Позвонил Костя Чебунин и сказал, что у него Михайловы проездом из Сросток, что Тане Михайловой нужно срочно в Прокопьевск и что машину заводили в мороз с сигналки и, по-видимому, залили. Баскаков сгрёб брезент и паяльную лампу и ушёл на подмогу.

Костя Чебунин жил на обособленном отъярке, отделённом двумя оврагами, где морозный ветер задувал и закручивал особенно свирепо. Когда-то Костя привёз с карьера серого гранита и увалил им угор. Машина — серо-стылого цвета «сурф» — стояла на этих камнях немного вверх мордой — как памятник самосвалу у гидростанции или Колькиной «аме» на Чуйском.

У Кости шла гулянка. С Михайловыми приехал ещё здоровенный казачина в штанах с лампасами и синем бешмете. У него были широченные щёки и сложного устройства растительность: густые усы с подусниками и щетинистое щёчное поле: они соседствовали, как лес и тальники. Сам весь пышущий, сопящий — целый завод. Такие обильные, грузные люди устроены трудней обычных — кажется, им нужны особые механизмы для управления массой. Своя гидравлика, пневматика… То потом покроется, как градирня, то остынет, стравит пар.

Компания моментально попытались затащить Баскакова за стол, но он отказался и пошёл работать. Вывалили на подмогу — Баскаков прогнал, чтобы не мешались, и оставил только Костю — помочь обвесить машину брезентом. А вскоре и его отправил:

— Иди гостей развлекай. Надо будет — позову.

— Ну а…

— Не-не-не… Я не пью до Праздника. Давай-давай… Не отсвечивай тут. Хе…

Уже нагнало мутно-сизую хмарь, но мороз не спешил сдавать. Всё было серо-чёрно-белым. Судорожно дрожала выдутая травка. Ветер драл брезент с ружейным хлопаньем. У Кости топилась баня, и дым срывало с искрами и наваливало на Баскакова, добавляя беспорядка… Спрятавшись за ветром с паялкой, попытался налить бензин в ванночку — игольно-тонкая струйка засеребрилась бодро, но тут же заметалась, плоско скособочилась и опала. Баскаков плюнул и пошёл к Косте за проволочкой. Там будто намагничено было, чтоб его зазвать: все разом обернулись и с горластой силой потянули за стол. Он каменнороже вызвал Костю, и тот нашёл кусок многожильного провода. Зачистили ножиком. Обнажённые жилки замахрились, как кисточка. Баскаков снова нырнул в упругий и обжигающий ветер и засел с паялкой. Перчатки мешали, и пришлось с одной руки снять. Мокрая от бензина, она резиново тянулась.

Проволочный венчик был из сталистых волосин. Анестезия бензина и ветра так сильно работала, что он не заметил, как наколол палец, стыло-чужой. Долго попадал в отверстие форсуночки, но наконец прочистил, и бензин брызнул родниковой нитяной струйкой и наполнил копчёную ванночку. Кровь капнула и разбежалась по дегтярному озерцу. Баскаков поджёг. Колыхаясь, рыжее пламя затрепетало, наконец и форсунка запела турбинно — сначала плевалась длинным рыжим хвостом, потом рыжину подобрала, и осталась прозрачная синева у сопла, побелевшего до солевой седины. Чем жарче, тем незримей. Установил лампу под машину, завесил юбку, долго поправлял её на звереющем ветру. Стянул перчатку со второй руки — пальцы-крючки не чувствовали. Загрёб снегу и стал растирать. Сел в проколевший салон. Глянул на мёртвый бортовой экранчик, потом на свои руки: смесь крови, копоти и снега.

Едва отогрелся, полез проверять лампу. Мелкий, еле сеющийся снежок рябел на фоне серого гранита. Лампа ракетно гудела, под машиной за юбкой было жарко и чадно. Но не оставишь без присмотра. И снова сидел в ледяном салоне и думал о чувстве границы. Где-нибудь в тайге нет подмоги, а тут вот она — за дверью. А так же недосягаема. Самое трудное — в миру рубеж держать.

Баскаков уже открыл капот и вывинчивал свечи, жалея, что не огрел стопарёк самогонки. Отошедшие пальцы ломило. Ветер пронизывал насквозь, и он чувствовал себя огромным беспомощным ситом.

— Соседушка, не побрезгуй! — вдруг раздался громовой окрик, и на крыльцо вывалил без шапки и в бешмете широченный казачина с подносом и белым в красный ромб рушником. — Не отврати!

С подноса ветер урвал кусок хлеба. Повалилась бутыль. Подошед к Баскакову, казачина пал на колени с криком:

— Не отврати лице, и не отрини… ибо не врази! Не врази, но муж строг пришед скрозь мраз и ветр дасти (он пробасил именно «скрозь» и «дасти») радость и веселие заколевшему в расселинах каменных. Ибо сказано в Писании — кто аще препоясан силою духа новосибирсксаго и тузлчинсксаго к землям проколевшим и снегоукрашенным, тот восстав яко кедр, возвел на сей яр огнедышащую Евлампию… — Ломящий ветер попытался вдавить сказанное обратно ему в горло, широченное, как дымоход, но он будто вьюшку перекрыл и, отдышавшись, открыл вновь и с пылом завёл: — И силой её упования затеплил… — он увидел в руке Баскакова свечи, — затеплил сии свечи, вдунув в них искру Божию и долгожданную! Прости, Господи!

— Ща, мужики, маленько осталось! Тащите аккумулятор! Надо ещё форсунки отцепить! — пригибаясь от ветра, прокричал Баскаков.

Его больше всего волновало, заведётся или нет. Мужики были в защитном хмельном красносиянии, жар держали и могли ещё с пару минут простоять, но уже стыли с выступающих частей.

— Уйми гордыню, сын мой! — рявкнул казачина. — Не уподоблься нисходящим в ров… Угаси шатания духа и прими сию… — Он хотел сказать и «чашу», и одновременно «чарку»: — Чару… Чару сию… — И сам засмеялся: — Чару… — Он уже торжественно держал это нежданно добытое слово. — И да будет чара сия чревосогревна, благоутробна и душеутешиста!

В ту же минуту, чуть прихрамывая, подбежал с гармонью Юрка Михайлов в папахе и оба загремели:

Баскаков сглотил стопку самогонки, закусил сжавшимся огурчиком. Поставили аккумулятор, он продул двигатель. И теперь жарил свечи. Надо было попасть в гнёзда, в резьбу, вставить в ключ, и он еле терпел пальцами, держа раскалённую свечу, и через неё грелось всё тело, и пятки благодарно оживали. Это было обратно тому, как втекал холод в дом через заиндевелые дверные болты. Машина со второго раза, сотрясясь, завелась.

— Пускай греется! — победно вскрикнул Баскаков, и все рванули в дом, где в него вкатили целую череду стопарей, которые, накопись, лезли без очереди и будто ревнуя друг друга.

Запели. Казачина, которого все звали Добры печкой, время от времени взрыкивал: «Четвертя надо брать спокойней!» Баскаков глянул на часы:

— Мужики, мне домой надо!

— Братка, мы отвезём.

— Никово не повезём! — сказал Михайлов. — Пойдём по селу как положено! С гармошкой.

Костя предусмотрительно остался. По приближающимся звукам и истошному лаю Лена всё поняла.

Добрынечка так и ввалился с подносом и рушником. На подносе стайно взгромыхнули стопки:

— Мир вашему дому. Как ночевала, хозяйка?

— Слава Богу, — холодно отозвалась Лена. — Игорь, я не поняла.

— Лен, завели, причём со второго раза! — восторженно воскликнул Баскаков. — Собери нам чо-нибудь похряпать.

— Ты не забыл, куда нам завтра? — И добавила с прохладным недоумением: — Ну, проходите…

Ленино недовольство угрожало победной волне, и он сказал увесисто:

— Собери на стол, не видишь, люди пришли.

— Игорь, ты на себя смотрел?

Добрынечка выдвинулся, защищая Баскакова:

— Не смей, юница, преко… глаголить мужу… э-э-э… во мраз и хлад воздувшего вторую жись стальному онагру, что, сложив копыта, возлёг, обессилев… Огромное извините! — с недоумением сказал он упавшей вешалке. — Мужу! — строго подняв палец, сочно повторил Добрынечка, видимо, наслаждаясь тем, что слово «муж» работало и в прямом, и одновременно в высоком смысле. По-самолётному посадив поднос на стол и разбрызгивая самогон, он наполнил стопки: — Елена! Сию чару подними с нами во знак го-сте-при-им-ства. Ибо скудорадушие есть тяжкий грех, подобный волку, грызущему душу, и да будет он звероуловлен в самом корне адамовом и завулоновом!

Вздымаясь, и пыша, отекая с заиндевелых усов, становясь всё более красноречивым и сложносочиненным, он сказал громогласно и уважительно:

— Не будем глядеть на сей стол, яко овн на новоизлаженные воротья! За этот дом, стоящий на взлора… на взороласкающем взлобье! Да посетит его лихва и минует лихо. За тебя, жена! — обратился он к Лене. — Будь глазоприглядна, лобзообильна и плодовита, ибо придёт время, и сыновья твои, взлобзя… взрастя в гобзях… — Он тяжко замер, тряхнул главой и громко продекламировал: — Взрастя в лесах и кущах, гобзящих дичью, добудут еленя и вепря и сокрушат кедры, а мы распрострём… тучные телеса свои как… э-э-э, — прорычал он с досадой, — как насаждения масличные окрест трапезы твоея!

— Вешалку вы уже сокрушили… Так что кедрами не обойдётся… — проворчала Лена.

— И словеса твои нам же в притчу! Сей самогон настоен на кедровой шишке, младой и мягкой, аки ананас. Снятой с самой верхушки и рассечённой начетверо шашкой…

— Так! — сказал хозяйски Баскаков. — Где… хлеб у нас?

Он сильно отяжелел и казался подбитее мужиков…

— Там же, где тестомес! — отрезала Лена и, бумкнув на стол тарелки с капустой и солёными помидорами, вышла в соседнюю комнату.

— Что за тестомес?! — живейше поинтересовался Добрынечка.

Лена всё слышала и тут же открыла дверь, словно сидела в скраде:

— Да это не к вам претензия! Тут год назад тестомес потеряли, а хозяин новую хлебопечку до сих пор покупает. А я в магазин не сходила. Сильно холодно. Извините, — и снова ушла в скрадок.

Баскакову хотелось, чтобы жена восседала с ними за столом, чтоб всё было честь-по-чести, и он пошёл к Лене.

Едва Лена увидела Баскакова, глаза её набрякли слезами, и она закричала:

— Не подходи ко мне! Не подходи!

— А ну, дура, перестань вопить! — ледяно взрычал Баскаков. — Не видишь, к нам люди пришли!

— Что?! Что ты наделал! Ты не представляешь, что ты наделал! — закричала Лена.

Глаза её наполнились смесью ненависти и слёз. Вокруг глаз тоже вспухло, отёчно очертились мешки. Он протянул руку, но она отшатнулась, вся напружиненная, дрожащая. Ненавидящие глаза ослепили Баскакова. Он продолжал на неё надвигаться, и она выскочила обратно в гостиную.

— Препознавательно! — удивился тучный Добрынечка. — У нас в полевой кухне тестомес был — весьма плугоподобен! В толк не возьму, как возможно гостеприимной хозяйке потерять сие орало. Разве славный подъесаул Шлыков перековал его на меч-кладенец иль востросекущую шашку!

Подойдя вплотную к Лене, Баскаков сказал негромко и твёрдо:

— Изволь, девушка, быть с гостями и принимать их, как подобает хозяйке!

Ленины глаза снова наполнились слезами и ненавистью и она закричала:

— Пошёл вон от меня!

— Счастие, девица, не в тестомесе, а в семейном согласии, — сказал Добрынечка.

— Да что ж это? — в растерянности воскликнул Михалыч и развёл руками.

— А я объясню, — демонстративно громко сказал Баскаков. — Тестомес, о котором… крикоглаголила гостеприимная и мужепокорная фемина, был славным подъесаулом Шлыковым… звероуловлен и ликвидирован как самое басурманское изобретение — хозяйке в наущенье, ибо несть на земле Сибирской и Среднерусской тестомеса душеласкательней, нежели ея заботливые длани!

— Та-а-ак!

— Ввиду же того, что хлебостряпательная автомашинка была, э-э-э… наиредчайшей… э-э-э… разновидности, то достать необходимый тестомес было решительно невозможно. Покупку же нового механизма я не только… ик… не благоприблизил, а исключил вовсе, дабы не вносить в жилище устройство, содержащее в себе кратнопомянутый тестомес как предмет семейного раздора.

В этот миг Елена вышла на середину зала с любимым баскаковским фарфоровым электрическим чайником, привезённым из Китая, и сказала:

— Если ты сейчас не замолчишь, я его расшибу.

— И в урок бабе, которое как эсь существо неразумное и более способна жужжать про тестомес аки песия муха, нежели чем э-э-э… настропо… искуситься стряпать хлеб у духовом шкапчике.

Лена с размаху шарахнула чайник и выбежала, хлопнув дверью.

— За сходную мизансцену я был изгнан из Мариинского театра «Жёлтое окошко», — сокрушённо провозгласил Добрынечка.

Михайлов просто очень горько наморщился. А Баскаков с ещё большей невозмутимостью продолжал:

— Сие было истолковано моей супругою особенно превратно. Наливай, Добрыня, ввиду ожидания… э-э-э действия, ответного вручению… ею… мне, — Баскаков забуксовал, — в дар телефона, с жинко… с жидкокристаллическою Нинкою, внесшей в наш уклад не менее раздора, чем многожды указанный тестомес. Потому как Нинка, желая навредить и ревнуя меня к вышеуказанной особе… не раз истолковывала сие слово превратным образом… гобзуя сомнительной лексикой и внося смуту в и так непростые отношения… И теперь… «Между нами молчанья равнина и запутанность сложных узлов…» Телефонная девушка Нина, как ты много попортила слов! Давай, Михалыч, песню!

Михалыч дал. И не одну. Вдруг Баскаков насторожился и ринулся на улицу. Михалыч с Добрынечкой тоже выскочили и увидели спину Баскакова, бегущего в тапочках к воротьям. Ворота были открыты, и за ними стояла Ленина машина. Машина была праворукой: правая дверь открылась, и из неё показалась нога в остром сапоге. Лена хотела закрыть ворота, но, увидев Баскакова, захлопнула дверь и уехала.

Михалыч аккуратно свернул гулянку, организовал щадящий ступенчатый посошок и увёл сопящего Добрынечку.

Баскаков пошёл в ванную. «Чтоб буйну головушку в курган да не сложить!» — пропел он и посмотрел в зеркало. Вид был чужой, страшный, глаза набрякшие, тяжёлые, старые. Лицо в мешках и складках. Краем души он надеялся, что Лена одумается и извинится за полные ненависти глаза и крик: «Пошёл вон!»… Пискнула Нинка — она писала: «Подключите новый тариф „Жужжите с нами“».

— Жужжи дальше! — сказал Баскаков и шарахнул телефон о кафельный пол.

Полетели чёрные осколки, отскочила мощная плоская батарейка, тёмно-серебристая и будто подкопчённая.

Баскаков проснулся в четыре утра. Почти мгновенно его настигло и пригвоздило произошедшее, но какую-то долю секунды он всплывал из небытия, и неомрачённая и счастливая эта доля была страшнее всего: она будто показывала, как мгновенно может рухнуть то, что строят годами.