Глава V
Соперничество
Можно было бы предположить, что после этой удивительной, так потрясшей меня («потрясшей», пожалуй, самое верное слово) сцены с кафрской девушкой, которая, подчинив меня собственной воле, нашла в себе мужество отпустить меня прежде, чем я раскаюсь в содеянном (а она знала, что именно так и случится, стоит ей только выйти за порог моей хижины), и тем самым заставив меня почувствовать себя наихудшим из дураков, можно было предположить, что мои отношения с этой юной леди станут натянутыми. Ничуть не бывало. Когда следующим утром мы встретились снова, Мамина держалась естественно и непринужденно, обрабатывала мои уже почти зажившие раны, весело щебетала о том о сем, расспрашивала о содержании писем, полученных мною из Наталя, и нескольких газет, что пришли вместе с ними – все это немало интересовало ее, – и далее в том же духе.
Невозможно, скажет здравомыслящий критик. Невозможно, чтобы дикарка могла действовать так тонко. Что ж, дружище критик, в этом-то ты и не прав, ведь, если разобраться, между тобой и дикарем разница совсем невелика.
Во-первых, по какому такому праву мы называем такие народы, как, например, зулусы, – дикарями? Не принимая во внимание обычай полигамии, который, в конце концов, общепринят у многих высоко цивилизованных народов Востока, замечу, что их социальная система очень похожа на нашу. У них есть или, скорее, был свой король, своя элита и простой люд. У них есть тщательно продуманные законы и нравственная система, в каком-то смысле не менее высокая, чем наша, и, уж во всяком случае, совершенно точно ею гораздо реже пренебрегают. У них есть свои священнослужители и врачеватели; зулусы исключительно правдивы и блюдут обычаи гостеприимства.
От нас они отличаются главным образом тем, что не напиваются допьяна, пока этому их не научит белый человек; что вследствие жаркого климата носят на себе гораздо меньше одежды; что в их городах по ночам не встретишь таких позорных картин, как в наших; что они относятся к своим детям с нежностью и заботой и никогда не бывают с ними жестоки, хотя изредка могут умертвить родившегося уродом младенца или двойню, и что, когда у них случается война, а это происходит довольно часто, они подходят к ней с ужасающей основательностью, почти такой же страшной, какая бытовала в каждой европейской нации еще несколько поколений назад.
Необходимо также упомянуть о преклонении туземцев перед колдовством и о жестокостях, являющихся результатом их почти поголовной веры в могущество и эффективность магии. С тех пор как я поселился в Англии, я углубляю свои знания в этой области и нахожу, что еще совсем недавно подобная жестокость практиковалась в Европе повсеместно – и это в той части света, которая на протяжении более тысячи лет пользовалась преимуществами христианского вероисповедания.
И все же этот высококультурный белый человек поднимает камень и швыряет его в нищего и невежественного зулуса, что, как я замечаю, самый распущенный и негодный пропойца из племени белых людей готов сделать по большей части лишь оттого, что зарится на его землю, его работящие руки и плоды его трудов.
Однако я отклонился от главной своей мысли: умные мужчины и женщины из среды тех, кого мы называем дикарями, во многих своих проявлениях чрезвычайно схожи с такими же умными мужчинами и женщинами из среды народов цивилизованных.
Здесь, в Англии, каждый ребенок получает образование на средства государства, однако я не заметил, чтобы эта система способствовала появлению талантливых личностей. Талант есть дар природы, и эта общечеловеческая мать раздает свои блага справедливо и беспристрастно между всеми, кто дышит. Хотя, возможно, не вполне беспристрастно, примером чему являются древние греки и прочие древние народы. В целом же общее правило сохраняется.
Но вернемся к Мамине – женщине, столь щедро одаренной от природы яркой внешностью, что, если бы ей представилась возможность, она, несомненно, сыграла бы роль Клеопатры с равным, а то и большим успехом, поскольку обладала и красотой, и беспринципностью этой знаменитой женщины и была, думается мне, вполне сопоставима с ней по силе страсти.
Я с неохотой пускаюсь здесь в подобные рассуждения, поскольку это затрагивает меня лично, ведь природное самолюбие мужчины делает его склонным к заключению, что именно он является предметом единственной и неугасимой любви. Знай он все факты, он, возможно, освободился бы от иллюзий и чувствовал бы себя таким же ничтожным, как я в тот момент, когда Мамина выходила, вернее, выползала из хижины (даже это она делала грациозно). И все же, скажу откровенно – почему бы не быть откровенным, если описываемые события имели место так давно? – я искренне верю, что в словах Мамины присутствовала известная доля правды, что, бог знает по какой причине, она полюбила меня, и любовь эта продолжалась в течение всей ее короткой и мятежной жизни. Однако предоставим читателю самому судить, так ли это.
В течение двух недель со дня того разговора я окончательно поправился, набрался сил, и ребра мои и все части тела, которые поранил буйвол своими железными копытами, зажили. К тому же в Натале меня ждали неотложные дела, и я торопился уехать. Поскольку от Садуко не было никаких вестей, я решил двигаться в сторону дома, оставив ему сообщение, чтобы он знал, где меня искать в случае, если я ему понадоблюсь. Правда заключалась в том, что я не испытывал никакого желания участвовать в его «личной» войне с Бангу. На самом деле я желал держаться подальше от всего этого, включая красавицу Мамину и ее насмешливые глаза.
И вот как-то утром, получив в свое распоряжение волов, я велел Скоулу запрячь их – он с радостью бросился исполнять мое поручение, поскольку ему и другим слугам уже давно не терпелось вернуться к цивилизации и ее благам. Однако едва он взялся за дело, как пришло известие от старого Умбези: он умолял меня отложить отъезд до второй половины дня, потому что к нему приехал в гости его друг, знатный вождь, который очень хотел быть удостоенным чести познакомиться со мной. Меньше всего мне хотелось знакомиться со знатным вождем, но, поскольку с моей стороны было бы слишком грубо отказать в просьбе человеку, который был так добр ко мне, я велел распрячь волов, но держать наготове и в раздраженном состоянии духа зашагал к краалю. От моего лагеря до крааля было около полумили: как только я достаточно окреп, я перебрался ночевать в свой фургон, снова предоставив хижину Старой Корове.
Впрочем, никакой конкретной причины для раздражения не было: в ту пору время в Зулуленде особого значения для меня не имело, и потому мне было не важно, отправлюсь я в путь утром или днем. Просто из головы у меня все никак не шло пророчество Зикали, Маленького и Мудрого, о том, что мне суждено отправиться вместе с Садуко в набег на Бангу. И хотя колдун оказался прав насчет буйвола и Мамины, я был настроен доказать ему, что насчет похода с Садуко он явно ошибался.
Если бы я покинул Зулуленд, то уж точно не смог бы выступить против Бангу. Но пока я оставался здесь, Садуко мог вернуться в любой момент, и тогда я наверняка не отвертелся бы от полуобещания, которое дал ему.
Уже на подходе к краалю Умбези я заметил, что там в самом разгаре приготовления к некоему торжеству: к празднику забили быка и теперь одну часть его мяса варили в горшках, другую – жарили. Заметил я также несколько незнакомых зулусов. За забором, внутри крааля, я обнаружил сидящим в тенечке Умбези и нескольких его вождей, а рядом с ними огромного, тучного туземца, на бедрах которого красовалась муча из тигровой шкуры как знак его высокого ранга, со своей свитой. У ворот стояла Мамина: на ней были лучшие ее бусы, и в руках она держала бутыль из тыквы с пивом, которым, по-видимому, только что угощала гостей.
– Сбежишь, даже не попрощавшись со мной, Макумазан? – прошептала она, когда я поравнялся с ней. – Это жестоко, и я горько плакала бы… да только не бывать этому.
– Я все равно собирался подъехать сюда, когда волов запрягут, – ответил я. – Кто этот человек?
– Скоро узнаешь, Макумазан. Гляди, отец машет нам.
Я направился к кругу сидящих. Навстречу мне поднялся Умбези и, взяв меня за руку, подвел к гиганту со словами:
– Это Масапо, вождь племени амансома из народа куаби, он желает познакомиться с тобой, Макумазан.
– Весьма любезно с его стороны, – сухо ответил я, окинув взглядом Масапо.
Как я уже упомянул, это был весьма крупный мужчина лет пятидесяти: волосы его уже тронула седина. По прав де говоря, я сразу же почувствовал к нему резкую антипатию: что-то в его сильном с грубыми чертами лице и надменно-заносчивой манере держаться отталкивало меня. Не добавив ничего, я стоял молча, поскольку у зулусов, когда встречаются двое более или менее равно высокого ранга, тот, кто заговаривает первым, признает тем самым подчиненность второму. Поэтому я молча разглядывал нового жениха Мамины и ожидал дальнейших событий.
Со своей стороны, Масапо тоже какое-то время пристально рассматривал меня, затем обронил в сторону одного из своей свиты замечание, которого я не разобрал, и тот рассмеялся.
– Он слыхал, что ты иписи (великий охотник), – вмешался Умбези; по-видимому, он уловил натянутость ситуации и решил, что надо хоть что-то сказать.
– Неужели? – ответил я. – Что ж, в таком случае он удачливее меня, поскольку я о нем ничего не слышал. – Вынужден с сожалением признать, что это было ложью, ведь Мамина рассказывала мне в хижине о Масапо как об одном из ее женихов, но среди туземцев необходимо как-то поддерживать свое достоинство. – Друг мой Умбези, – продолжил я. – Я пришел попрощаться с тобой. Я отправляюсь в Дурбан.
Как раз в этот момент Масапо протянул мне свою лапищу, однако не поднимаясь, и проговорил:
– Сийякубона, – (что значит «доброе утро»), – Белый человек.
Сийякубона, Черный человек, – ответил я, едва коснувшись его пальцев. Увидев это, Мамина, обносившая гостей пивом и очутившаяся как раз против меня, скорчила гримасу и тихонько засмеялась.
Я развернулся, чтобы уйти, но Масапо прохрипел низким, грубым голосом:
– О Макумазан, прежде чем ты оставишь нас, я хотел бы переговорить с тобой кое о чем. Не соблаговолишь ли ты ненадолго присесть со мной в сторонке?
– Конечно, о Масапо. – Я отошел на несколько ярдов в сторону, так чтобы нас не могли слышать, он поднялся и проследовал за мной.
– Макумазан, – заговорил Масапо (я передаю суть его слов, поскольку начал он издалека). – Мне нужны ружья, а ты, насколько мне известно, занимаешься торговлей и можешь их достать.
– Да, Масапо, думаю, что за определенную цену могу, хотя незаконный ввоз ружей в Зулуленд – дело рискованное. Но позволь поинтересоваться, для чего они тебе? Стрелять слонов?
– Верно, стрелять слонов, – ответил он, оглядевшись вокруг своими огромными глазищами. – Макумазан, мне сказали, что ты осторожен и благоразумен и не станешь кричать с крыши хижины о том, что слышал внутри ее стен. Выслушай меня. В стране неспокойно. Не всем нам по душе род Сензангаконы, потомком которого является наш нынешний король Панда. Быть может, ты знаешь, что куаби, а мое племя амансома из этого народа, натерпелись на своем веку, пострадав от копья Чаки. И вот мы считаем, что может настать час, когда мы, словно козы, ощипывающие жалкие кустарники, сможем, как жирафы, дотянуться до верхушек деревьев, потому что Панда – слабый король, а его сыновья ненавидят друг друга и одному из них могут понадобиться наши копья. Ты понимаешь, о чем я толкую?
– Я понимаю, что ты хочешь ружей, Масапо, – сухо ответил я. – Поговорим о цене и месте доставки.
Мы недолго поторговались, но детали той давнишней сделки вряд ли кому-то интересны. В действительности я упоминаю о ней лишь затем, чтобы подчеркнуть: Масапо замышлял доставить большие неприятности правящему дому, который в то время представлял Панда.
Когда мы закончили одиозные переговоры – по результатам которых я должен был получить некое количество голов скота в обмен на некое количество ружей в случае, если мне удастся доставить их в конкретное место, а именно в крааль Умбези, – я вернулся в круг, где сидел Умбези со своими людьми и гостями, чтобы попрощаться. К этому времени, однако, принесли мясо, и поскольку я уже успел проголодаться, то остался разделить угощение со всеми. Насытившись и выпив немного твалы (кафрского пива), я поднялся уходить, но в этот момент в ворота вошел – кто бы вы думали? – Садуко.
– Пф-ф! – фыркнула стоявшая рядом со мной Мамина и тихонько, чтобы никто, кроме меня, не услышал, спросила: – Когда встречаются два самца, что происходит, Макумазан?
– Когда как. Иногда они вступают в схватку, иногда один бежит прочь. Очень многое зависит от самки, – поглядев на нее, так же тихо ответил я.
Она пожала плечами, сложила руки под грудью, кивнула Садуко, когда тот проходил мимо, затем грациозно облокотилась на изгородь и приготовилась наблюдать, что будет происходить дальше.
– Привет тебе, Умбези, – с гордым, как обычно, видом проговорил Садуко. – Вижу, пируешь. Желанный ли я гость здесь?
– Конечно, Садуко, в моем доме ты всегда желанный гость, – смутившись, ответил Умбези. – Хотя, как это бывает, сегодня я принимаю великого человека. – И он посмотрел на Масапо.
– Вижу. – Садуко обвел взглядом гостей. – И кто же из них великий человек? Спрашиваю затем, чтобы поприветствовать его.
– Ты отлично знаешь, умфоказа (то есть наглец), – сердито рявкнул Масапо.
– Я отлично знаю, что, не будь ты здесь гостем и окажись за забором, я бы это слово затолкал тебе в глотку древком моего ассегая, – ответил Садуко в бешенстве. – Догадываюсь, зачем ты здесь, Масапо, как и ты можешь догадаться, зачем здесь я. – Он перевел взгляд на Мамину. – Скажи мне, Умбези, этот жалкий вождь амансома – уже признанный жених твоей дочери?
– Нет-нет, Садуко, – замотал головой Умбези. – Нет у нее признанного жениха. Может, присядешь и поешь с нами? Расскажи нам, где ты был и почему вернулся так скоро и… непрошено?
– Я вернулся сюда, Умбези, говорить с белым вождем Макумазаном. Что же до того, где я был, это мое дело, а не твое или Масапо.
– Хм, будь я хозяин этого крааля, – заметил Масапо, – я бы вышвырнул из него эту бездомную шелудивую гиену в облезлой шкуре, заявившуюся сюда пожирать твое мясо, а то и, – многозначительно добавил он, – выкрасть у тебя дочь.
– Говорила я тебе, Макумазан, когда два самца встретятся, обязательно подерутся? – прошептала мне на ухо Мамина.
– Говорила; вернее, это я так сказал. Но ты не ответила, что станет делать самка.
– А самка, Макумазан, заберется в свою нору и будет наблюдать за происходящим. Как делают все самки. – И она снова тихонько засмеялась.
– Масапо, почему бы тебе самому не выгнать гиену? – спросил Садуко. – Ну, давай, обещаю тебе добрую охоту. Там, за забором этого крааля, другие гиены, которые называют меня своим вождем, – сотня или две, – и собрались они не случайно, а по велению короля Панды, чей дом, как мы знаем, ты ненавидишь. Оставь мясо и пиво, поднимайся, начинай свою охоту на гиен, о Масапо.
Теперь Масапо сидел молча: до него дошло, что, намереваясь поймать в силок павиана, он поймал тигра.
– Молчишь, вождь горстки амансома, – продолжил Садуко, которого, помимо ярости, разбирала ревность. – Жаль бросать мясо и пиво ради охоты на гиен и их наглеца-предводителя! Что ж, тогда наглец будет говорить сам. – С копьем в правой руке он, шагнув к Масапо, левой сгреб в горсть короткую бороду соперника.
– Слушай меня, вождь, – сказал Садуко. – Ты враг мне! Ты добиваешься женщины, на которую претендую я. Ты богат и, может статься, купишь ее. И если будет так, я убью тебя и весь твой род, ты, шелудивый бродячий пес!
Он плюнул в лицо Масапо и оттолкнул его от себя. Вслед за этим, прежде чем кто-либо успел его остановить – Умбези и даже сам упавший на землю Масапо, казалось, застыли от изумления, – он гордо проследовал через ворота крааля, бросив мне на ходу:
– Инкози, мне надо поговорить с тобой, когда освободишься.
– Ты за это заплатишь! – проревел ему вслед Умбези, позеленев от бешенства, поскольку Масапо, не в силах вымолвить слова, все еще лежал на своей широченной спине. – Никто не смеет оскорблять моего гостя в моем собственном доме!
– Кто-нибудь точно заплатит, – от ворот прокричал ему в ответ Садуко. – А кто именно – знает только ненародившаяся луна.
– Мамина, – обратился я к девушке, идя следом за Садуко, – ты понимаешь, что запалила сухую траву и теперь в ее огне сгорят люди?
– Этого я и хотела, – невозмутимо ответила Мамина. – Разве не говорила я тебе, что во мне горит огонь и иногда он будет вырываться наружу? Вот только не я, а ты, Макумазан, запалил траву. Вспомни об этом, когда полстраны зулусов превратится в пепел. Прощай, Макумазан, до следующей нашей встречи, и, – с нежностью добавила она, – кто бы ни сгорел, а тебя пусть хранят духи.
Уже в воротах я вспомнил о правилах приличия и повернулся попрощаться со всей компанией. К этому времени Масапо уже поднялся на ноги и ревел, как бык:
– Убейте его! Убейте эту гиену! Умбези, ты что, будешь спокойно сидеть и пялиться на меня, твоего гостя, когда меня, Масапо, ударили и оскорбили в твоем собственном доме? Догони и убей его, слышишь?
– Почему бы тебе самому не убить его? – не менее взволнованный, парировал Умбези. – Или прикажи своим людям убить его. Ты великий вождь, могу ли я оспаривать у тебя право удара копьем? – Затем он повернулся ко мне со словами: – О хитроумный Макумазан, если я был добр к тебе, подойди и дай совет, как поступить.
– Иду, Гроза слонов, – ответил я и зашагал к ним.
– Что же мне делать, что делать? – причитал Умбези, утирая пот со лба одной рукой, а второй отчаянно жестикулируя. – Вот стоит мой друг, – и он указал на разъяренного Масапо, – который хочет, чтобы я убил другого своего друга. – Умбези ткнул большим пальцем в сторону ворот крааля. – Если я откажусь, обижу одного, а если соглашусь, обагрю руки кровью, которая воззовет к отмщению, ведь хоть Садуко и беден, у него наверняка есть те, кто любит его.
– Все так, – сказал я. – И быть может, обагришь ты, помимо своих рук, и другие части тела, ведь Садуко не станет, как овца, покорно ждать, когда ты перережешь ему горло. К тому же разве не говорил Садуко, что он пришел не один? Умбези, если ты просишь у меня совета, вот он: пусть Масапо убивает его сам.
– Вот это правильно! Вот это мудро! – воскликнул Умбези. – Масапо, – крикнул он здоровяку, – если хочешь биться с Садуко, прошу тебя, на меня не рассчитывай! Я ничего не вижу, ничего не слышу и обещаю павшего похоронить с честью. Только советую тебе поторапливаться, потому что Садуко уже уходит. Вперед – у тебя и твоих людей есть копья, и ворота крааля открыты.
– Ты что же, предлагаешь мне убраться с пустым брюхом ради того, чтобы прибить паршивую гиену? – с напускной храбростью возмутился Масапо. – Нет уж, пусть дождется, пока я отдохну хорошенько. Сидите спокойно, люди! Я сказал, сидеть всем! Ты, Макумазан, передай ему, что я скоро приду, и сам держись от него подальше, не то свалишься в ту же дыру, что и он.
– Хорошо, передам, – ответил я. – Не знаю, правда, кто уполномочил меня быть твоим посыльным. Слушай меня, человек малых дел и громких слов. Если посмеешь хоть пальцем пошевелить против меня, я научу тебя кое-чему насчет дыр, проделав одну или несколько в твоем здоровенном торсе.
С этими словами я подошел к вождю и посмотрел ему прямо в лицо, одновременно похлопав по рукояти большого двуствольного пистолета, висевшего у меня на поясе.
Он отпрянул, пробормотав что-то.
– О, не стоит извиняться, – сказал я. – Только впредь будь осторожней. Ну а напоследок желаю тебе хорошенько отобедать, вождь Масапо. Мир твоему краалю, друг Умбези.
Закончив свою речь, я зашагал прочь, сопровождаемый недовольными криками разъяренной свиты Масапо и звонким, насмешливым смехом Мамины.
«За кого же из них она выйдет?» – думал я, направляясь к фургонам.
На подходе к своему лагерю я увидел, что быков уже запрягли, – по-видимому, Скоул распорядился об этом, услышав о ссоре в краале и решив, что нужно быть готовым к отъезду. В этом, однако, я ошибся: из-за кустов неожиданно появился Садуко и сказал:
– Инкози, я приказал твоим людям запрячь быков.
– Вот как? Похвально, – ответил я. – Может, скажешь почему?
– Потому что нам предстоит сделать большой переход на север до наступления темноты, инкози.
– На север? Я полагал, что наш путь лежит на юго-восток.
– Бангу живет не на юго-востоке, – медленно, растягивая слова, проговорил Садуко.
– Я запамятовал о Бангу, – предпринял я слабую попытку увильнуть.
– Неужели? – надменно обронил Садуко. – Вот уж не думал, что Макумазан из тех, кто нарушает обещание, данное другу.
– Не будешь ли ты так добр объяснить твои слова, Садуко?
– Разве нужны объяснения? – Он пожал плечами. – Если мои уши меня не обманули, ты согласился выступить со мной против Бангу. С разрешения короля я собрал необходимое количество людей, вон они, ждут там. – Он показал копьем в сторону полосы плотных кустов в нескольких милях за нами. – Если ты передумал, я пойду один. Но тогда нам лучше прямо сейчас попрощаться раз и навсегда, потому что я не люблю друзей, которые «передумывают», когда приходит время браться за ассегаи.
С умыслом ли так говорил Садуко или нет – не знаю. Полагаю, однако, что лучшего способа заручиться моей поддержкой он не смог бы найти: хоть я и не давал ему твердого обещания отправиться с ним, я всегда гордился тем, что выполнял даже наполовину обещанное туземцу.
– Я пойду с тобой, – спокойно проговорил я. – И надеюсь, если придется туго, твое копье будет таким же острым, как твой язык. Только больше никогда не говори со мной в таком тоне, иначе мы поссоримся.
Выслушав меня, Садуко не сдержал вздоха облегчения.
– Прости меня, господин мой Макумазан, – сказал он, схватив меня за руку. – Но сердце мое разрывается. Чую, Мамина задумала изменить мне, да еще после стычки с этим псом Масапо ее отец наверняка возненавидит меня.
– Если хочешь моего совета, слушай, – искренне проговорил я. – Сердце твое исцелится, когда ты выбросишь из него Мамину, забудешь само имя ее. Не спрашивай меня почему.
– Спрашивать я не стану, о Макумазан. Быть может, она любит тебя, а ты ее оттолкнул, как и должен был поступить мой друг.
(Порой испытываешь неловкость, когда тебя возводят на такой пьедестал, но я не пытался ни поддакивать, ни отрицать, а еще меньше – пускаться в объяснения.)
– Может, именно так все и было, – продолжил он. – Или она сама надоумила отца позвать этого жирного борова Масапо. Я не спрашиваю, потому что ты не скажешь, даже если знаешь. Да это и не важно. Но пока в груди моей бьется сердце, Мамина никогда не покинет его. Пока я могу помнить имена, ее имя никогда не забудется. И, помяни мое слово, она станет моей женой! А сейчас, прежде чем выступить в поход, я возьму несколько своих людей и заколю этого борова Масапо, дабы не стоял у меня на пути.
– Если ты сотворишь что-либо подобное, Садуко, ты пойдешь на север один, поскольку я тотчас же отправлюсь на восток. Я не желаю быть замешанным в убийстве.
– Хорошо, пусть будет так, инкози, если только он сам не нападет на меня. С боровом можно подождать, ведь он от этого станет лишь немного жирней. А сейчас, если тебе угодно, прикажи фургонам отправляться в путь. Я буду показывать дорогу, потому что мы должны стать на ночевку сегодня вечером вон в тех кустах, где меня ждут мои люди. Там я расскажу тебе о моих планах. Кстати, тебя там дожидается гонец с сообщением.
