Райкин

Как-то мой «дофлажный» однокурсник Сережа Урсуляк (о нем я говорил выше, скажу еще и ниже) пригласил меня на спектакль Аркадия Райкина, где он тоже участвовал. После института Сергей попал в этот театр по распределению. Я с радостью согласился: до этого момента я никогда не видел Райкина «живьем». И вот прихожу, Сережа меня встречает, проводит за кулисы (круто!), показывает свою гримерку, с кем-то знакомит… но все: третий звонок — пора идти в зал. Я прохожу вдоль сцены, собираюсь уже открыть дверь «выход», как вдруг вижу, на стульчике в углу, ссутулившись, сидит какой-то человек. Я подхожу ближе и тут понимаю, что это вовсе не человек — это АРКАДИЙ РАЙКИН! Я опешил. Звезда из звезд! Кумир из кумиров! Великий Райкин сидит, устало опустив плечи, на стуле, одинокий, в пыльной темноте! Боже, какой же он старый! — с жалостью подумал я и, потрясенный увиденным, вышел в зал.

Все еще под впечатлением от встречи я не заметил, как погас свет, заиграла музыка… но вот открывается занавес и на сцену ВЫБЕГАЕТ Аркадий Райкин! Подтянутый, элегантный, в умопомрачительном костюме… подбегает к микрофону и замирает, глядя в зал с едва заметной полуулыбкой.

Ну, тут, понятное дело, крики, стоны, овация — словом, полный восторг зрителей и меня в их числе. Я уже не мог поверить в увиденное мною пять минут назад за кулисами. На сцене стоял другой человек. На сцене стоял тот самый Райкин, которого любили и боготворили миллионы людей. Тот, каким он должен был выйти на сцену, каким его ждали. На сцене стоял АРТИСТ! И ради этого нашего ощущения он сидел, сгорбившись, на стульчике. Он собирался. Он настраивался. Он готовился к этой встрече. И… он волновался! И вот это отношение к профессии, этот урок актерского мастерства, который, сам того не зная, преподал мне тогда Аркадий Исаакович, навсегда закрепился в моем сознании: нельзя просто так взять и выйти на сцену — сцена этого не прощает.

Увы, сотни современных юмористов выходят на сцену именно «просто так» и несут что-то пошлое и убогое, не видя себя в «кривом зеркале» псевдоискусства, но, впрочем, так и должно быть, их сотни — Райкин один.

Не так давно Кирилл Набутов снимал фильм к столетию Райкина и попросил меня рассказать о моих встречах с Аркадием Исааковичем. Было записано большое интервью, которое я, конечно же, начал с той встречи за кулисами.

И вот по прошествии времени я натыкаюсь в телевизоре на тот самый фильм. Начинаю смотреть… Ага, вот фрагмент со мной… Ну-ка, ну-ка… И вот что я услышал от себя: «Когда я первый раз увидел Аркадия Райкина за кулисами, я подумал: «Боже, какой же он старый!»…

Ждете продолжения? Эффектного разворота? Нет! Это все. Больше в этом фильме я не появился. Спустя пару лет я спросил у Набутова, как такое возможно? На что он мне авторитетно заявил:

— Этого не может быть!

Я добавил этот киноэпизод, чтобы таким образом извиниться перед зрителями того фильма, но, в первую очередь, перед Константином Аркадьевичем Райкиным, который, наверное, был крайне удивлен, услышав этот хамский пассаж из моих уст.

Несмотря на всенародную славу, Аркадий Исаакович был человеком застенчивым и по-детски наивным. Он мог надуться на какого-нибудь артиста, пришедшего в слишком элегантном пиджаке (его страсть к шикарным костюмам была общеизвестна), он влюблялся в нового актера или актрису, давал им ключевые роли в своих спектаклях… а потом вдруг разлюблялся, и актер становился просто членом труппы. Райкину приписывают фразу, которую он в сердцах произнес на собрании коллектива, когда артисты возмущенно стали требовать больше и лучше ролей.

— Вы — взбесившийся гарнир! — якобы выкрикнул он.

Во-первых, не верю, что актеры осмелились что-нибудь потребовать у Райкина, во-вторых, сомневаюсь в такой остроумной, но жесткой формулировке (Аркадий Исаакович был человек мягкий), в-третьих, он всегда давал роли всем без исключения артистам, и, в-четвертых, да, мы все были гарниром! Может быть, кто-то тайно злобствовал по этому поводу, но мы, молодежная часть труппы, с радостной покорностью этот факт принимали. Когда ТАКОЕ основное блюдо, то и гарнир смотрится неплохо!

При всем при этом у «гарнира» была прекрасная возможность для самореализации: когда Аркадий Исаакович болел, а болел он, увы, часто (следствие постоянных конфликтов с партийными и «культурными» чиновниками), так вот в эти дни в репертуаре театра оставался только один спектакль — «Избранное». Он ничем не отличался от других постановок: те же миниатюры, те же шутки, да и артисты те же, всего-то одного и не было. Казалось бы, зритель даже не заметит разницы — подумаешь, один артист… Но он (зритель) замечал! Это никак не проявлялось: публика смеялась, благодарно аплодировала… И все же… Вот это «все же» мне посчастливилось однажды увидеть!

В Ленинградском театре эстрады игралось «Избранное». Аркадий Исаакович только-только восстанавливался после долгой болезни. Он уже появлялся в театре, но спектакли пока еще не играл. И вот начинается второе отделение, открывается занавес… На сцене стоит Райкин.

В моей палитре не хватит красок, чтобы описать реакцию зала. Ведь они же знали, что Райкина не будет, и все равно пришли. Пришли, чтобы ощутить атмосферу, дух гения — ведь это ЕГО театр, ЕГО актеры…

Так тысячи людей идут в Дом на Мойке, где жил Пушкин… и ведь знают, что его уже нет с нами, а все равно идут. Они трепетно пересекают гостиную, столовую, благоговейно заглядывают в спальню… а там стоит живой Пушкин! Ну, в данном случае, Райкин — неизвестно, где будет сильнее реакция. В общем, бурные и продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию! Тогда это явление Райкина народу длилось минут десять. Он поднимал руки, он кланялся — но нет, зал стоял и рукоплескал. (Говорят, что однажды на юбилее МХАТа с поздравлением на сцену вышел Аркадий Райкин… И зал, и труппа театра встали. Министр культуры Фурцева, сидевшая в ложе, стала возмущаться. Как же так? Когда вышел на сцену представитель ЦК, артисты слушали его сидя, а вышел Райкин — все встали. Кто велел? В этом и гений Райкина, что никто не велел.).

На самом деле, не только из любви к зрителю Аркадий Исаакович выходил в «Избранном», он еще заряжал свой аккумулятор, подсевший за время болезни. Получив адреналин обожания, прочтя какую-нибудь свежую миниатюру, уже на следующий день Райкин выходил во всем своем великолепии в спектакле «Его величество — театр», и зрители восторженно понимали: да, на сцене появился еще один артист… его имя Аркадий Райкин.

В 1981 году Константин Райкин, настоящий, глубокий драматический артист, неожиданно для всех уходит из «Современника» и идет работать к папе в Ленинградский театр миниатюр. «Как это может быть?! — недоумевали все. — Такой талант, такие серьезные роли, большие перспективы… И вдруг — эстрада, низкий жанр! Зачем?»

И, конечно, все были правы: высоким жанром эстраду в СССР делал один единственный человек — Костин папа, но именно поэтому он и был Аркадием Райкиным, а это значит стать вторым? Тенью отца?.. (так и просится — Гамлета).

Но нет! Костя всех перехитрил. Он задумал свой театр — театр, которого в России еще не было. Музыка, танец, гротеск, положенные на систему Станиславского, с серьезным проживанием образа — это было чистой авантюрой. Хочешь переживаний — иди в Малый, нужны танцы и гротеск — вон за углом Оперетта, а в одном флаконе — ни-ни!

Тогда о существовании знаменитых бродвейских шоу и мюзиклов что-то слышали, но представить себе нечто подобное в наших советских реалиях казалось немыслимым.

А Костя решился. И стал строить свой театр.

Он набрал небольшую группу молодых ребят, добавил некоторых актеров из папиного театра, и началась работа.

Как вы, вероятно, догадываетесь, я тоже оказался в этой группе. Конечно, знакомство с Костей сыграло в этом какую-то роль, но все же не за здорово живешь отбирались артисты будущего революционного театра. Все показывались в театр на общих основаниях: играли отрывки, читали стихи, пели, танцевали и т. д. С последним вышла небольшая накладка. На просмотре Костя спросил меня:

— Ты случайно не был у Дрознина «поганой овцой»?

— Нет-нет! Что ты! — заторопился я. — Он меня очень хвалил! Говорил, что у меня прекрасная растяжка…

— Ну что ж, — сказал Костя, — это здорово.

Поясняю, Андрей Дрознин был педагогом по сценическому движению в Щукинском училище (из которого мы с Костей оба родом). Он очень ревностно относился к своей дисциплине и если видел, что студент халтурит или ленится, то вешал на него свой фирменный ярлык «поганая овца». Надо ли говорить, что на мне он висел? И, по-моему, не один. Так вот, когда я уже был принят в прославленный коллектив и пришел на… занятие по пластике, первым, кого я увидел, был Андрей Дрознин, приглашенный Костей работать с актерами театра! Мы встретились глазами и оба все поняли… Но надо отдать ему должное, Андрей меня не выдал, а наоборот, дал мне еще один шанс, которым я худо-бедно воспользовался.

Это было прекрасное время. Мы репетировали день и ночь. В основном занимались движением. Костя хотел превратить нас всех во Фредов Астеров и Лайз Минелли, в то же время Михаил Мишин писал сценарий для нашего первого спектакля-ревю «Лица». Декорации делал Олег Шейнцис, музыку писал Георгий Гаранян, а режиссером-постановщиком был Валерий Фокин. Круче команды не придумать!

И в работе, и в наших душах царила атмосфера студийности: мы творили историю и страшно гордились своей причастностью. Температура 39 не являлась основанием для пропуска репетиции. Ах, как было здорово!

Спектакль получился мощным и успешным, но очень тяжелым (в буквальном, физическом, смысле). Помимо драматических сцен, он состоял из бесконечного танца, а если учесть, что Костя заставлял нас проходить все танцевальные номера на полную катушку перед началом каждого спектакля (и этих спектаклей могло быть тридцать в месяц), то можете представить, насколько выжатыми лимонами мы стали. Когда мы пытались достучаться до жестокого сердца Константина Райкина, дескать, нельзя дважды в день ставить мировой рекорд! — он лаконично отвечал:

— Можно, — и мы обреченно продолжали лезть из кожи вон.

Нет, никаких обид и злости к Косте мы не питали. Он не был ни самодуром, ни Карабасом-Барабасом. Он просто был такой — до фанатизма требовательно и ответственно относящийся к профессии. Насколько я знаю, таким он и остался. И это его отношение сделало театр «Сатирикон» одним из главных явлений в российском театральном мире.

Ленинградский театр миниатюр был театр ленинградский (простите за вынужденную тавтологию), а это значило, что большую часть времени мы проводили в этом бесконечно любимом мною городе. Правда, уже было принято решение о переводе театра в Москву, причем произошло это после разговора Аркадия Райкина с Леонидом Брежневым. В театральных кулуарах долго ходила легенда об этом разговоре:

— Слушай, тут у меня Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я — за. Как ты? Тогда я так и пишу: Демичев — за.

— Вот у меня сейчас Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я Демичеву звонил, мы, я и Демичев, — за. Ты как? Понял. Я пишу: Гришин — за. Все в порядке!

— Это Брежнев говорит. У меня тут Райкин, он в Москву с театром хочет переезжать. Я — за, Гришин с Демичевым — за. Как ты? Понял. Я так и пишу: Романов — за».

Этот Романов (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) был исчадием ада. Среди коммунистических лидеров вообще трудно было найти ангелов — но этот! Он люто ненавидел и травил всех деятелей культуры, которые «не приспосабливались». При Романове были изгнаны из СССР Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Не сложились у него отношения и с Дмитрием Лихачевым. И, конечно же, многими шрамами на сердце Аркадия Исааковича Райкина мы обязаны этому, прости господи, коммунисту.

Так вот, все годы пребывания в Ленинграде мы, московская часть труппы, прожили в гостинице «Октябрьская», что около Московского вокзала. Она стала нашим вторым домом со всеми вытекающими последствиями. Там случались романы, создавались и распадались семьи, и, главное, велось полноценное хозяйство. Все номера были подпольно оснащены плитками, кипятильниками, чайниками и сковородками. Мы варили супы, жарили собранные в Комарово грибы, ну а про чай и кофе я и не говорю. Несмотря на то что пользоваться электроприборами в номерах категорически запрещалось, наши милейшие коридорные дамы (тогда во всех коридорах сидели дежурные) закрывали на это глаза. Вообще, с сотрудниками гостиницы у нас сложились теплые домашние отношения: мы постоянно приглашали их в театр, а они максимально обустраивали наш быт.

Иногда после спектакля я подходил к коридорной Лизе и смотрел на нее жалобными глазами…

— Нет! — говорила она. Я продолжал смотреть… — Ну, хорошо, сейчас гляну, — обреченно вздыхала Лиза и листала списки проживающих. — В 736-й и 811-й живут. Но еще рано, подойди через полчаса.

В 736-й и 811-й жили финны. Вернее, не жили, а лежали. Они приезжали на два дня из Хельсинки, чтобы пить. У них там алкоголь был космически дорогой, а у нас, по их меркам, раздавался даром. Они покупали ящиками водку, забивались в номера, и через двое суток их в бессознательном состоянии грузили в автобусы — ехать домой. Такой вот незатейливый туризм. Больше половины водки при этом оставалось нетронутой, и ее потом списывали и выбрасывали (вы в это верите?). Так вот, средний финн впадал в беспамятство примерно минут через двадцать после того, как входил в номер (они вообще плохо пьют). Лиза страховочно выжидала еще полчаса, заходила в комнату, переступая через разбросанные тут и там финские тушки, брала со стола бутылку водки и несла ее мне. Безвозмездно! (Я на всякий случай изменил имя этого ангела во плоти: вдруг она еще работает в «Октябрьской» и по-прежнему добывает финскую водку бедным актерам-постояльцам.).

А когда я заболел… Нет, об этом подробнее.

10 ноября 1982 года я уезжал после побывки дома в Ленинград. Вечером все начали перезваниваться и спрашивать друг друга:

— Вы ничего не слышали?

— Нет, а вы?

— Да что-то такое говорят…

И так далее в этом духе. В общем, поползли слухи, что умер Брежнев.

Эти слухи мы на «Красной стреле» привезли на следующий день в Ленинград. Никаких объявлений не было, и мы поехали в театр на репетицию. Примерно через час вбежал директор концертного зала и закричал:

— Что вы делаете?! Немедленно прекратите репетицию!

— Почему? — спросил Костя.

— Ну как?! — выразительно обвел нас глазами директор.

— Еще же не объявляли, — невозмутимо отрезал Костя.

— Нет! Немедленно! Нельзя! У меня будут неприятности!

В общем, отменили не только репетиции, но и несколько последующих спектаклей — над страной повис траур.

Казалось бы, выходные — можно расслабиться, потусоваться сквозь печаль и траур. Так нет, придя в гостиницу, я почувствовал небольшой озноб… потом большой — и слег с сильнейшим гриппом. Осень, серость, мгла… то и дело в знак скорби гудят поезда на Московском вокзале, а я валяюсь в бреду с бешеной температурой. Из развлечений у меня на тумбочке лежит «Мо́би Дик» Германа Мелвилла — книга, которую я долгие годы порывался прочесть и которую теперь ненавижу всеми фибрами души. Тысячестраничный роман, мрачно описывающий страсть капитана Ахава, желающего убить Белого кита, доконал меня окончательно. Когда пришел вызванный мною врач и увидел меня трясущегося в лихорадке, он удивленно спросил:

— А вы-то чего?

Оказывается, целыми днями он бегал к умирающим старушкам, которые не смогли перенести смерть Генерального секретаря, а тут молодой бугай — и туда же!

Коллеги от меня отвернулись: никто не хотел заполучить грипп. Позванивали, справлялись о здоровье, интересовались, не нужно ли чего, и, получив отрицательный ответ, облегченно вешали трубку. Вы спросите, а как же я жил, что ел-пил в эту печальную неделю? Вот! Что называется, спасибо за вопрос! Уборщицы и коридорные ангелы заботились обо мне. Они не только ходили в магазин за хлебом, кефиром и лекарствами — они приносили мне из дома бульоны и варенье! Они не боялись заразиться — они спасали мне жизнь! (Ну, это я так, для пущего эффекта.)

В редкие минуты просветления я швырял в угол Ахава и брел с надеждой к телевизору, прощелкивал круг переключателем каналов (никаких пультов тогда не было и в помине) и натыкался то на Бетховена, то на Шопена, то на балет, то еще на какие-нибудь траурные радости. В отчаянии я подбирал «Дика» и падал обратно в койку. И так пять дней!

Однажды днем в разгар хандры позвонил Костя Райкин:

— Как дела? Что делаешь?

— Да ничего, лежу.

— «Полосатый рейс» не смотришь?

— Что???!!! — выкрикнул я и, бросив трубку, кинулся к телевизору. Если бы в этот момент меня спросили: «Чего ты хочешь больше всего в жизни: машину? яхту? кругосветное путешествие?» — я бы, не раздумывая, ответил: «Полосатый рейс!!!»

Мой организм, моя душа, измученные болезнью и Шопеном, вопили: «Рейс! Рейс! Полосатый! О, да!»

С этими мыслями, трепеща от вожделения, я подскочил к телевизору и начал щелкать. Где-то на третьем круге в мою душу закрались робкие сомнения: везде все тот же скорбный набор, да и каналов в те времена было всего четыре. Но я продолжал крутить ручку в надежде на чудо. А вдруг он где-то между каналами? А может, надо крутить в другую сторону?

Когда минут через пять я, окончательно отчаявшись, выключил телевизор и обернулся, то увидел в дверях номера счастливые лица своих коллег во главе с Райкиным — это был розыгрыш. И этого я им не прощу никогда в жизни!