Глава III
Буйвол с обломанным рогом
В ту ночь я спал превосходно, полагаю, потому, что устал как собака. Однако весь следующий день во время долгого обратного путешествия к краалю Умбези я предавался размышлениям.
Несомненно, я увидел и услышал много странных вещей, принадлежавших как прошлому, так и настоящему, – вещей, совершенно непостижимых для меня, к тому же тесно связанных с вопросами политики высшего уровня Зулуленда и проливавших новый свет на события моей юности.
Сейчас, при ярком свете солнца, пора было проанализировать услышанное; именно этим я и занялся, призвав себе в помощь логику и отказавшись от содействия Садуко, толку от которого в этом было чуть: всякий раз, когда я задавал ему вопросы, он лишь пожимал плечами.
«Такие вопросы, – сказал он, – меня не интересуют. Ты хотел видеть магию Зикали, и он с удовольствием продемонстрировал тебе лучшие из своих умений. А затем один на один – такую честь Зикали оказывал очень немногим – пообщался с тобой о неоспоримо высоких материях – настолько высоких, что я, Садуко, не был допущен к вашей беседе. И теперь ты можешь делать свои собственные выводы, прибегнув к мудрости белого человека, которая, как всем известно, очень велика».
Я ответил коротко, что, конечно, могу, потому что меня раздражал тон Садуко. Вероятно, правда крылась в том, что юношу очень задело, как с ним обошлись накануне: отправили спать, как маленького мальчишку, в то время как его приемный отец, старый карлик, вел доверительную беседу со мной. Одна из ошибок Садуко заключалась в его неизменно высоком мнении о себе самом. К тому же от природы он был невероятно ревнив, даже в мелочах, как в этом еще предстоит убедиться читателям его истории, если таковые найдутся.
Несколько часов мы шагали молча, и наконец молчание прервал мой спутник.
– Инкози, ты не передумал идти на охоту с Умбези? – спросил он. – Не боишься?
– А чего мне бояться? – раздраженно бросил я.
– Как «чего» – буйвола с обломанным рогом, о котором предостерегал тебя Закали.
Боюсь, я употребил чересчур крепкое выражение о своей вере в буйвола с обломанным рогом в высохшем русле реки, с бочагами или без оных.
– Если ты сам боишься этих глупых россказней, – ответил я, – то можешь оставаться в краале с Маминой.
– Отчего ты говоришь, будто я боюсь, Макумазан? Зикали не говорил, что злой дух, вселившийся в буйвола, ранит меня. Если я и боюсь, то боюсь за тебя, ведь, если тебя ранят, ты не сможешь отправиться со мной за скотом Бангу.
– О! – насмешливо ответил я. – Похоже, ты крайне эгоистичен, друг мой Садуко, поскольку все твои мысли о собственном благополучии, а не о моем здоровье.
– Если бы я был столь эгоистичен, как ты, видимо, обо мне думаешь, инкози, разве стал бы я тебе советовать отказаться от охоты, лишив себя тем самым возможности получить ружье с двумя стволами, что ты пообещал мне? Однако ты прав в том, что я очень хотел бы остаться в краале Умбези с Маминой, особенно если там не будет ее отца.
Поскольку нет ничего интересного в том, чтобы выслушивать рассказы других об их любовных переживаниях, и видя, что при малейшем с моей стороны поощрении Садуко был готов снова поведать мне всю историю своих ухаживаний, я не стал продолжать наш спор. Остаток пути мы провели в молчании и прибыли в крааль Умбези вскоре после захода солнца, чтобы, к нашему общему разочарованию, убедиться, что Мамина все еще не вернулась.
Утром мы отправились на охоту в следующем составе: я, мой слуга Скоул, который, как я, кажется, уже упоминал, был родом из Южной Африки и наполовину готтентотом; Садуко; старый весельчак зулус Умбези и несколько приведенных Умбези человек, служивших носильщиками и загонщиками. Охота удалась, поскольку в те дни эта часть страны изобиловала дикими животными. К концу второй недели на моем счету уже было четыре застреленных слона, два из них с огромными бивнями; Садуко, который довольно скоро сделался отличным стрелком, тоже убил слона из обещанной мною двустволки. И даже Убмези – мне так и не удалось узнать, каким образом, поскольку произошедшее скорее напоминало чудо, – умудрился убить слониху с превосходными бивнями из того самого древнего ружья, которое стреляло при полувз веденном курке.
Никогда не видел я прежде, чтобы человек, будь он черным или белым, так радовался своей добыче, как этот хвастливый кафр. Часами Умбези пел, и танцевал, и нюхал табак, и салютовал мне рукой, снова и снова, и каждый раз по-новому рассказывая историю своего подвига. Он также придумал себе новое имя, означав шее «Гроза слонов». Мало того – он велел одному из своих людей всю ночь напролет восхвалять его, благодаря чему мы глаз не сомкнули, пока бедняга наконец не свалился от усталости. Все это и впрямь было очень забавно, пока не наскучило нам до смерти.
Помимо слонов, мы убили много других зверей, включая двух львов, которых я застрелил практически дуплетом, и трех белых носорогов, которых сейчас – увы! – в природе осталось очень мало. К концу третьей недели мы почти до предела нагрузили наших носильщиков слоновой костью, рогами носорогов, шкурами и билтонгом и готовились на следующий день отправиться в обратный путь в крааль Умбези. На самом деле больше нельзя было откладывать наше возвращение, поскольку запасы пороха и свинца подходили у нас к концу.
Сказать по правде, я был очень рад, что наш поход завершился столь благополучно. Ведь даже самому себе я не признался бы в безотчетном страхе, заползавшем в душу при воспоминании о напророченной мне старым карликом скорой встрече с буйволом. Что ж, вышло так, что никакого буйвола мы не видели, и, поскольку тропа, по которой пролегал наш обратный путь, проходила по небольшой возвышенности с бедной растительностью, где подобные животные водятся редко, вероятность встречи была невелика. «Только слабоумные суеверные идиоты, – бодро думал я, – могут верить в несусветную чушь обманывающих или самообма нывающихся кафрских знахарей». Все это я, разумеется, попытался втолковать Садуко в последний вечер нашего похода, перед тем как мы устроились на ночлег.
Садуко выслушал меня молча и, так ничего мне не ответив, предложил лечь спать, поскольку я наверняка очень устал.
По своему опыту я хорошо знаю: какой бы ни была причина – заранее хвалиться не стоит ничем и никогда. Например, что касается охоты, не зря говорят: «Начинай похваляться, лишь когда благополучно вернешься домой». Всю справедливость этой народной мудрости мне суждено было испытать на самом себе.
Своим ночлегом мы избрали открытое место, поросшее редким кустарником, за которым в низине виднелись обширные заросли сухого камыша, – несомненно, в сезон дождей там образовывалось болото, которое питала небольшая речка, впадавшая в него почти напротив нашего лагеря. Посреди ночи я проснулся: мне почудилось движение крупных животных в гуще тех камышей, однако, не услышав больше никаких подозрительных звуков, я снова заснул.
Вскоре после рассвета меня разбудил чей-то голос. Сквозь завесу сна я узнал голос Умбези.
– Макумазан, – сипло шептал он. – В камышах внизу полным-полно буйволов. Проснись! Вставай скорее!
– Зачем? – промычал я. – Буйволы как забрались в камыши, так и уйдут. Мясо нам не нужно.
– Нет, Макумазан, но мне нужны их шкуры. Король Панда потребовал от меня пятьдесят щитов, а где мне взять кожу для них? Не убивать же своих быков. Гляди, в этом болоте буйволы как в западне – оно как ложбина с узким входом. Им некуда деваться – выход только там, где они вошли, и тот узкий. Если мы станем по обе стороны прохода, то убьем много зверей.
К этому времени я окончательно стряхнул с себя сон, выбрался из одеял и поднялся. Накинув плащ на плечи, я вышел из шалаша, сооруженного из веток, и сделал несколько шагов к гребню скалистого холма, откуда открывался вид на высохшее болото. Внизу еще белел утренний туман, и из него доносилось мычание и топот – звуки, которые я, бывалый охотник, распознал безошибочно: в камыши явно забралось большое стадо буйволов, не менее сотни или двух сотен голов.
В этот момент к нам присоединились мой слуга Скоул и Садуко, оба крайне возбужденные.
Скоул, который, казалось, никогда не спал, видел ночью, как буйволы входили в камыши, и сейчас уверял, что их две или три сотни. Садуко внимательно осмотрел проход, через который звери вошли в камыши, и заявил, что тот достаточно узок, чтобы мы смогли убить любое количество буйволов, когда те устремятся к выходу.
– Все верно, – сказал я. – Однако я полагаю, что нам лучше дать им уйти. Лишь четверо из нас, включая Умбези, вооружены ружьями, а от ассегаев против буйволов толку немного. В общем, пусть себе уходят.
Умбези, думая о дешевом материале для щитов, затребованных королем, который наверняка будет доволен, если щиты изготовят из таких редких и крепких шкур, как у дикого буйвола, яростно запротестовал, и Садуко, то ли из желания угодить тому, кого он в скором времени надеялся назвать своим тестем, то ли из простой любви к охоте, к которой у него всегда была страсть, поддержал его. Один лишь Скоул, в чьих жилах текла кровь готтентота, делая его хитрым и осторожным, принял мою сторону, напомнив, что у нас почти не осталось пороха и что буйволы «едят много свинца».
Наконец Садуко подытожил:
– Господин Макумазан – наш командир, мы должны подчиняться ему, как бы жалко нам ни было. Без сомнения, над ним довлеет пророчество Зикали, так что ничего тут не поделаешь.
– Зикали! – воскликнул Умбези. – А старый карлик-то здесь при чем?
– Не важно, при чем он или ни при чем, – вмешался я. Хоть и был я уверен, что в своих словах Садуко не таил насмешку, а лишь констатировал факт, они задели меня за живое, ведь доля истины в них имелась. – Попробуем убить нескольких буйволов, – продолжил я. – Хотя, если стадо не завязнет в болоте, что маловероятно, ведь оно высохло, нам удастся добыть от силы восемь-десять зверей, а для щитов этого мало. Надо придумать план, и поскорее: звери могут тронуться с этого места еще до полудня.
Через полчаса четверо из нашего отряда, те, у кого были ружья, заняли позиции за камнями по обе стороны естественной, круто спускающейся к болоту «дороги», некогда пробитой водой, а с нами – несколько человек Умбези. Сам вождь настоял, чтобы расположиться подле меня, полагая, что определил для себя почетный пост. Я не стал его отговаривать, решив, что мне же будет безопаснее, если он окажется рядом со мной, а не напротив, дабы я не получил пулю из его норовистого ружья. По-видимому, стадо буйволов улеглось в камышах, и мы, первым делом осторожно заняв свои позиции, отправили трех туземцев-носильщиков к дальнему краю болота с заданием поднять зверей криками. С нами остались десять или двенадцать вооруженных копьями зулусов.
Но что же сделали эти прохвосты? Вместо того чтобы, как им велели, поднять шум, эти туземцы по известной лишь им одним причине – подозреваю, что они просто испугались лезть в болото, где в любое мгновение могли нарваться на рога, – подожгли сухие камыши одновременно в трех или четырех местах, и это, можете себе представить, учитывая сильный ветер, дувший от них к нам. Через минуту-другую весь дальний край болота охватило трескучим пламенем и плотными клубами белесого дыма. Затем начался ад кромешный.
Спавшие до этого буйволы повскакивали на ноги и после нескольких мгновений нерешительности устремились к нам – все огромное, словно обезумевшее, хрипящее и мычащее стадо. Догадавшись, что может вот-вот случиться, я спрятался за большим валуном, а Скоул со стремительностью и грацией кошки вскарабкался на акацию, не обратив ни малейшего внимания на ее шипы, и умостился там в орлином гнезде. Зулусы с копьями бросились врассыпную в поисках укрытия. Что сталось с Садуко, я не увидел, но старый Умбези, явно сбитый с толку, вдруг выскочил из укрытия с криками:
– Идут! Они идут! Ну-ка, нападайте, буйволы, если хотите. Вас ждет Гроза слонов!
Прячься, старый болван!.. – заорал было я, но тщетно, поскольку именно в этот момент первый буйвол, огромный самец, по-видимому вожак стада, словно откликнувшись на приглашение Умбези, уже летел прямо на него. Ружье Умбези выстрелило, а в следующее мгновение он сам взлетел над землей. Сквозь дым я увидел в воздухе его черную спину, а затем услышал, как его тело с глухим звуком упало на вершину камня, за которым на корточках сидел я.
– Конец старому глупцу… – сказал я сам себе и в качестве заупокойной мессы всадил быку, отправившему Умбези, как мне подумалось, на Небеса, унцию свинца в ребра в то мгновение, когда он пробегал мимо меня. Больше я не сделал ни единого выстрела, посчитав разумным не выдавать своего присутствия.
Не припомню, чтобы за весь мой охотничий опыт я когда-либо видел нечто подобное тому, что последовало дальше. Животные мчались из болота десятками, по мере продвижения каждое из них отпускало замечания по поводу происходящего на своем буйволином языке. Зажатые в узком проходе, они запрыгивали друг другу на спины. Они визжали, лягались, ревели и с такой силой бились о валун, за которым я прятался, что тот дрожал. Они повалили акацию, на которой сидел Скоул, и вышибли бы его из орлиного гнезда, не зацепись, по счастью, верхушка акации за другое дерево, стоявшее чуть в стороне от бешеного звериного потока. Вместе с буйволами на нас неслось дыхание раскаленного воздуха и клубы едкого дыма вперемешку с частицами горящих камышей.
Наконец все было кончено. Стадо ушло, оставив затоптанными в дикой спешке нескольких телят. Я же, подобно римскому императору – полагаю, это был именно император, – взялся подсчитывать потери в своих легионах.
– Умбези! – крикнул я, или, скорее, чихнул, задыхаясь от дыма. – Ты умер, Умбези?
– О да, Макумазан, – долетел с верхушки валуна унылый, задыхающийся голос. – Я умер, совсем умер. Этот злой дух в шкуре сильваны – (то есть дикого зверя) – убил меня. Ох! Зачем я вообразил себя охотником, зачем не остался в родном краале считать свой скот?
– Вот уж не знаю, старый безумец, – ответил я, взбираясь на валун проститься с ним.
Вершина у этого валуна была довольно острая, похожая на конек крыши, и на ней, подобно подштанникам на бельевой веревке, висел Гроза слонов.
– Куда он ранил тебя, Умбези? – спросил я, поскольку из-за дыма не мог разглядеть ран на его теле.
– В спину, Макумазан, в спину! – простонал он. – Я повернулся бежать, но, увы, слишком поздно!
– И все же, – возразил я, – ты, такой тяжелый, летел, как птица, Умбези, клянусь тебе, как птица!
– Посмотри, что сделал со мной страшный зверь, Макумазан. Это не составит тебе труда, ведь моя муча слетела.
Я тщательно осмотрел внушительные «пропорции» Умбези, но не обнаружил ничего, кроме широкого мазка черной грязи, словно он посидел в полувысохшей луже. И тогда я догадался, в чем дело. Рога буйвола миновали Умбези, и зверь ударил его своей грязной мордой, которая, будучи такой же широкой, как та часть тела Умбези, на которую пришелся удар, лишь остави ла на ней огромный синяк. Когда я убедился, что серьезных ран нет, терпение мое, и без того подвергшееся серьезному испытанию, не выдержало, и я звонко шлепнул Умбези по тому самому месту – благо, он лежал очень удобно, – таких шлепков по заду он не получал, пожалуй, с самого детства.
– Вставай, недоумок! – рявкнул я. – Вот чем кончилась твоя дурацкая затея напасть на буйволов в камышах. Поднимайся! Я не собираюсь торчать здесь, чтобы задохнуться от дыма.
– То есть ты хочешь сказать, что никакой смертельной раны у меня нет? – спросил он, развеселившись и приняв мою критику без обиды, поскольку был не из тех, кто способен подолгу злиться на кого-либо. – О, как я рад слышать это, ведь теперь, раз я не умираю, я смогу заставить этих трех трусов, поджегших камыши, пожалеть о том, что они не погибли в огне, а еще прикончить того буйвола, ведь я попал в него, Макумазан, я ранил его!
– Не знаю, попал ли ты в него, он в тебя попал точно, – ответил я, столкнул Умбези с валуна и побежал к поваленному дереву, в ветвях которого последний раз видел Скоула.
Моим глазам предстало еще одно странное зрелище. Скоул по-прежнему сидел в орлином гнезде, деля его с двумя почти оперившимися птенцами. Одного из них он, вероятно, придавил, и тот испускал жалобные крики. И он кричал не напрасно, так как его родители, принадлежавшие к той разновидности пернатых хищников, которых буры называют ягнятниками, прилетели к нему на помощь и клювом и когтями расправлялись с непрошеным гостем. Схватка, которую я наблюдал сквозь проносящиеся клубы дыма, казалась мне поистине титанической; более шумной борьбы мне никогда не приходилось наблюдать: даже не могу сказать, кто кричал громче – разъяренные птицы или их жертва.
Я от души расхохотался, видя, как обстоят дела у моего слуги. В это мгновение Скоул схватил за ногу орла, стоявшего у него на груди и вырывавшего пучки волос крючковатым клювом, и смело выпрыгнул из гнезда, в котором становилось слишком жарко. Широко распростертые крылья орла, словно парашют, смяг чили падение, впрочем, этому поспособствовал и Умбези, на которого мой верный слуга приземлился по воле случая. Вскочив с распростертого на земле вождя, у которого теперь прибавился синяк еще и спереди, Скоул, весь покрытый ссадинами и царапинами, бросился наутек, предоставив мне подбирать с земли ружье, которое он, по счастью не повредив, бросил у подножия дерева. С этого дня Умбези прозвал его: Тот, кто борется с птицами.
Являя собой довольно потрепанное трио – на Умбези не осталось ничего, за исключением кольца на голове, – мы выбрались за пределы пелены дыма и, громко крича, стали звать остальных в надежде, что стадо не затоптало их. Первым появился Садуко, совершенно спокойный и невозмутимый. С удивлением оглядев нас, он поинтересовался, что с нами случилось. Я, в свою очередь, спросил его, каким образом ему удалось сохранить такой приличный вид.
Садуко ничего не ответил, но подозреваю, что он прятался в большой норе муравьеда, и, откровенно говоря, вряд ли стоит его винить за это. Вскоре один за другим стали подходить остальные члены нашей команды, некоторые едва переводили дух, словно бежали издалека. Собрались все, за исключением тех, кто поджег камыши: они правильно сделали, что сочли за лучшее не показываться нам на глаза ближайшие несколько часов. Уверен, впоследствии они пожалели, что не стали скрываться еще дольше, но, когда они наконец явились, между ними и их вождем состоялся разговор в таких выражениях, какие я не смею здесь повторить.
Когда все собрались, возник вопрос, что делать дальше. Я, конечно, выразил желание вернуться в лагерь и как можно скорее покинуть это зловещее место. Но я не учел тщеславия Умбези. Умбези, распростертый на остром гребне валуна, куда его зашвырнул удар морды буйвола, и воображавший себя смертельно раненным, – это было одно, а Умбези в чужой муче, хоть и потирающий обеими руками свои ушибы, но все же знающий, что жизни его они угрозы не представляют, – совсем другое.
– Я охотник, – заявил он. – Мое имя – Гроза слонов. – Он повращал глазами, ища кого-либо, кто возразит ему; никто не осмелился. Лишь один «воспеватель» его талантов, тощий, утомленного вида человек, чей голос звучал очень устало, негромко пролепетал:
– Да, Черный вождь, твое имя – Гроза слонов, а теперь еще и Вознесенный быком.
– Помолчи, болван, – проревел Умбези. – Как я сказал, я охотник. Я ранил дикого зверя, и он осмелился напасть на меня. (В действительности это я, Аллан Квотермейн, ранил буйвола.) Я хочу прикончить этого зверя, он не мог далеко уйти. Идем по его следам.
Он вновь обвел всех взглядом, и один за другим его люди раболепно откликнулись:
– Да, да, конечно, идем по его следам, Гроза слонов! Умный белый человек Макумазан поведет нас, потому что нет такого буйвола, которого он боится!
Разумеется, после такого клича ничего другого мне не оставалось делать, и, позвав исцарапанного Скоула, который был явно не в восторге от предстоящего продолжения охоты, мы отправились по следам стада, что было так же легко, как шагать по гужевой дороге.
– Ничего, хозяин, – сказал Скоул. – Они обогнали нас на пару часов и теперь далеко.
– Надеюсь, – ответил я, однако, как выяснилось, удача в тот день изменила мне: не успели мы пройти и полмили, как один чрезмерно усердный туземец наткнулся на кровавый след.
По этому следу я шагал минут двадцать, пока не приблизился к кустарнику, спускавшемуся вниз к руслу реки. Следы вели прямо к реке, по ним я дошел до края большого бочага, полного воды, хотя сама река давно высохла. Я остановился и, глядя на следы буйвола у воды, размытые и нечеткие, спросил у Садуко, не мог ли зверь переплыть бочаг. И в этот миг все прояснилось само собой: стремительно продравшись через густой кустарник, мимо которого мы только что прошли (буйвол провел нас, проделав элементарный трюк – вернувшись по собственным следам), появился огромный бык и на мгновение замер, стоя на трех ногах, – моя пуля перебила ему бедро. Сомнений в том, что это тот самый буйвол, не оставалось: на его правом роге с обломанным концом красовался обрывок набедренной повязки Умбези.
– Берегись, инкози! – раздался испуганный крик Садуко. – Это буйвол с обломанным рогом!
Я услышал его. Я увидел буйвола. Перед глазами на мгновение всплыла вся сценка в хижине Зикали: старый карлик, его слова – все-все. Я вскинул ружье, выстрелил в бегущего на меня буйвола и успел понять, что пуля прошла вскользь по его черепу. Буйвол был уже передо мной. Я бросил ружье на землю и попытался отскочить в сторону.
Мне это почти удалось, однако бык поддел меня своим обломанным рогом, и я отлетел в сторону – прямо в глубокий бочаг. Уже из воды я успел заметить, как прыгнул вперед и выстрелил Садуко, как буйвол рухнул, словно подкошенный, а затем медленно сполз в воду.
Теперь мы оба очутились в бочаге, но места для двоих там не было. После нескольких попыток увернуться я нырнул, как всегда делает в драке более мелкая собака. Буйвол же, казалось, делал все, что мог в сложившейся ситуации: пытался боднуть меня и отчасти преуспел, хотя при каждом его выпаде я нырял под воду. Но вот он ударил меня мордой и начал топить, хотя я схватил его за губу и с силой вывернул ее. Затем ему удалось придавить меня коленом, и я стал глубже и глубже погружаться в ил. Помню, как я принялся колотить его в живот. Больше я ничего не помню, только некий сон, дикий сон, в котором я будто бы вернулся к сцене в хижине карлика в тот момент, как он просит меня, чтобы, когда я встречу буйвола с обломанным рогом в бочаге высохшего русла реки, я вспомнил «старого кафрского обманщика».
После этого я неожиданно увидел свою мать, склонившуюся над маленьким ребенком в моей кроватке в старом доме в Оксфордшире, где я родился, а затем… темнота!
Когда я вновь пришел себя, то увидел не мать, а склонившегося надо мной Садуко с одной стороны, а с другой – Скоула, рыдающего так отчаянно, что в следующее мгновение я почувствовал на своем лице его горячие слезы.
– Он умер, – всхлипывал безутешный Скоул. – Проклятый буйвол убил его. Умер лучший белый человек во всей Южной Африке, которого я любил больше отца и всей моей родни…
– Любить которых тебе не составляло труда, безродный, – отозвался Садуко, – ведь ты не знаешь, кто твоя родня. Но он не умер, ведь Открыватель дорог сказал, что он будет жить. К тому же я пронзил сердце буйвола копьем прежде, чем он задавил Макумазана насмерть, и ил на дне, по счастью, мягкий. Боюсь, однако, ребра зверь ему поломал. – И Садуко ткнул мне пальцем в грудь.
– Убери лапу! – охнул я.
– Ну вот, чувствует! – сказал Садуко. – Я же говорил, будет жить!
После этого эпизода я мало что помню, разве какие-то обрывки снов. Очнулся я лежащим в большой хижине, принадлежавшей, как впоследствии выяснилось, Умбези, – той самой, в которой я лечил ухо его жене.
