Книга: «Дух мадам Краул» и другие таинственные истории
Назад: Дикон-дьявол{5}
Дальше: Чейплизодские истории о привидениях{14}

Белая кошка из Драмганниола

Существует широко известная история про белую кошку, знакомая всем нам с детства. Я же собираюсь рассказать о белой кошке, не имеющей ничего общего с доброй заколдованной принцессой, которая на недолгое время приняла кошачий облик. Та кошка, о которой я говорю, — куда более опасный зверь.
Когда путешественник из Лимерика в Дублин оставляет позади, по левую руку, холмы Киллало и перед ним предстает высокая гора Кипер, то дальнейший его путь следует вдоль гряды небольших холмов (она расположена справа), все теснее к ней прижимаясь. Между холмами вклинивается волнистая равнина, которая постепенно опускается ниже уровня тракта, — она выглядела бы совсем печальной и заброшенной, если б не разбросанные там и сям полосы кустарника. Лишь изредка на этой одинокой равнине можно заметить дымок от горящего в очаге торфа. Одно из немногих имеющихся здесь человеческих жилищ — землебитный, с растрепанной соломенной крышей дом «крепкого фермера» — так на манстерском наречии именуют наиболее процветающих фермеров-арендаторов. Дом этот стоит среди купы деревьев на берегу извилистого потока, приблизительно на полпути между горами и Дублинской дорогой. Поколение за поколением в нем жила семья по фамилии Донован.
Будучи в этих отдаленных местах и желая исследовать несколько старинных ирландских документов, я искал себе преподавателя ирландского языка, и мне порекомендовали мистера Донована — человека мечтательного, безобидного и хорошо образованного.
Я узнал, что мистер Донован был стипендиатом Тринити-колледжа в Дублине. Он кормился преподаванием; предмет моих научных интересов, как я полагаю, льстил его национальной гордости, и он поделился со мной мыслями и воспоминаниями, которые долго лелеял, касавшимися Ирландии и раннего периода ее истории. Нижеследующую повесть я услышал от мистера Донована и постараюсь передать ее как можно точнее, в его собственных словах.
Я видел своими глазами этот старинный фермерский дом и сад с громадными мшистыми яблонями. Я оглядел странный пейзаж, увитые плющом развалины башни (два века тому назад она служила убежищем от разбойничьих налетов, а теперь по-прежнему возвышается в углу огорода) и заросший кустами курган — возвышаясь в полусотне шагов от дома, он напоминает о трудах былых поколений; я любовался темным величественным контуром древнего Кипера на горизонте и не столь далекой от меня одинокой грядой одетых дроком и вереском холмов со множеством выстроившихся в ряд серых утесов и группами карликовых дубов и берез. Эта пронизанная сиротливым чувством местность как нельзя лучше подходит для каких-нибудь бурных событий с вмешательством потусторонних сил. Представляю себе этот пейзаж серым зимним утром, когда все кругом до самого горизонта укрыто снегом, или в печальном великолепии осеннего заката, или в прохладном сиянии лунной ночи — мечтателя, вроде честного Дэна Донована, такое зрелище вполне способно настроить на суеверный лад или расположить к обманчивой игре воображения. Однако же, несомненно, второго такого бесхитростного и достойного доверия человека я никогда не встречал.

 

— Когда я был мальчишкой, — рассказывал Дэн Донован, — я часто брал с собой «Римскую историю» Голдсмита и спускался к крохотному озерцу, чуть больше и глубже лужи (в Англии, как я слышал, такие озера называются «тарн»), и усаживался на своем любимом плоском камне под кустом боярышника. Озеро лежит на лугу, в плавной впадине, под навесом старого сада, расположенного с северной стороны; это было уединенное, благоприятное для моих ученых занятий место.
Однажды я, как обычно, сидел здесь за книгой, пока чтение меня не утомило; тогда я, обводя взглядом окрестности, стал представлять себе героические сцены, о которых только что читал. Дремать я и не думал. Я заметил, что на краю сада появилась какая-то женщина и стала спускаться к озеру. На ней было светло-серое платье, такое длинное, что подол его, казалось, мел траву; в уголке земли, где женские наряды строго подчиняются обычаям, облик этой женщины был столь странен, что я не мог оторвать от нее глаз. Ее путь лежал наискосок через просторный луг, из одного угла в другой, и она шла не сворачивая.
Когда женщина приблизилась, я различил, что ноги ее босы, а глаза неотрывно смотрят на какой-то отдаленный предмет. Следуя направлению своего взгляда, женщина должна была пройти ярдов на десять-двенадцать ниже того места, где я сидел, однако нас разделяло озеро. Я ожидал, что женщина остановится на берегу, но она продолжала идти, словно бы не подозревала о находящемся впереди озере. Так же ясно, как вижу вас, сэр, я наблюдал, как она прошла по поверхности воды и далее, по берегу, не замечая меня, тем самым путем, который я себе представил.
От ужаса я едва не потерял сознание. Мне было тогда всего лишь тринадцать лет, и происшедшее я помню во всех подробностях, словно бы все это случилось сегодня.
Фигура достигла дальнего конца поля, где в изгороди имеется проход, и там скрылась из виду. Мне едва хватило сил вернуться домой; от испуга я расхворался, три недели пролежал дома и требовал, чтобы меня ни на минуту не оставляли одного. На то поле я больше не ходил, поскольку оно внушало мне ужас. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, я стараюсь его избегать.
Описанное видение связалось у меня с одним таинственным происшествием и с неприятностями, а вернее, даже напастью, поразившей нашу семью. Я не грежу, а говорю о событиях, известных каждому в наших краях. И каждый понимает, что между ними и тем, что я видел, есть связь.
Я расскажу вам обо всем, как смогу.
Мне было тогда около четырнадцати, дело происходило приблизительно через год после случая на лугу, и мы в ту ночь ожидали моего отца, который должен был вернуться с ярмарки в Киллало. Мать не ложилась, готовясь его встретить, а я составил ей компанию, потому что ничего так не любил, как подобные ночные бдения. Мои братья и сестры, а также все работники, кроме тех, кто гнал с ярмарки скот, уже уснули. Мы с матушкой сидели в углу у очага, болтали и приглядывали за отцовским ужином, который грелся над огнем. Мы знали, что отец вернется раньше, чем работники с коровами: он был верхом и собирался (как он нам сказал) убедиться только, что у них все в порядке, а потом их обогнать.
Наконец мы услышали батюшкин голос и удары в дверь тяжелого кнута, и мать отворила. Ни разу в жизни я не видел своего отца пьяным — чего не может сказать о себе большинство моих сверстников в здешних краях. Но он мог иногда пропустить стаканчик-другой виски и с ярмарки возвращался обычно разрумянившийся, в приподнятом настроении.
В тот раз он был бледен, печален и глядел уныло. Он вошел, держа в руках седло и уздечку, бросил их к стене, обнял жену и нежно ее поцеловал.
«С возвращением, Михал», — произнесла она, отвечая ему сердечным поцелуем.
«Господи тебя благослови, душа моя, — проговорил отец и снова сжал ее в объятиях, а потом, заметив, что я ревниво дергаю его за руку, повернулся ко мне. Я был мал и легок для своего возраста; отец приподнял меня, поцеловал и, не выпуская из рук, сказал матери: — Задвинь-ка засов».
Мать закрыла засов, а отец очень уныло опустил меня на пол, подошел к очагу, сел и вытянул ноги поближе к горящему торфу, а руки сложил на коленях.
«Не засыпай, Мик, дорогой, — произнесла матушка, начиная тревожиться, — расскажи мне, как продались коровы, и все ли на ярмарке прошло удачно, и не повздорил ли ты с лендлордом, и что за тяжесть у тебя на сердце, Мик, золото мое?»
«Ничего такого, Молли. Коровы продались хорошо, с лендлордом мы не ссорились, и все шло ладно. Жаловаться не на что».
«Ну раз так, Мики, то ешь ужин, пока он горячий, и расскажи нам, что новенького».
«Я уж накушался по пути, Молли, и теперь мне ни крошки больше не проглотить», — отозвался отец.
«Так ты поужинал в дороге, зная, что в доме готова еда и жена ждет тебя, не ложится!» — вскричала матушка с упреком.
«Ты меня не поняла, — сказал отец. — Со мной приключилось такое, что мне теперь кусок в горло не полезет; не стану темнить, Молли, ведь может обернуться так, что я недолго здесь пробуду и лучше уж я расскажу тебе все как есть. Я видел белую кошку».
«Господи, спаси нас от всякого зла! — воскликнула матушка, вмиг побледнев и изменившись в лице, как и отец; затем, пытаясь обратить его слова в шутку, она сказала с улыбкой: — Ха! Ты просто надо мной подшучиваешь. Но, правда, в воскресенье кто-то поймал в лесу Грейди белого кролика, а Тиг вчера заметил в огороде большую белую крысу».
«Это была не крыса и не кролик. Неужто ты думаешь, что я не отличу крысу или кролика от большой белой кошки с зелеными глазищами величиной в полпенни, спина дугой; кошка подбиралась ко мне и перебегала дорогу; видно было, что, осмелься я остановиться, она бы потерлась о мои ноги, а после того, может быть, кинулась бы мне на шею и начала душить. Кто знает, вдруг это и не кошка вовсе, а что-нибудь похуже?»
Отец закончил свой рассказ приглушенным голосом, глядя прямо в огонь, и раз или два отер своей большой рукой испарину со взмокшего от страха лба; вслед за тем отец испустил тяжелый вздох или скорее стон.
Мать, ни жива ни мертва от страха, забормотала молитвы. Меня тоже бросило в дрожь, и я чуть не заплакал, потому что все знал про белую кошку.
Мать похлопала отца по плечу, чтобы ободрить, потом, склонившись, поцеловала и наконец расплакалась. Отец сжал ее ладони в своих, он казался очень удрученным.
«Когда я входил, со мной никого не было?» — спросил он очень тихо, обернувшись ко мне.
«Никого, батюшка, — ответил я, — только седло и уздечка, что были у тебя в руке».
«А белого ничего?» — повторил он.
«Нет, ничего».
«Тем лучше», — сказал отец, перекрестился и забормотал что-то себе под нос; я знал, что это была молитва.
Выждав, пока он помолится, мать спросила, где он впервые увидел белую кошку.
«Я взбирался на бохерину (так на ирландском называют дорогу, вроде той, которая поднимается к фермерскому дому) и вспомнил, что все работники с коровами, а за конем присмотреть некому, кроме меня; тогда я решил оставить коня внизу на кривом поле и отвел его туда, спокойного и свежего, потому что ехал полегоньку. Я отпустил его, обернулся, держа в руке седло и уздечку, и тут заметил, как кошка выскочила из высокой травы на обочине тропинки; она прошлась передо мной поперек тропы, потом в обратную сторону, побежала с одного боку, с другого, не спуская с меня горящих глаз; она подкралась совсем близко, и мне почудилось, что она рычит. Так я и добрался до дверей и стал стучаться и звать — это вы сами слышали».
Чем же так взволновал этот незамысловатый случай отца, мать, меня самого, а под конец и всех остальных, кто жил под нашим деревенским кровом? Отчего мы усмотрели в нем дурное предвестие? Дело в том, что, как все мы верили, встреча с белой кошкой сулила моему отцу близкую смерть.
До тех пор примета никогда не обманывала. Не обманула и в этот раз. Спустя неделю батюшка подхватил лихорадку, которая ходила в ту пору в наших краях, и, не проболев и месяца, сошел в могилу.
Здесь мой приятель Дэн Донован сделал паузу; я заметил, что он молится, — губы его шевелились; я понял, что он произносит молитву за упокой души.
Чуть позже он заговорил снова:
— Прошло уже восемьдесят лет с тех пор, как моя семья впервые столкнулась с этим дурным предзнаменованием. Восемьдесят лет? Да, именно. А вернее, почти девяносто. В прежние времена мне не раз приходилось беседовать со стариками, которые хорошо помнили все, что тогда произошло.
А случилось следующее.
Владельцем старой фермы в Драмганниоле был в свое время мой двоюродный дед, Коннор Донован. Он имел такое состояние, какого никогда не было ни у отца моего, ни у деда, потому что на короткое время взял в аренду Балраган и сделал на этом деньги. Однако деньги не смягчают жестокого сердца, а двоюродный дед был, как я опасаюсь, человек недобрый — беспутные люди редко бывают милосердными. Он выпивал, а в гневе ругался и страшно богохульствовал — так недолго и душу погубить.
В те времена наверху, в горах, вблизи Каппер Куллена, жила красивая девушка из семьи Коулман. Мне говорили, что в наши дни никого из Коулманов там уже нет: вся семья вымерла. За голодные годы очень многое изменилось.
Звали ее Эллен Коулман. Семья ее была небогатой. И все же такая красавица могла бы рассчитывать на хорошего жениха. Но она сделала выбор, хуже которого и быть не могло.
Кон Донован — мой двоюродный дед, Господи его прости! — видел Эллен Коулман, когда бывал, случаем, на ярмарке или на храмовом празднике, и влюбился — а кто бы на его месте устоял?
Он плохо обошелся с девушкой. Он обещал жениться и сманил ее, а потом нарушил обещание. Это старая история. Девушка ему надоела, а кроме того, он хотел многого в жизни добиться и поэтому взял себе жену из семьи Коллопи, с богатым приданым: двадцать четыре коровы, семьдесят овец и сто двадцать коз.
Кон Донован женился на этой самой Мэри Коллопи и стал еще богаче, а Эллен Коулман от горя умерла. Но нашему крепкому фермеру это было трын-трава.
Ему хотелось завести детей, но детей у него не было — вот и все, чем наказал его Господь, а в остальном у него все шло как по маслу.
И вот как-то ночью Кон возвращался из Нинаха, с ярмарки. В то время дорогу пересекала мелкая речка — мост через нее перебросили, как я слышал, уже позже; летом она часто высыхала. И это сухое русло, поскольку ведет оно прямиком, не петляя, к старому дому в Драмганниоле, обычно использовали, чтобы срезать путь. Ночь была светлая, лунная, и мой двоюродный дед направил лошадь в ту самую пересохшую речку; достигнув двух тополей у границы фермы, он свернул на луг и двинулся в дальний его конец, где под ветвями дуба в живой изгороди есть проход, — оттуда до дома остается всего несколько сотен ярдов.
В конце луга Кон Донован заметил — или ему привиделось — какое-то белое пятно; оно медленно передвигалось по земле к проходу, временами делая мягкие прыжки; эта белая тварь, скользившая вдоль ряда кустов, была, как описывал дед, размером не больше его шляпы — вот все, что удалось разглядеть, прежде чем она скрылась в том самом месте, куда он направлялся.
У самого прохода лошадь заартачилась. Двоюродный дед понукал ее, улещал — все было бесполезно. Он спешился и попытался провести лошадь за повод, но она с фырканьем отпрянула и принялась дрожать всем телом. Двоюродный дед снова поднялся в седло. Но лошадь не успокоилась и не слушалась ни ласки, ни плетки. В свете полной луны дед не обнаружил ничего, что могло бы напугать кобылу; задержка в двух шагах от дома показалась ему особенно досадной, и он окончательно потерял свое, далеко не ангельское, терпение; всерьез пустив в дело плеть и шпоры, он подкрепил свои усилия потоком ругательств и богохульств.
Внезапно лошадь прыгнула в проход, и Кон Донован, пролетая под мощной дубовой ветвью, ясно увидел стоявшую рядом, на насыпи, женщину, которая вытянутой рукой ударила его в плечо. От удара он припал к лошадиной шее; кобыла, в отчаянном испуге, диким галопом прискакала к дверям дома и остановилась, дрожащая и взмыленная.
Ни жив ни мертв, мой двоюродный дед вошел в дом. Он рассказал жене свою историю, быть может не всю, а только то, что пожелал. Жена не знала, что и подумать. В одном не приходилось сомневаться: случилась беда. Муж был очень слаб и плох и просил немедля послать за священником. Когда больного укладывали в постель, то на его плече, там, куда пришелся удар, обнаружили пять отметин от пальцев. Эти странные следы — которые, как рассказывали, по цвету напоминали ожог от удара молнии — оставались на его теле до самой смерти.
Когда Кон Донован немного пришел в себя и смог поговорить с теми, кто его окружал — желая, как в последний час, облегчить свою душу и совесть, — он повторил ту же историю, но уверил, что не разглядел — или, во всяком случае, не узнал — женщину, стоявшую у прохода. Все решили, что это неправда. Священнику он сказал больше, чем остальным. Конечно же, ему было что открыть священнику. Но с тем же успехом он мог бы признаться и соседям — ведь все и без того не сомневались, что он видел покойную Эллен Коулман.
Мой двоюродный дед так и не оправился от пережитого. Он сделался боязливым и грустным молчальником. Происшествие случилось в начале лета, а осенью того же года он умер.
Разумеется, перед погребением созвали народ на поминки, какие приличествуют такому состоятельному «крепкому фермеру». Но по каким-то причинам устроено все было не совсем так, как обычно.
Принято помещать тело в самой большой комнате, которую называют кухней. В данном же случае почему-то, как я уже говорил, тело поместили в маленькой комнате, примыкающей к большой. Дверь, выходящая в большую комнату, во время поминок стояла открытой. У постели горели свечи, на столе лежали трубка и табак; для тех, кто пожелает войти, были приготовлены скамеечки.
Пока шли приготовления к поминкам, покойник находился в маленькой комнате один. Когда наступили сумерки, одна из женщин подошла к кровати, чтобы забрать стоявший рядом стул, но с визгом выбежала из комнаты; немного успокоившись в дальнем конце «кухни», где ее окружили любопытные, она поведала:
«Чтоб мне провалиться, но голова у него упирается в спинку кровати и он смотрит на дверь, а глаза громадные, как оловянные плошки, и сияют в лунном свете!»
«Да ну тебя, женщина! Ты, никак, сдурела!» — воскликнул кто-то из мальчиков (так называют всех работников на ферме, независимо от возраста).
«Молчи уж лучше, Молли! Тебе это почудилось, когда ты вошла в темную комнату. Что ж ты, глупая, не взяла свечу?» — сказала одна из женщин.
«Со свечой или без свечи, но я это видела, — упорствовала Молли. — Больше того, я почти готова поклясться, что его рука высунулась из постели и, удлинившись раза в три над самым полом, нацелилась схватить меня за ногу».
«Чушь! На что ему, дурочка, твоя нога?» — раздался насмешливый возглас.
«Дайте мне свечу, кто-нибудь… во имя Господне», — распорядилась Сэл Дулан, прямая сухощавая старуха, которая умела молиться почти как сам священник.
«Дайте ей свечу!» — подхватили все остальные.
Что бы они ни говорили, но, когда миссис Дулан, взяв кончиками пальцев сальную свечу (как носят тонкие свечки) и быстро-пребыстро бормоча молитвы, возглавила процессию, лица у всех без исключения сделались бледными и испуганно-серьезными.
Дверь после панического бегства девушки оставалась приоткрытой, и миссис Дулан, поднимая свечу, чтобы лучше разглядеть комнату, шагнула внутрь.
Если рука моего двоюродного деда и растягивалась по полу таким ненатуральным образом, как было сказано, то теперь она вновь спряталась под простыней. И рослая миссис Дулаи вошла без риска споткнуться. Но не успела она, высоко держа свечу, сделать и два шага, как внезапно застыла с вытянувшимся лицом и уставилась на постель, которая была теперь полностью на виду.
«Господи, благослови нас; назад, миссис Дулан, идемте назад, мэм», — взмолилась женщина, которая стояла рядом с миссис Дулан, крепко уцепившись за ее платье (или «одежку», как они привыкли говорить); она испуганно потянула миссис Дулан назад, в то время как арьергард отпрянул, смущенный нерешительностью своей предводительницы.
«Тихо, вы! — властно бросила им миссис Дулан. — Из-за вашего гама мне самой себя не слышно. Кто из вас впустил сюда кошку и чья она? — спросила миссис Дулан, подозрительно глядя на белую кошку, которая сидела на груди покойника. — А ну-ка, уберите ее прочь! — продолжала она, в ужасе от такого кощунства. — Многих я, уложив на смертное ложе, осенила крестом, но подобного мне еще видеть не приходилось. Чтобы такой вот зверь взгромоздился на хозяина дома, словно пэка, — Господи, прости, что я здесь, в этой комнате, поминаю нечистую силу! Прогоните кошку, кто-нибудь; говорю вам, сию же минуту прогоните!»
Каждый повторял это распоряжение, но никто не спешил его исполнить. Все крестились и шепотом высказывали догадки и подозрения по поводу зверька, который не жил в этом доме и вообще никому до сих пор не попадался на глаза. Внезапно белая кошка взобралась на подушку над головой покойника, некоторое время глядела отсюда на собравшихся, а потом, осторожно ступая вдоль мертвого тела, с тихим свирепым рычанием двинулась к ним.
В страшном смятении все выскочили из комнаты и плотно закрыли за собой дверь; немало прошло времени, прежде чем самые храбрые осмелились снова туда заглянуть.
Белая кошка сидела на старом месте, взгромоздясь на мертвеца, но на этот раз она спокойно спрыгнула на пол и исчезла под кроватью — простыня, которой была накрыта постель, свисала так низко, что скрыла кошку из виду.
С молитвами, осеняя себя крестом и не забыв окропиться святой водой, собравшиеся стали заглядывать под кровать и наконец принялись шарить там лопатами, прутьями, вилами и прочим, что попалось под руку. Но кошка не нашлась, и все решили, что, когда они стояли у порога, она проскользнула у них под ногами. И они надежно заперли дверь на крючок и висячий замок.
Но когда на следующее утро дверь открыли, белая кошка, как ни в чем не бывало, сидела на груди покойника.
Вновь повторилось то же самое, что и накануне, и с тем же результатом, но только некоторые говорили, что видели белую кошку в углу большой комнаты, под сундуком, где мой двоюродный дед хранил арендные договора, векселя, а также молитвенник и четки.
Куда бы ни пошла миссис Дулан, до ее слуха всегда доносилось снизу, из-под ног, рычание; когда миссис Дулан садилась, то, не видя кошки, слышала, как та прыгает на спинку стула и рычит; старая женщина с криком вскакивала и принималась молиться; ей казалось, что кошка вот-вот вцепится ей в горло.
Слуга священника, зайдя в старый сад и выглянув из-за угла дома, видел, что белая кошка сидит под оконцем той комнаты, где лежал мой двоюродный дед, и смотрит на стеклышки так внимательно, словно подкарауливает птичку.
Кончилось тем, что, открыв комнату, вошедшие снова обнаружили кошку на груди мертвеца, и каждый раз покинутое в одиночестве тело оказывалось в том же зловещем соседстве. И это повторялось, к недоумению и испугу соседей, пока не начались поминки и дверь не перестали закрывать. Итак, мой двоюродный дед умер и с подобающими почестями похоронен, и на этом с ним покончено. С ним, но не с белой кошкой. Ни одна банши не привязывалась к какому-либо семейству так неотступно, как зловещее привидение к моей семье. Есть и еще одно различие: банши, как представляется, исполнена сочувственной симпатии к несчастной семье, которую посещает из поколения в поколение, а от нашего призрака веет злобой. Он не более чем посланец смерти. И то, что он принимает облик кошки — животного бессердечного и, как считают, самого мстительного, — ясно говорит о его недобрых намерениях.
Незадолго до кончины моего деда (притом что он чувствовал себя тогда совершенно здоровым) ему встретилось это привидение и вело себя почти так же, как в случае с моим отцом.
Вечером накануне смерти моего дяди Тига, который был убит разорвавшимся ружьем, белая кошка показалась ему в сумерках на лугу у озера, где я видел женщину, гулявшую по воде. Дядя мыл в озере ствол своего ружья. Трава на берегу растет низкая, и никакого укрытия поблизости нет. Дядя не заметил, как белая кошка к нему подобралась, а обнаружил ее уже у самых своих ног; кошка сердито била хвостом, блестя в полутьме зелеными глазами; что бы ни делал дядя, она продолжала обходить его кругами, то большими, то маленькими, и исчезла, только когда он добрался до сада.
Моя бедная тетушка Пег — она вышла замуж за одного из О'Брайенов, что живут вблизи Оулы, — остановилась в Драмганниоле, когда приехала на похороны своего двоюродного брата, приблизительно в миле отсюда. Всего лишь через месяц она и сама умерла, бедняжка.
В два или три часа ночи, возвращаясь с поминок, тетушка перебралась через перелаз на границе фермы Драмганниол и заметила рядом белую кошку; та сопровождала обмиравшую от страха женщину до самых дверей дома, а потом прыгнула на деревцо боярышника, которое растет у порога, и там скрылась из виду. Являлась белая кошка и моему брату Джиму (он был еще ребенком) ровно за три недели до его смерти. Никто из нашей семьи не умер и не слег в Драмганниоле от смертельной болезни, не повстречавшись до этого с белой кошкой, и всякий, кому она привидится, знает, что жить ему осталось недолго.
Назад: Дикон-дьявол{5}
Дальше: Чейплизодские истории о привидениях{14}