Глава VI
Расставание
Буры, которые прибыли к оврагу якобы для того, чтобы собственными глазами увидеть состязание в стрельбе, хотя на самом деле собрались там совсем по иной причине, начали разъезжаться. Одни ускакали сразу, другие направились к фургонам, оставленным неподалеку, и тоже двинулись в обратный путь. С радостью припоминаю, что лучшие из этих людей, а таковых нашлось немало, перед отъездом поблагодарили меня и моего отца за оборону Марэфонтейна и поздравили с победой в поединке. А многие вдобавок весьма нелестно, не выбирая выражений, отзывались о поведении Перейры.
Нам с отцом предложили переночевать под кровом хеера Марэ, а уже на следующее утро отправиться домой. Однако мой отец, молчаливый, но весьма наблюдательный свидетель последних событий, счел, что теперь мы вряд ли будем желанными гостями на ферме Марэ, а компании Перейры следует всячески избегать. Поэтому он подошел к хееру Марэ и попрощался с фермером, прибавив, что пошлет кого-нибудь забрать мою кобылу.
– Постойте! – вскричал тот. – Я приглашаю вас к себе этим вечером. Не беспокойтесь, Эрнана с нами не будет. Ему пришлось спешно уехать по делам. – Видя, что мой отец колеблется, Марэ прибавил: – Друг мой, прошу, не отказывайтесь. Мне нужно кое-чем с вами поделиться, а это настолько важно, что здесь даже заговаривать не следует.
Отец согласился, к моему немалому облегчению. Если бы он продолжал упорствовать, я бы лишился возможности обменяться еще более важными – для нас, конечно, – словами с Мари. Кафры подобрали гусей и двух соколов, из которых я вызвался самостоятельно сделать чучела для Мари; мне помогли влезть в повозку, и мы покатили к ферме, куда и прибыли как раз с наступлением темноты.
Тем же вечером, после ужина, хеер Марэ пригласил нас с отцом в гостиную. Свою дочь, которая убирала со стола и с которой мне до сих пор не выпало подходящего случая перемолвиться, он, словно спохватившись, тоже позвал, а когда она пришла, попросил поплотнее прикрыть дверь.
Когда все расселись и мужчины раскурили свои трубки (признаться, из-за волнения ввиду предстоящего разговора я совершенно не ощущал вкуса табака), Марэ взял слово. Несмотря на то что фермер не слишком хорошо знал английский, он говорил на нашем языке из уважения к моему отцу. Тот, кстати, даже гордился тем, что не понимает по-голландски, хотя, бывало, отвечал Марэ на этом языке, когда фермер притворялся, будто не может разобрать английскую речь. Ко мне Марэ всегда обращался по-голландски, а к Мари – неизменно по-французски. В общем, со стороны наша беседа могла показаться диковинным образчиком многоязычия.
– Юный Аллан, – сказал фермер, – и ты, Мари, моя дочь… До меня дошли кое-какие слухи касательно вас двоих. Мне стало известно, что вы любите друг друга, – притом что я никогда не разрешал вам уединяться.
(Для простоты передам его речь так, но на самом деле он употребил слово, которым буры называют посиделки влюбленных при свечах.)
– Это правда, минхеер, – ответил я. – Я лишь дожидался случая сообщить вам, что мы обменялись клятвами верности во время нападения кафров на вашу ферму.
– Allemachte! Вот уж вовремя, верно, Аллан? – Марэ потеребил бороду. – Клятва, принесенная на крови, чревата кровопролитием.
– Пустое суеверие, с коим я не могу согласиться, – вставил мой отец.
– Возможно, – отозвался я. – Не нам судить, это ведомо одному Господу. Я знаю только, что мы дали друг другу клятву, ожидая скорой гибели, однако не намерены отступаться от своих слов до самой кончины!
– Так и есть, отец, – сказала Мари, подаваясь вперед. Она сидела, подперев кулачками подбородок, и не сводила с Марэ своих черных глаз. – Так и есть, и я тебе об этом уже говорила.
– А я ответил тебе, Мари, и повторю, чтобы и юный Аллан услышал: этому не бывать! – И фермер стукнул кулаком по иссеченному зарубками столу. – Ничего не имею против вас, Аллан. Более того, я безмерно вас уважаю, вы оказали мне неоценимую услугу, но… благословения на брак я не дам.
– Почему же, минхеер? – спросил я.
– По трем причинам, Аллан, и каждой из них более чем достаточно. Во-первых, вы англичанин, а я не желаю, чтобы моя дочь выходила замуж за англичанина. Во-вторых, вы бедны, и хотя вас самого это нисколько не унижает, я не собираюсь выдавать дочь за несостоятельного человека, поскольку сами мы разорены. В-третьих, вы живете здесь, а мы с дочерью собираемся покинуть эти места, и потому вы не можете пожениться.
Он умолк, и я поспешил кое-что уточнить:
– Нет ли у вас четвертой причины, самой главной? Быть может, вы хотите, чтобы ваша дочь вышла замуж за кого-то другого?
– Что ж, Аллан, раз вы меня вынуждаете к откровенности, не стану скрывать, что четвертая причина тоже имеется. Моя дочь помолвлена со своим кузеном, Эрнанду Перейрой, человеком взрослым и обеспеченным. Он отлично знает, чего хочет, и сумеет должным образом позаботиться о своей жене.
– Понимаю, – ответил я спокойно, хотя в душе у меня разверзся ад. – Но скажите мне, минхеер, помолвка действительно состоялась? Нет, погодите, пусть Мари скажет сама.
– Да, Аллан, я помолвлена, – произнесла Мари ровным голосом. – Помолвлена с тобой – и ни с кем больше.
Я повернулся к фермеру:
– Вы слышали, минхеер?
Марэ, по своему обыкновению, мгновенно утратил самообладание. Он негодовал, спорил и грозил нам обоим всевозможными карами. Мол, мы никогда не получим его согласия, и вообще, он скорее умертвит собственную дочь своими руками. Оказывается, я предал его доверие и злоупотребил его гостеприимством, и он застрелит меня, если я осмелюсь близко подойти к его дочери. Мари еще несовершеннолетняя, и по закону он имеет полное право решать, за кого именно ей выходить. Она должна сопровождать своего отца, куда бы тот ни поехал, а у меня и подавно нет никаких прав, и так далее в том же духе.
Марэ, по своему обыкновению, мгновенно утратил самообладание.
Когда он наконец утомился от крика и расколотил о стол свою любимую трубку, подала голос Мари:
– Отец, ты знаешь, что я люблю тебя всем сердцем. С того дня, когда умерла мама, мы всегда были с тобой едины, верно?
– Конечно, Мари! В тебе вся моя жизнь, даже не сомневайся.
– Тогда послушай меня, отец. Я признаю твою власть надо мной, что бы там ни говорил закон. Ты вправе запретить мне выйти замуж за Аллана. Если ты это сделаешь, я, пока не наступит совершеннолетие, не нарушу запрета и не стану ему женой. Но… – Тут она встала из-за стола и посмотрела в глаза хееру Марэ. О, сколь величественной она выглядела, представ на миг воплощением юной красоты и истинной силы духа! – Но есть то, отец, чего я никогда не признаю, и это твое право заставить меня выйти за другого мужчину. Я самостоятельная женщина и потому отвергаю такое право! Отец, мне больно тебе возражать, но я лучше умру, чем подчинюсь. Я дала клятву Аллану, пообещала делить с ним горе и радость, и если мне не суждено быть с ним, я сойду в могилу невенчанной. Если мои слова тебя уязвляют, молю, прости меня, но постарайся понять, что таково мое решение и я от него не отступлюсь!
Марэ вперился в свою дочь, та отвечала ему столь же пристальным взором. Мне даже подумалось, что он в гневе ее проклянет, но, если у него и было подобное намерение, что-то во взгляде дочери заставило фермера передумать.
– Бесстыдница! – пробормотал он. – Все вы, молодые, одинаковы. Что ж, судьба ведет тех, кто не желает слушать голос разума, и я оставляю вас судьбе. Пока ты не достигла совершеннолетия, которое случится лишь через пару лет, ты не можешь выйти замуж без моего согласия. Только что ты пообещала в этом меня слушаться. Значит, мы с тобой уедем отсюда в дальние края. Кто знает, что случится там?
– Верно, – торжественно проговорил мой отец, до сих пор хранивший молчание. – Всеведущ лишь Господь, Которому подвластно все на свете и Который непременно уладит это дело, так или иначе. Согласны вы со мной, Анри Марэ? – Поскольку фермер ничего не ответил и мрачно уставился на столешницу, отец продолжил: – Послушайте, вы не хотите, чтобы мой сын женился на вашей дочери, по целому ряду причин, и одна из них та, что он беден. А некий богатый кавалер сделал предложение, которое видится вам даром судьбы после того, как от вас фортуна отвернулась. Другая, настоящая причина состоит в том, что в жилах моего сына течет ненавистная вам английская кровь, и потому, хотя, по милости Всевышнего, мой сын спас жизнь вашей дочери, вы отказываете ему в праве разделить с нею жизнь. Так?
– Да, так, минхеер Квотермейн! – вскричал фермер. – Вы, англичане, все негодяи и мошенники!
– И вы намерены выдать дочь за человека, показавшего себя честным и достойным, за этого ненавистника англичан и заговорщика против короны по имени Эрнанду Перейра, который вам дорог, ибо принадлежит к тому же народу, что и вы сами?
Все мы вспомнили утренние события, и неприкрытый отцовский сарказм заставил Марэ промолчать.
– Что ж, – заключил мой отец, – хотя Мари мне нравится и я всегда считал ее милой и благородной девицей, я тоже против того, чтобы она стала женой моего сына. Я бы желал, чтобы он женился на англичанке и никоим образом не связывался бы с вашими бурами и их заговорами. Однако ясно, что эти двое любят друг друга всем сердцем, и совершенно очевидно, что от своей любви они не откажутся. Посему говорю вам, что попытки их разделить и принудить вашу дочь к замужеству с другим будут преступлением в глазах Господа, за которое, не сомневаюсь, Он не замедлит воздать и покарать. В тех диких краях, куда вы отправляетесь, случиться может всякое, уж поверьте, хеер Марэ. Быть может, разумнее оставить вашу дочь в безопасном месте – здесь?
– Никогда! – вскричал Марэ. – Она поедет вместе со мной на поиски нового дома, подальше от вашего треклятого британского флага!
– Тогда мне больше нечего сказать. Вам, и только вам отвечать за все последствия, – подвел итог мой отец.
Не в силах долее сдерживаться, я вмешался в их спор:
– Зато мне есть что сказать, минхеер! Разлучать нас с Мари – это грех, разлука разобьет ей сердце. Что же до моей бедности, у меня есть кое-какие средства, больше, чем вы думаете. В этой богатой стране достаток приходит к тем, кто упорно трудится, – а я для Мари готов горы свернуть! Человек, которому вы хотели бы отдать руку дочери, этим утром уже показал свою истинную натуру, затеяв низкий обман, чтобы победить в поединке, и сдается мне, хеер Перейра охотно будет лгать и далее, добиваясь своих целей. И потом, ваши намерения бессмысленны, ведь Мари сказала, что за него не пойдет!
– Пойдет, – возразил Марэ. – В любом случае, она отправится вместе со мной и не останется здесь. Она не будет женою юнца-англичанина!
– Отец, я поеду с тобой и разделю все тяготы и испытания, которые нам выпадут. Но замуж за Эрнанду Перейру не пойду, – тихо сказала Мари.
– Минхеер, – добавил я, – быть может, вам однажды снова понадобится помощь юнца-англичанина.
Эти слова сорвались с моих уст словно сами собою; они шли из глубины сердца, уязвленного жестокостью и оскорблениями Марэ; они прозвучали, будто вскрик раненого животного. Я и не догадывался, сколь правдивыми окажутся мои слова спустя некоторое время! Порой наши души как бы приобщаются к неким тайным знаниям из неведомого источника истины…
– Если мне потребуется ваша помощь, я непременно сообщу! – процедил Марэ. Он понимал, конечно, что не прав, и потому пытался скрыть свои чувства за намеренной грубостью.
– Сообщите или нет, я всегда к вашим услугам, минхеер Марэ, как было совсем недавно! И пусть Господь простит вам то зло, какое вы причинили Мари и мне.
Мари заплакала. Не в силах вынести этого зрелища, я прикрыл глаза ладонью. Марэ, когда его не обуревали сильные чувства и он не подпадал под власть своих предрассудков, был, в сущности, человеком добросердечным, и он тоже был растроган, однако попытался спрятать душевные терзания за напускной суровостью. Он выбранил Мари и велел ей отправляться к себе. Она, вся в слезах, подчинилась.
Мой отец поднялся и произнес:
– Анри Марэ, мы не можем уехать прямо сейчас, ибо наших лошадей отвели в крааль и отыскать их во мраке будет непросто. Поэтому просим разрешения остаться под вашим кровом до утра.
– Обойдусь! – бросил я. – Посплю в повозке!
С этими словами я схватил палку и поковылял наружу, оставив взрослых мужчин вдвоем.
О том, что было между ними далее, я мог лишь догадываться. Должно быть, мой отец, который в минуты волнения тоже отличался несдержанностью и вдобавок превосходил своего собеседника силой духа и рассудка, отчитал Марэ за жестокость и за склонность поддаваться приступам гнева. Вряд ли фермер забудет эту отповедь. Думаю, отец заставил Марэ признать, что тот вел себя предосудительно и что извинить его может только принесенный ранее Небесам обет не отдавать дочь за англичанина. Кроме того, Марэ сказал, что обещал руку Мари Перейре, сво ему племяннику, которого горячо любил, и не может нарушить данное слово.
Потом отец вкратце описал мне эту сцену.
– Понятно, – сказал он Марэ. – Значит, обуянный яростью, каковая предшествует безумию, вы готовы разбить сердце Мари и, быть может, принять на себя вину за ее кровь. – И ушел, оставив фермера сидеть в гостиной.
…Мрак снаружи был настолько густым, что мне пришлось брести едва ли не на ощупь. Повозка стояла на некотором расстоянии от дома, и я не сразу нашел ее. Разговор с отцом моей возлюбленной так огорчил меня, что мне хотелось, чтобы кафры выбрали эту темную ночь для нового нападения и покончили со мной!
Когда я наконец добрался до повозки и разжег фонарь, который мы всегда возили с собой, то с немалым удивлением обнаружил, что повозку кое-как приспособили для ночлега: убрали сиденья, закрепили задний полог и так далее. Еще поставили торчком шест, к которому крепилось ярмо для волов, и освободилось место, куда можно было лечь. Пока я размышлял, кто мог все это устроить и зачем, готтентот Ханс взобрался на облучок; в руках у него были две накидки из шкур – кароссы, которые он то ли одолжил, то ли украл. Он спросил, удобно ли мне.
– О да! – воскликнул я. – Но скажи, ты что, собирался ночевать в повозке?
– Нет, баас, – ответил он, – я приготовил место для тебя. Откуда я узнал, что ты придешь? Да просто сидел на веранде и слушал разговоры в ситкаммере, ведь то окно, которое вышибли воины Кваби, никто так не вставил. Господи боже, баас, что вы там наговорили! Я никогда не думал, что белые могут столько болтать, обсуждая всякую ерунду. Ты хочешь жениться на дочери бааса Марэ, баас хочет отдать ее за другого мужчину, который готов заплатить больше скота. Вот мы бы решили все быстро: отец взял бы палку и ее толстым концом выгнал бы тебя из хижины. Потом он поколотил бы девушку тонким концом, и она согласилась бы пойти за другого, и все остались бы довольными. А вы, белые, все треплете языком, но ничего не решаете. Ты по-прежнему хочешь жениться на девушке, а девушка по-прежнему не хочет выходить за мужчину, у которого много коров. А ее отец и вовсе не добился ничего, только разбил себе сердце и навлек беду на свою голову.
– О какой беде ты говоришь, Ханс? – спросил я; признаться, рассуждения маленького туземца слегка меня заинтересовали. – Почему беда придет?
– О баас Аллан, по двум причинам. Так сказал твой отец, достойный человек, который сделал меня христианином, а если кого проклинает такой проповедник, на того проклятия Небес обрушиваются, как молния в грозу! Хеер Марэ прячется от грозы под деревом, а нам с тобой хорошо известно, что бывает, когда в дерево ударяет молния. Вторая причина очевидна для чернокожего, ибо эта примета всегда сбывалась, сколько чернокожие живут на свете. Эта девушка – твоя по крови. Ты заплатил за ее жизнь своей кровью, – тут готтентот указал на мою ногу, – и потому купил ее навсегда, ведь кровь дороже скота. Значит, всякий, кто захочет разлучить тебя с этой девушкой, заведомо прольет ее кровь и кровь того, кто попробует ее украсть. Кровь, кровь! И на себя тот человек тоже навлечет беду.
Ханс всплеснул руками и поглядел на меня. Должен сказать, во взгляде его маленьких черных глаз сквозило что-то неприятное.
– Чепуха! – отмахнулся я. – Зачем ты говоришь такие глупости?
– Потому что это не глупости, баас Аллан. Вот ты смеешься над бедным Хансом, а я узнал это от своего отца, а он от своего, и так велось испокон веку, аминь! Сам увидишь. Да, сам увидишь, как увидел когда-то я и как увидит хеер Марэ, который, если Всевышний не сведет его совсем с ума – он же безумен, баас, и черные это знают, а вы, белые, не замечаете, – доживет до старости и обзаведется хорошим зятем, и зять похоронит его, как положено, в одеяле, когда придет срок.
Я решил, что с меня достаточно этого бестолкового разговора. Конечно, нам-то легко посмеиваться над дикарями и их причудливыми суевериями, однако теперь, по своему богатому жизненному опыту, я убедился, что толика истины в этих суевериях присутствует. Туземцы обладают своего рода шестым чувством, каковое человек цивилизованный полностью утратил – во всяком случае, так мне кажется.
– К слову, об одеялах, – сказал я, желая сменить тему. – У кого ты забрал эти кароссы?
– У кого? Баас, мне дала их мисси! Когда я услышал, что ты будешь спать в повозке, то пошел к ней и одолжил у нее одеяла. Ой, совсем забыл. Она дала мне записку для тебя. – Готтентот сунул руку под грязную рубашку, потом под мышку, потом пошарил в густых волосах и извлек из последнего «потайного места» листок бумаги, скатанный в шарик.
Я развернул послание и прочел записку, написанную карандашом по-французски:
Буду в саду за полчаса до восхода. Приходи, если хочешь попрощаться. М.
– Ответ будет, баас? – спросил Ханс, когда я сунул листок бумаги в свой карман. – Если да, я отнесу, и меня никто не увидит. – Тут его словно посетила некая мысль, и он уточнил: – А почему ты не отнесешь сам? Окошко мисси легко открыть, и она обрадуется тебе, вот увидишь.
– Тихо! – цыкнул я. – Я иду спать. Разбудишь меня за час до петухов. Погоди, проверь, чтобы лошадей вывели из крааля и найти их было непросто, на случай, если преподобному вздумается уехать пораньше. Но смотри, не упусти их, мы здесь гости нежеланные.
– Хорошо, баас. А знаешь, баас, хеер Перейра, который пытался обмануть тебя на гусиной охоте, спит в пустом доме, в паре миль отсюда. Когда проснется утром, потребует кофе, а его слуга, который будет кофе варить, мой добрый друг. Если хочешь, я могу что-нибудь туда подсыпать. Не убивать, это ведь против закона, как говорится в Библии, а просто чтобы хеер Перейра спятил, об этом-то в Библии ничего не сказано. Я знаю отличные снадобья, белые о них и не догадываются; от них кофе только вкуснее, и они избавят тебя от многих бед. Вот придет хеер Перейра на ферму без одежды, точно кафр, и хеер Марэ, хоть он тоже безумен, увидит его и поймет, что такой зять ему не нужен.
– Ступай к дьяволу, Ханс! Или сам ты дьявол? – Я отвернулся и сделал вид, что засыпаю.
Наставлять своего верного слугу, преданного, но безнравственного Ханса, чтобы он разбудил меня рано утром, как наставляла леди свою мать в одном стихотворении, вовсе не требовалось; по-моему, в ту ночь я вовсе не сомкнул глаз. Не стану описывать свои терзания, ибо их несложно вообразить, – только представьте себе муки влюбленного юноши, которого норовят разлучить с его первой любовью.
Задолго до рассвета я уже был в саду, в том самом саду, где мы встретились впервые, и ждал Мари. Наконец она появилась, скользя между стволами этаким бледным призраком, ибо куталась в какое-то светлое одеяние. О! Мы снова были вдвоем, я и она, одни в этом безмолвии, что предшествует африканскому рассвету, ведь все обитатели ночи удалились в свои логова и укрытия, а те, которые живут на свету, еще спали крепким сном.
Она увидела меня и замерла, потом распахнула объятия и молча прижалась к моей груди. Мгновение спустя она прошептала:
– Аллан, мне нельзя задерживаться. Если отец застанет нас вместе, он обезумеет и застрелит тебя.
Как всегда, она беспокоилась не о себе, а обо мне.
– А как же ты, любимая? – спросил я.
– Ему не будет до меня дела! Грешно так думать, но я бы желала, чтобы меня он тоже застрелил, и тогда я бы избавилась от этих мучений. Говорила я тебе, Аллан, в тот момент, когда кафры на нас наседали, что умереть было бы лучше. Сердце меня не обманывало.
– Значит, надежды нет? – проговорил я. – Он и вправду разлучит нас и увезет тебя в глушь?
– Разумеется. Он не передумает. Но надежда есть, Аллан. Через два года, коль Бог даст дожить, я стану совершеннолетней и смогу выйти замуж по своему желанию. Клянусь, что мне не нужен никто, кроме тебя, и мои чувства не изменятся, даже если ты погибнешь завтра.
– Благослови тебя Небо за эти слова, – прошептал я.
– Что в них особенного? – не поняла она. – Разве я могла сказать что-то другое? Или тебе хочется, чтобы я предала свое сердце и жила дальше униженной и неверной?
– Тогда и я клянусь в том же!
– Нет, не клянись. Я буду жить, зная, что ты любишь меня. Если меня похитят, прошу, женись на другой доброй и достойной женщине, ибо не пристало, не подобает мужчине жить одному. У нас же, девушек, бывает иначе. Послушай меня, Аллан. Петухи уже подают голос, и скоро станет светло. Оставайся здесь, со своим отцом. Если получится, я буду писать тебе время от времени, рассказывать, куда мы уехали и как живем. А если писем не будет, значит писать нет возможности, либо я не нашла, с кем передать весточку, либо письма затерялись по дороге. Ведь мы уезжаем в те края, где живут одни дикари.
– Куда точно вы едете? – спросил я.
– По-моему, куда-то на побережье, к заливу Делагоа, где правят португальцы. Мой кузен Эрнан едет вместе с нами. – Она передернула плечами в моих объятиях. – Он наполовину португалец. Он уверяет буров, что переписывается со своими родственниками, и те много чего ему наобещали – дескать, они подыскали нам отличные места для проживания, где нас не достанут англичане. Сам знаешь, Эрнан ненавидит англичан не меньше моего отца.
Я негромко застонал.
– Я слыхал, что там бродит лихорадка, а земли у залива полны свирепых кафров.
– Может быть. Я не знаю, и мне, если честно, все равно. Я просто пересказываю тебе намерения своего отца, но все может измениться, если обстоятельства сложатся иначе. Постараюсь послать тебе весточку, а коль не удастся, я верю, Аллан, что ты разыщешь меня сам. Если мы оба будем живы и ты не разлюбишь меня – ту, кто всегда будет любить тебя, – потом, когда я стану совершеннолетней, ты приедешь, и, кто бы что ни говорил, я выйду за тебя замуж. А если я умру, что вполне может случиться, тогда мой дух будет присматривать за тобой и дожидаться, пока ты не присоединишься ко мне под кровом Всевышнего. Ой, смотри, светает! Я должна идти. Прощай, любовь моя, моя первая и единственная любовь. В жизни или в смерти, мы непременно встретимся снова.
Мы крепче обнялись и поцеловались, бормоча ненужные слова, а затем она высвободилась из моих объятий и убежала. Прислушиваясь к шороху ее шагов по покрытой росою траве, я чувствовал себя так, будто мое сердце взяли и вырвали из груди. Да, на мою долю за долгие годы жизни выпало немало страданий, но вряд ли мне доводилось испытывать муки горше, чем в тот час расставания с Мари. Ибо когда все слова сказаны и все дела сделаны, что может быть радостнее чистого восторга первой любви – и что может быть мучительнее ее утраты?
Полчаса спустя цветущий сад Марэфонтейна остался позади, а перед нами раскинулся выжженный огнем вельд, черный, как ожидавшая меня впереди жизнь.
Назад: Глава V Поединок
Дальше: Глава VII Аллана зовут на помощь
