Минул год, в течение которого я занимался (или пытался заниматься) разными делами, не имеющими отношения к настоящему повествованию. По истечении этого срока я вновь оказался в стране зулусов, а если точнее, в краале Умбези. Сюда я прибыл для совершения сделки, о которой уже упоминал, – сделки, касавшейся слоновой кости и ружей и заключенной со старым толстяком Умбези или, вернее, с его зятем Масапо, представителем которого он являлся в этом деле. Не припомню, обладал ли я необходимым разрешением импортировать те ружья в Зулуленд, и потому не стану вдаваться в подробности сделки. Теперь, по прошествии стольких лет, я искренне надеюсь, что оно у меня было, поскольку считаю неправильным продавать туземцам оружие, которое они могут пустить в ход в самых разных, зачастую непредвиденных обстоятельствах.

И вот мы сидим вдвоем с вождем в его хижине за бутылочкой джина, которую я ему подарил. К нашему обоюдному удовольствию, сделка завершена, и Скоул, мой личный слуга, вместе с охотниками только что унесли слоновую кость – солидную партию бивней – к моим фургонам.

– Ну, Умбези, – сказал я, – как тебе жилось с тех пор, как мы расстались с тобой год назад? Слышал ли ты что-нибудь о Садуко, который, как ты помнишь, в последний раз на тебя немного гневался?

– Благодарение моему духу, я не видел больше этого дикаря, Макумазан, – ответил Умбези, тряхнув седой головой, чем выдал свою крайнюю озабоченность. – Зато слышать о нем доводилось: позавчера он прислал мне известие о том, что не забыл о своем долге.

– Он имел в виду палки, которыми обещал отделать тебя, как сырую шкуру? – поинтересовался я.

– Думаю, да, Макумазан, ведь никаких других долгов у него передо мной нет. А хуже того, что в краале Панды он вырос, как тыква на навозной куче, – стал таким великим, таким великим!..

– Значит, теперь он может оплатить любой свой старый долг, Умбези? – спросил я, сделав глоточек джина и посмотрев на собеседника поверх своей кружки.

– Конечно может, Макумазан, и, между нами, именно по этой причине я – или, скорее, Масапо – так хотел заполучить эти ружья. Они ведь не для охоты, как он передал тебе через гонца, и не для войны, а для того, чтобы защитить нас от Садуко, на случай, если тот вдруг решит напасть. Ну, теперь, надеюсь, мы сможем постоять за себя.

– Умбези, первым делом вы с Масапо должны научить своих людей обращаться с ружьями. Однако, думаю, Садуко давно забыл о вас двоих после того, как женился на дочери короля. А как поживает Мамина?

– О, хорошо поживает, Макумазан. Ведь она теперь главная жена вождя амасома! Все у нее есть, кроме разве одного – ребеночка, а еще… – Он вдруг умолк.

– Что еще?.. – переспросил я.

– Еще она люто ненавидит своего мужа, Масапо, и говорит, что лучше бы вышла замуж за бабуина, чем за него, и это сильно обижает Масапо, ведь он отдал за невесту так много скота. Но что с того, Макумазан? Даже на лучшем ржаном колоске всегда не хватает зернышка. Ничто в мире не совершенно, Макумазан, и если уж так случится, что Мамина не полюбит своего мужа… – Он пожал плечами и сделал глоток джина.

– По большому счету, это не так важно, Умбези, разве что для Мамины и ее мужа, который наверняка успокоится теперь, когда Садуко женился на дочери короля зулусов.

– Будем надеяться, Макумазан, но, сказать по правде, мне бы хотелось, чтобы ты привез больше ружей, потому что я живу в окружении ужасных людей. Масапо сердится на Мамину из-за того, что она даже видеть его не хочет, и злится на меня, как будто в моих силах повлиять на Мамину. Мамина злится на Масапо, а значит, и на меня за то, что я отдал ее в жены Масапо. Садуко, который, как говорят, все еще любит Мамину, хватается за ассегай, едва заслышит имя Масапо; он не переваривает его на дух, потому что Масапо женился на Мамине, и злится на меня из-за того, что я Мамине отец и сделал все, что было в моих силах, чтобы получше пристроить свою красавицу-дочь. О Макумазан, подлей-ка мне еще огненной воды, она помогает мне забыть обо всех этих горестях и особенно о том, что мой дух-охранитель сделал меня отцом Мамины, с которой ты не убежал, хоть у вас и была такая возможность. О Макумазан, почему ты не сбежал с Маминой и не обратил ее в спокойную и послушную белую женщину, которая сидит дома, поет гимны, обращенные к Величайшему, и никогда не думает ни об одном мужчине на свете, за исключением собственного мужа?

– Потому что, поступи я так, Умбези, я сам бы перестал быть спокойным белым человеком. Да-да, друг мой, я очутился бы в положении, подобном твоему нынешнему, а это последнее, чего мне хотелось бы… Умбези, тебе, пожалуй, достаточно огненной воды. Я ухожу и бутылку забираю с собой. Спокойной ночи.

На следующее утро я выехал из крааля Умбези; убаюканный огненной водой, он еще крепко спал. Путь мой лежал в Нодвенгу, резиденцию Панды, где я надеялся немного поторговать. Поскольку я не особо спешил, то планировал сделать крюк и заехать к Масапо – меня разбирало любопытство, и мне хотелось собственными глазами увидеть, как они поживают с Маминой. Границ владений амансома, хозяином которых был Масапо, я достиг к вечеру. Здесь я и расположился на ночлег. Однако ночная темнота навеяла на меня размышления, по результатам которых я решил, что для меня же лучше будет держаться подальше от Мамины и не вникать в ее семейные дрязги. Поэтому наутро я двинулся в Нодвенгу единственной, по словам моих проводников, пригодной для проезда дорогой, делавшей, правда, солидный крюк.

В тот день из-за неровностей дороги – если это можно назвать дорогой – и поломки одного из фургонов мы преодолели не более пятнадцати миль и, поскольку близилась ночь, были вынуждены расположиться лагерем на первой же стоянке, где смогли найти воду. Когда волов распрягли, я огляделся вокруг и сразу же узнал это место, хоть в прошлый раз мы и пришли сюда с Садуко с другой стороны, – это был вход в Черное ущелье, в котором более года назад я встречался с Зикали Мудрым. Никаких сомнений – другой такой же зловещей долины с нагромождением валунов в виде колонн и нависающим скальным утесом в дальнем ее конце в Африке не сыщешь.

Я сидел на козлах первого фургона, ел ужин, состоявший из билтонга с галетами, – поскольку минувший день выдался очень жарким, я не стал себя утруждать тем, чтобы подстрелить какую-нибудь дичь, – и размышлял, жив ли еще Зикали и не стоит ли мне взять на себя труд подняться к нему, чтобы выяснить это. В конце концов я решил, что не стоит: само место вызывало у меня отвращение, да и не было у меня никакого желания выслушивать его пророчества и зловещие разговоры. Я продолжал сидеть, любуясь изумительным закатом, льющим багровые лучи меж причудливых скал.

Вскоре я заметил далеко впереди одинокую фигуру – то ли мужчины, то ли женщины, – направлявшуюся в мою сторону по тропинке, бежавшей по дну ущелья. В окружении мощных высоких скал человеческая фигура эта, двигавшаяся в ярком свете закатного солнца, казалась невероятно крохотной и беззащитной; возможно, именно поэтому она и привлекла мое внимание, а может, потому, что само пребывание этого живого существа очень диссонировало с неподвижным и безжизненным величием мрачного ущелья. Мое любопытство росло с каждым мгновением: кто же это – мужчина или женщина и что этот человек делает здесь, в этом жутком месте.

Фигура все приближалась, и вскоре я уже мог разглядеть высокого и стройного человека, однако определить пол незнакомца мне все же не удавалось, потому что он был закутан в плащ из красивого серого меха. В этот момент к фургону подошел Скоул спросить меня о чем-то, и я на пару минут отвлекся. Когда я вновь оглянулся, то увидел фигуру стоящей в трех ярдах от меня: лицо скрывал капюшон, прикрепленный к меховому плащу.

– Кто ты и что тебе надо? – спросил я.

– Не узнаешь меня, Макумазан? – ответил мне нежный голос.

– Как можно узнать человека, если он замотан в плащ, как бутылка из тыквы в циновку? Однако ты… Ты же…

– Да, это я, Мамина, и я очень рада, что после такой долгой разлуки ты не забыл мой голос, Макумазан. – Резким движением она отбросила капюшон и накидку из звериных шкур, представ передо мной во всей своей необычайной красе.

Я соскочил с козел и взял ее за руку.

– О Макумазан… – проговорила она. Я не выпускал ее руки, или, вернее будет сказать, это она удерживала мою руку в своей. – Поверь, сердце мое радо снова видеть друга. – Она посмот рела на меня умоляющим взглядом, и глаза ее, как мне показалось в багровом зареве заката, были влажными от слез.

– Друга, Мамина? – воскликнул я. – Но ведь теперь, когда ты жена вождя и так богата, у тебя наверняка полно друзей.

– Увы! Богата я лишь бедами да заботами, потому что муж мой скуп, как муравьи перед зимой. Вот, «одарил» меня этим жалким плащом… Что же до друзей, Масапо настолько ревнив, что запрещает мне их заводить.

– Неужели он ревнует тебя к женщинам, Мамина?

– О женщины! Пф-ф! До женщин мне нет дела, они все ненавидят меня, потому что… потому что… Думаю, ты можешь догадаться почему, Макумазан, – ответила она, глянув на себя в маленькое дорожное зеркальце, висевшее на деревянной стойке моего фургона (я причесывался перед ним), и очаровательно улыбнулась.

– По крайней мере, у тебя есть муж, и я полагал, что к этому времени…

Она подняла руку в протестующем жесте:

– Муж! Лучше бы его не было, я ненавижу его, Макумазан! А другие мужчины… никогда! Правда в том, что ни до кого из них мне дела не было, кроме одного, имя которого ты, возможно, помнишь, Макумазан.

– Ты, наверное, о Садуко… – начал было я.

– Скажи-ка, Макумазан, – невинно поинтересовалась она, – неужто все белые люди такие тупые? Я спрашиваю, потому что нынче ты не так смышлен, как в прежние времена. Или тебе начала изменять память?

Я почувствовал, что лицо мое стало таким же багровым, как вечернее небо за спиной, и поспешил сказать:

– Если ты не любила своего мужа, Мамина, не надо было выходить за него. Сама знаешь, никто тебя не неволил.

– Знаю, Макумазан, но когда некуда сесть, кроме как на два колючих куста, выбираешь тот, у которого колючек меньше. Однако потом оказывается, что у него их сотни, да только сразу-то не разглядишь. Ты же знаешь, как утомительно стоять на ногах.

– И поэтому ты решила прогуляться, Мамина? Я хочу спросить: что ты делаешь здесь одна?

– Я? О, я прослышала, что ты едешь этим путем, и пришла сюда поговорить с тобой. Нет, от тебя я не могу утаить даже частичку правды. Я пришла поговорить с тобой, но еще и повидать ся с Зикали и спросить у него, что делать жене, которая ненавидит мужа.

– Вот как! И что же он тебе ответил?

– Сказал, что для нее будет лучше бежать от него с другим мужчиной, если есть тот, которого она не ненавидит… Разумеется, за пределы Зулуленда, – ответила Мамина, посмотрев на меня, затем переведя взгляд на фургон и двух лошадей, привязанных к нему.

– Это все, что он сказал, Мамина?

– Не все. Разве не говорила я, что не в силах скрыть от тебя и зернышка правды? Еще он сказал, что есть и другой выход – сидеть тихо на месте и пить кислое молоко, притворяясь, что оно сладкое, пока мой дух не даст мне новую корову. Зикали, похоже, думает, что мой дух когда-нибудь расщедрится на новых коров.

– Что-нибудь еще он говорил? – спросил я.

– Кое-что добавил. Разве я не сказала тебе, что ты узнаешь все – всю правду? Зикали, кажется, думает, что каждую корову из моего стада, старую и новую, ждет скверный конец. Но какой именно, он не сказал. – Мамина отвернулась в сторону, а когда вновь посмотрела на меня, я увидел, что она плачет, на этот раз не притворно. – Разумеется, конец их ждет скверный, Макумазан, – вновь заговорила она негромким, с хрипотцой, голосом. – Потому что я и все те, с кем мне приходится проводить время, были «вырваны из тростника» (то есть созданы) именно таким образом. И вот почему я не стану еще раз искушать тебя бежать со мной, как хотела тогда, когда увидела тебя, потому что это правда, Макумазан, ты единственный мужчина, которого я любила или когда-нибудь полюблю. И ты знаешь, если захочу, то смогу заставить тебя бежать со мной, несмотря на то что я черная, а ты белый. Да-да, уже вот этой самой ночью ты бы увез меня. Но я не стану. К чему затягивать тебя в мою несчастливую паутину и навлекать на тебя мои беды? Ступай своим путем, Макумазан, а я пойду своим – туда, куда несет меня ветер. А сейчас дай мне чашку воды, и я пойду… чашку воды, не более. О, не бойся и не расстраивайся так из-за меня, а то я расплачусь. Там, за той горой, меня ждут провожатые. Что ж, спасибо тебе за воду, Макумазан, и спокойной ночи. Мы обязательно встретимся снова, и довольно скоро. Да, забыла, Маленький Мудрец сказал, что хотел бы поговорить с тобой. Прощай, Макумазан, доброй ночи. Надеюсь, твоя сделка с моим отцом Умбези и моим мужем Масапо вышла удачной. Все гадаю: почему судьба распорядилась дать мне такого отца и такого мужа… Поразмысли над этим, Макумазан, расскажешь мне, когда встретимся вновь. Подари мне это милое зеркальце, Макумазан: я буду глядеться в него, видеть в нем себя и тебя и радоваться… так радоваться, как ты даже не представляешь… Благодарю тебя. Доброй ночи.

Минуту спустя я уже глядел вслед одинокой маленькой фигурке, снова закутанной в плащ с капюшоном, пока она не скрылась за гребнем ущелья. И когда она исчезла, я почувствовал, как у меня подкатил комок к горлу. Несмотря на всю ее жестокость – а я думаю, Мамина была жестокой, – в ней было что-то чертовски привлекательное.

После того как она ушла, забрав с собой мое единственное зеркало, а комок в горле улегся, я задумался, какое отношение к истине имели ее слова. Она так настойчиво уверяла, что поведала мне всю правду, что я не сомневался: главное она скрыла. А еще я вспомнил, что она упомянула, будто бы меня хочет видеть Зикали. И вот в тусклом свете луны я отправился в ущелье, настолько жуткое, что даже Скоул отказался сопровождать меня, объявив, что в ущелье том водятся призраки умерших, поднятые из могил колдунами.

Прогулка вышла долгой и безрадостной. Я пребывал в каком-то угнетенном состоянии и чувствовал себя жалким и ничтожным, шагая между этими высоченными скалами. Я устало брел по тропе, то скупо обласканной холодным лунным светом, то укрытой непроглядной ночной темнотой, то пробираясь сквозь густые заросли кустарника, то огибая основания высоких, похожих на колонны нагромождений камней, пока не дошел до нависших над ущельем, в самой дальней его части, скал, насупившихся на меня, словно брови гигантского демона.

В конце концов я очутился перед воротами крааля Зикали. Здесь меня встретил один из тех грозных великанов, которые служили у карлика стражами. Он внезапно вынырнул из-за камня, не говоря ни слова, оглядел меня с ног до головы и махнул мне рукой, давая знак следовать за ним, – будто только меня и поджидал. Через минуту я уже стоял перед Зикали: залитый лунным светом, карлик сидел перед своей хижиной и, похоже, занимался любимым делом – резьбой по дереву, орудуя примитивным ножичком причудливой формы.

Некоторое время он будто не замечал меня, затем вдруг резко вскинул голову, отбросил назад свои седые космы и разразился громким смехом.

– А, так это ты, Макумазан! – сказал он. – Я знал, что ты держишь путь неподалеку от меня и что Мамина пошлет тебя сюда. Но зачем ты пришел повидать Того, кому не следовало родиться? Поведать мне, как ты одолел буйвола с обломанным рогом, а?

– Нет, Зикали, к чему, ты и так все знаешь. Мамина сказала, что ты хочешь говорить со мной.

– Значит, Мамина солгала, – ответил он. – В этом она себе верна: у нее на каждое правдивое слово всегда сыщутся четыре лживых. Что ж, присаживайся, Макумазан. Вот здесь, у скамеечки, для тебя приготовлено пиво. Подай-ка мне на кончике своего ножа щепотку табаку белых людей, который ты принес мне в подарок.

Я достал нож и табак и исполнил его желание, гадая, как же он узнал, что все это у меня при себе, и стоит ли у него об этом спрашивать. Понюшка, помню, весьма его порадовала, однако нож мой он обозвал игрушкой, добавив, что не представляет, как таким пользоваться. А потом мы завели разговор.

– Что здесь делала Мамина? – напрямую спросил я.

– А что она делала у твоих фургонов? – спросил в ответ Зикали. – О, не трудись отвечать, и так знаю. Ты мудр, как змея, Макумазан, и это всякий раз позволяет тебе проскальзывать меж ее пальцев, когда она пытается сжать их… Однако я не выдаю секретов тех, кто обращается ко мне за помощью. Вот тебе мой совет – отправляйся в крааль сына Сензангаконы и увидишь такие вещи, которые рассмешат тебя: там будет Мамина и этот полукровка Масапо, ее муж. Она и вправду ненавидит его, и, признаюсь, я сам предпочел бы, чтобы Мамина меня любила, чем ненавидела, хотя опасно и то и другое. Бедный полукровка! Совсем скоро шакалы будут глодать его кости.

– Почему ты так говоришь? – удивился я.

– Только потому, что Мамина говорит мне, что он великий колдун, а шакалы пожирают много колдунов по всей стране зулусов. К тому же он враг дома короля Панды, разве нет?

– Ты посоветовал ей что-то дурное, Зикали, – невольно вырвалось у меня.

– Может, так, а может, и нет, Макумазан. Только я бы назвал свой совет хорошим. У меня ведь собственный путь, так что же в этом плохого, если я хочу очистить его от колючек, чтобы не занозить ноги? К тому же Мамина, которой невмоготу жить среди амасома с ненавистным мужем, получит награду. Поезжай туда и наблюдай, а затем, когда выдастся свободное время, приедешь и расскажешь мне об увиденном, если, конечно, мне не случится побывать там самому.

– С Садуко все хорошо? – спросил я, чтобы переменить тему, не желая быть посвященным в детали некоего заговора, который, как мне казалось, витал в воздухе.

– Люди рассказывают, что его дерево растет бодро и уже бросает тень на весь королевский крааль. Думается мне, что Мамина мечтает спать под сенью того дерева. Что ж, ты, наверное, устал, как и я. Ступай к своим фургонам, Макумазан, сегодня мне больше нечего тебе сказать. Но потом непременно возвращайся рассказать, что происходит в краале Панды. Или же, как я уже говорил, мы можем встретиться с тобой там. Кто знает, кто знает…

Как видно, ничего особо примечательного в этом моем разговоре с Зикали не было. Больше никаких секретов он мне не раскрыл и не изрек какого-либо важного пророчества. Можно даже задаться вопросом: коль особо нечего записывать, почему тогда я рассказываю здесь об этом?

Мой ответ: из-за глубочайшего впечатления, которое разговор произвел на меня. Хотя сказано было так мало, меня не оставляло чувство, что те немногочисленные слова – лишь вуаль, скрывающая грядущие ужасные события. Я был уверен, что старый карлик и Мамина замыслили некую зловещую интригу, плоды которой вскоре станут очевидны, и что Зикали, как только узнал, что Мамина не проговорилась мне, поспешил отослать меня, опасаясь, как бы я ненароком не разгадал их плана и не помешал его выполнению.

Во всяком случае, когда я возвращался к моим фургонам по этому жуткому ущелью, густой воздух знойной ночи, казалось, напитался запахом и вкусом крови, а влажная листва тропических деревьев, колеблемая легкими порывами ветра, стонала, словно призраки умерших или люди в предсмертной агонии. Эти впечатления настолько растревожили мои нервы, что, добравшись до своих фургонов, я весь трясся, как тростник, а лицо и тело покрывал холодный пот, что было довольно странно для такой жаркой ночи.

Пара добрых глотков джина помогла мне успокоиться и в конце концов заснуть… чтобы проснуться до рассвета с головной болью. Выглянув из фургона, я, к своему удивлению, увидел Скоула и охотников, которые должны были еще дружно храпеть. Люди стояли тесной группкой и переговаривались испуганным шепотом. Я подозвал Скоула и спросил, что стряслось.

– Ничего, хозяин, – ответил он смущенно. – Только это место кишмя кишит призраками. Они постоянно заходят в ущелье и выходят отсюда всю ночь напролет.

– Да какие призраки, дурень! – ответил я. – Это люди ходят к ньянге Зикали.

– Может, и так, хозяин, только вот нам непонятно, почему все они похожи на мертвецов, среди них, если судить по одеянию, есть и призраки умерших принцев, – и почему идут по воздуху на высоте человеческого роста от земли.

– Вздор! Ты что, не знаешь, чем отличаются в тумане совы от призрачных принцев? Давай-ка собирайся, мы сейчас выезжаем, здесь воздух пропитан лихорадкой.

– Слушаюсь, хозяин! – живо ответил он. Не припомню, чтобы когда-нибудь запрягали волов с такой скоростью, как в то утро.

Я упомянул об этих пустяках лишь затем, чтобы показать, что Черное ущелье действовало не только на мою психику.

В Нодвенгу я прибыл без происшествий, выслав вперед одного из охотников предупредить короля Панду о моем приезде. Недалеко от резиденции короля фургоны встретил не кто иной, как мой старый друг Мапута – тот, что вернул мне пилюли перед нашим нападением на Бангу.

– Приветствую, Макумазан, – сказал он. – Король послал меня сказать, что он рад тебе, и велел указать хорошее место для стоянки. Также он дает тебе разрешение свободно торговать в его городе, поскольку знает, что торгуешь ты всегда честно.

Я просил передать королю ответную благодарность, добавив, что привез ему скромный подарок, который передам, когда ему будет угодно принять меня. Затем я подарил Мапуте какую-то безделушку, чрезвычайно обрадовавшую его, и пригласил проехаться со мной в фургоне до места стоянки. Оно и впрямь оказалось вполне подходящим – небольшая, густо поросшая годной для скота травой долина, на которую по приказу короля не выгоняли пастись скот, с бегущим по ней чистым полноводным ручьем. Напротив – широкое открытое пространство перед главными воротами города, так что я мог видеть всех, кто въезжал и выезжал через них.

– Здесь, Макумазан, – сказал Мапута, – тебе будет удобно расположиться. Стоянка, как мы надеемся, будет долгой, поскольку, хоть в Нодвенгу и ожидается большое скопление народу, король приказал, чтобы никто, кроме тебя и твоих слуг, не совал и носа в долину.

– Благодарю короля! А по какому поводу соберется народ, Мапута?

– О, что-то новое, – пожал он плечами. – Король призвал все племена зулусов на смотр. Кто говорит, что это придумал Кечвайо, другие – что Умбелази. Да только я думаю, что это дело рук не того и не другого, а Садуко, твоего старого приятеля, хотя зачем ему это, не знаю. Вот только, – с опаской добавил Мапута, – как бы не закончилось все кровопролитием между Большими братьями.

– Что же, Садуко стал большим человеком?

– Большим, Макумазан! Как дерево. Король скорее слышит его шепот, чем крики других. А еще Садуко стал таким заносчивым. И это тебе придется ждать его, Макумазан, потому что он тебя ждать не станет.

– Вот как? – удивился я. – Валятся иногда и большие деревья…

– Верно, Макумазан, – кивнул мудрой седой головой Мапута. – На моем веку много деревьев вырастало и… падало, ибо течение всегда одолеет самого сильного пловца. В любом случае торговля тебя ожидает успешная, и, что бы ни случилось, никто тебя не тронет, ведь здесь все любят тебя. А теперь прощай, пойду передам твой привет королю… Он, кстати, велел зарезать для тебя быка, дабы его гость не голодал.

В тот самый вечер я увидел Садуко и других – об этом рассказ впереди. Я направился к королю и вручил ему свой подарок – чемоданчик с набором английских столовых ножей с костяными рукоятями. Ножи очень понравились Панде, хотя он понятия не имел, как ими пользоваться. В самом деле, без парных к ним вилок ножи представляли собой лишь бесполезные предметы. Старого короля я нашел очень уставшим и обеспокоенным, но, поскольку его окружали индуны, поговорить с глазу на глаз нам не удалось. Видя, что король занят, я ушел при первой представившейся возможности, но когда возвращался к себе, встретил – кого бы вы думали? – Садуко.

Еще издалека я увидел его приближающимся к внутренним воротам с внушительным хвостом свиты, словно особу королевской семьи, и тотчас понял, что и он заметил меня. В считаные секунды обдумав план действий, я пошел прямо на Садуко, вынуждая его уступить мне дорогу, чего ему явно не хотелось делать в присутствии стольких людей. Я прошел мимо него, будто он был мне чужой. Как я и предполагал, такое обращение дало желаемый эффект, поскольку после того, как мы разошлись, Садуко повернулся и сказал:

– Неужели не узнаешь меня, Макумазан?

– Кто зовет меня? – воскликнул я. – А, приятель, твое лицо кажется мне знакомым. Как твое имя?

– Ты забыл Садуко? – обиженным голосом спросил он.

– О нет, конечно нет! – ответил я. – Вот теперь я тебя узнаю, правда, ты немного изменился с тех пор, когда мы охотились и сражались вместе: похоже, ты раздобрел. Надеюсь, у тебя все хорошо, Садуко? Что ж, до свидания. Мне пора возвращаться к моим фургонам. Если захочешь видеть, можешь найти меня там.

Должен добавить, что мои слова буквально ошеломили Садуко: он не нашелся что ответить, даже когда старый Мапута, вместе с которым я шел, и некоторые другие захихикали. Ничто не доставляет зулусам большего удовольствия, чем видеть, как в их присутствии осаждают выскочку.

Пару часов спустя, когда садилось солнце, я с удивлением увидел приближающегося к моим фургонам Садуко в компании женщины, в которой я сразу узнал его жену, принцессу Нэнди, – на руках она несла прелестного маленького мальчика. Я встал, поприветствовал Нэнди и предложил ей свой походный складной стул, но, недоверчиво оглядев его, она отказалась и предпочла усесться на землю, как это делают все туземцы. Тогда я забрал стул себе и, не раньше чем устроился на нем, протянул руку Садуко, который на этот раз был скромен и вежлив.

Мы разговорились, и исподволь, не выказывая особого интереса, я узнал длинный перечень благ, которыми было угодно Панде осыпать Садуко за последний год. Они и вправду были существенными, – например, как если бы в Англии некий провинциальный джентльмен без гроша за душой в такой же краткий период времени сделался бы пэром, владеющим большими поместьями. Когда Садуко закончил перечисление, он сделал паузу, по-видимому ожидая моих поздравлений. Но я сказал лишь следующее:

– Клянусь Небесами, мне жаль тебя, Садуко! Сколько же врагов ты себе нажил! И как же долго тебе придется падать! – Скромной Нэнди пришлись по душе мои слова, и она тихонько засмеялась. Мне показалось, что ее смех понравился Садуко больше, чем мой сарказм. – Вижу, – продолжил я, – что в твоей семье появился ребенок, а это куда лучше всех этих титулов. Могу я взглянуть на него, инкосазана?

Нэнди счастливо просияла, и мы подошли посмотреть на малыша, которого она, по-видимому, любила больше всего на свете. Пока мы любовались ребенком и непринужденно болтали о нем, а Садуко сидел в сторонке и, похоже, дулся, неожиданно появились Мамина и ее тучный, угрюмый муж, вождь Масапо.

– О Макумазан, – воскликнула Мамина, словно не замечая никого вокруг, – как я рада видеть тебя спустя почти долгий год!

Раскрыв от удивления рот, я воззрился на нее. Затем опомнился, решив, что она, наверное, оговорилась, назвав годом неделю.

– Двенадцать месяцев! – продолжила она. – И поверь, Макумазан, ни один из них не проходил, чтобы я несколько раз на дню не думала о тебе, гадая, суждено ли нам встретиться вновь. Где же ты был все это время?

– Побывал во многих местах, – ответил я. – Среди них и Черное ущелье, где я встретился с колдуном Зикали и потерял свое зеркало.

– Вот как! О, я частенько мечтаю побывать у него. Жаль, это невозможно: говорят, он не принимает женщин.

– Чего не знаю, того не знаю, – сказал я. – Но может, для тебя он сделает исключение.

– Я попробую, – тихонько проговорила она.

Я же замолчал, не понимая, что происходит. Когда я немного пришел в себя, то услышал, как Мамина тепло приветствует Садуко и поздравляет его с успехами и повышением, которое она всегда предвидела. Эта оговорка, похоже, сильно смутила Садуко: он не нашелся что ответить. К тому же я заметил, что он не в силах был оторвать глаз от красивого лица Мамины. Несколько мгновений позже он будто впервые заметил Масапо и мгновенно преобразился: спина выпрямилась, лицо обрело надменное и даже грозное выражение. Услышав приветствие Масапо, он повернулся к нему и сказал:

– Что я слышу? Вождь амасома желает доброго дня умфоказе и шелудивой гиене? С чего бы? Не потому ли, что неблагородный умфоказа вдруг сделался благородным, а шелудивая гиена обзавелась тигровой шкурой? – Он свирепо глянул на Масапо, как настоящий тигр.

Я не расслышал ответа Масапо. Пробормотав что-то неразборчивое, он повернулся уходить и при этом – уверен, нечаянно – врезался в Нэнди: упав навзничь, она выпустила из рук ребенка, и тот довольно сильно, до крови, ударился головкой о камень.

Садуко прыгнул на Масапо и огрел того по спине небольшой тростью, которую нес в руке. Масапо на мгновение остановился, и я решил: быть схватке. Если и был у Масапо порыв дать сдачи, он тотчас угас: не сказав ни слова и даже видом своим не выказывая возмущения нанесенным оскорблением, он с места перешел на неуклюжий бег и скрылся в вечерних тенях. Мамина же, наблюдавшая за этой сценой, рассмеялась.

– Пф-ф! Муж мой велик, да труслив, – сказала она. – Однако уверена, он толкнул тебя случайно, женщина.

– Ты говоришь со мной, жена Масапо? – спросила с кротким достоинством Нэнди, поднявшись на ноги и взяв на руки пострадавшего малыша. – Если так, то обращаться ко мне следует не иначе как инкосазана Нэнди, дочь Черного владыки и жена господина Садуко.

– Прости меня, – покорно и с почтением ответила Мамина, явно испугавшись. – Я не знала, кто ты, инкосазана.

– Твое извинение принято, жена Масапо. Макумазан, прошу тебя, дай мне воды обмыть голову ребенка.

Воду принесли, и вскоре, когда стало ясно, что малыш в порядке и на голове осталась лишь царапина, Нэнди поблагодарила меня и удалилась к своим хижинам, на прощанье сказав с улыбкой мужу, чтобы не провожал ее, поскольку у ворот крааля ее дожидаются слуги. В итоге Садуко и Мамина остались со мной. Садуко долго говорил – у него накопилось много того, что он хотел бы поведать мне, но я все время чувствовал, что его сердце было не со мной, а с Маминой, которая сидела с нами, загадочно улыбаясь и лишь время от времени вставляя словечко, будто извинялась за свое присутствие.

В конце концов она поднялась и со вздохом сказала, что должна возвращаться в лагерь амасома, чтобы позаботиться об ужине Масапо. Уже почти совсем стемнело, и, помнится, время от времени небо подсвечивали молнии – приближалась буря. Как я и пред полагал, Садуко тоже встал, сказав мне, что мы увидимся завтра, и удалился вместе с Маминой. Он шел словно во сне.

Несколько минут спустя мне пришлось оставить свои фургоны, чтобы осмотреть одного из волов, проявлявшего признаки какой-то болезни и из предосторожности привязанного немного поодаль от остальных. По привычке охотника двигаясь тихо, я дошел до того места, где за зарослями акации было привязано животное. Едва я достиг тех зарослей, широкий сполох молнии осветил все вокруг, и я увидел Садуко: сжимая в объятиях прильнувшую к нему Мамину, он страстно целовал ее.

Я развернулся и пошел к своим фургонам, ступая еще тише, чем по пути сюда.

Должен добавить, утром я выяснил, что с тем моим волом ничего серьезного не было.