успевал вовремя из меня выйти, как ни трудно это для него бывало. Он очень обо мне заботился.

Весь день я переживала за других. Не пора ли Нонни начать колоться от диабета? Когда Уильям скажет что-нибудь еще, кроме «мама»? Не останется ли он дурачком, над какими потешаются другие дети? Не нагуляет ли себе Мэри Элла новых бед? Одни беспокойства! Но когда я оказывалась с Генри Алленом, вот как сейчас, когда он стягивал с меня через голову ночную рубашку и прижимался ко мне всем телом, такой нежный, такой заботливый, я обо всем забывала. Оставались только мы с ним и наши мечты о будущем.