Глава 8

Магомаев никогда не сдавался. Закрыли перед ним одну дверь? Значит, как раз есть время для другой! Он вспомнил, что у него ведь до сих пор нет высшего музыкального образования. Парадоксальная, по правде говоря, ситуация – общесоюзная звезда, поющая в лучших театрах страны (это не считая эстрады) и даже мира, даже не училась в консерватории. Но ведь он всегда собирался получить высшее образование, даже родственникам это когда-то обещал. Просто пока все недосуг было – слава свалилась очень рано, потом стажировка в Италии, постоянные концерты и гастроли…

В общем, Муслим решил, что нет худа без добра, и раз у него все равно полгода, а то и год свободного времени, как раз можно потратить его на получение образования. И поступил в Азербайджанскую государственную консерваторию имени У. Гаджибекова. И… быстренько закончил ее. Звучит забавно, но это только на первый взгляд. На самом деле все было совершенно серьезно, оценки Магомаеву никто просто так не поставил, да и если предложили бы, он бы отказался – он хотел получить настоящий диплом, а не подарок от обожающих поклонников. Просто с тем уровнем, который уже был у него, в консерваториях не учатся – в них преподают. Это все равно что Эйнштейн бы пошел вдруг в университет учиться физике или Чехов поступил бы в литературный институт.

Поэтому все обучение в консерватории для Магомаева свелось к тому, что он позанимался теми дисциплинами, которые у него были слабоваты, подтянул их и подготовился к экзаменам. Учился он на вокальном отделении, поэтому полученных еще когда-то в музыкальном училище знаний вполне хватило, чтобы сдать большинство не самых важных для вокалиста предметов. А когда сдавал фортепиано, он даже решил блеснуть и напомнить всем, что не зря учился в музыкальной школе на пианиста. Поэтому к экзамену подготовил не простую пьеску, которой вполне хватило бы для успешной оценки, а прелюдию до-диез минор Рахманинова и первые две части «Лунной» сонаты Бетховена, да еще и для четырех рук – вместе со своим педагогом. Конечно, члены комиссии были в полном восторге – даже на фортепианном факультете не все играли на экзаменах такие сложные вещи.

Но самым главным экзаменом для вокалиста, разумеется, был выпускной концерт. Сейчас очень весело читать консерваторскую афишу, информирующую, что состоится концерт выпускника консерватории, народного артиста Азербайджанской ССР Муслима Магомаева (да, он уже был народным артистом Азербайджана), вход бесплатный. Да-да, бесплатный вход на концерт артиста, который легко собирал многотысячные стадионы, к которому билеты перекупали из-под полы за десятикратную стоимость! Так было положено по правилам, но все равно это было очень легкомысленно со стороны руководства консерватории.

Народу на этот концерт пришло столько, что вместо зала им действительно нужен был стадион. Стояла страшная жара, но все равно людей набилось как сельдей в бочке, в обморок падали, но не уходили, да еще и целая толпа стояла на улице. Им-то как раз жара оказалась даже на руку – все окна и двери в зале распахнули, стараясь создать хотя бы иллюзию сквознячка, и мощный голос Магомаева прекрасно разносился по всей улице.

Пел он произведения Генделя, Страделлы, Моцарта, Шумана, Грига, Верди, Чайковского, Рахманинова… Кстати, любопытная деталь – дирижировал на этом концерте выдающийся музыкант Ниязи, у которого по разным объективным причинам тоже не было консерваторского диплома, поэтому музыканты в шутку предлагали попросить ректора, чтобы он и Ниязи дал диплом за компанию. Но шутки шутками, а выпускной концерт прошел как положено, и Магомаев наконец-то официально получил высшее образование. И как раз вовремя, потому что его опала тоже подходила к концу.

Опала закончилась, Магомаеву вновь разрешили выступать и спустя какое-то время даже снова выпустили за границу. На этот раз в Канны, где проходил очередной Международный фестиваль грамзаписи и музыкальных изданий (МИДЕМ). В этом фестивале участвовали музыканты, ставшие рекордсменами по количеству проданных пластинок.

Муслим туда попал как певец-эстрадник, и когда озвучили, сколько у него продано пластинок, в зале это вызвало настоящий шок. Были даже крики, что это обман, такого быть не может, ни у кого пластинки не выходят таким тиражом. Но никакой подтасовки не было, просто условия в СССР были совсем другие, не такие, как в Европе. Население было большое, пластинки стоили дешево, музыку у нас в стране всегда любили, а уж Магомаева слушало почти сто процентов населения, и все его пластинки мгновенно раскупались.

На концерте, который давали участники фестиваля, Магомаев пел собственную песню «Синяя вечность» на стихи Геннадия Козловского. Как он сам рассказывал, эту музыку он сочинил во время ужина в ресторане и записал ноты на полотняной салфетке, потому что бумаги под рукой не было. Успех был огромный, хлопали ему дольше всех, за исключением разве что Карела Готта, которому аплодировали практически также долго. Ну и конечно, он получил свой первый «золотой диск» за рекордное количество проданных пластинок. Второй такой диск он получил в 1970 году и на сей раз спел на фестивале «Вдоль по Питерской».

Кстати, эту песню терпеть не могла Фурцева и очень раздражалась, когда Магомаев ее исполнял. Она вообще не любила жанр, который называла «псевдорусские песни», но понимала, что запрещать их нельзя, публике, в том числе и самой высокопоставленной, они нравятся. Приходилось терпеть. Но вот манера, в которой Магомаев пел «Вдоль по Питерской», буквально выводила ее из себя. Она так и спрашивала: «Вы можете петь нормально? Понимаете, нормально!» И сказать по правде, у нее были основания придираться – она уловила в аранжировке слишком легкомысленные, по ее мнению, эстрадные мотивы, которые самому Магомаеву, наоборот, очень нравились.

Вообще, удивительно, как часто придирались к этой вроде как официально одобренной и многими любимой песне. Например, ее пытались запретить петь на правительственном концерте в Баку, потому что там должен был присутствовать главный инициатор антиалкогольной кампании член Политбюро Егор Лигачев. А все потому, что в песне есть слова «Сладку водочку да наливочку». Но конечно, упрямый Магомаев все равно ее спел, да еще и по своей привычке посмеялся над попыткой запрета – на крамольной строчке понизил голос до шепота, чем привлек к ней внимание всего зала. Но тогда он был уже так знаменит, что ему и большее сошло бы с рук. Поэтому все сделали вид, что так и должно быть.

Борьба с пьянством не раз принимала такие причудливые очертания, что остается только удивляться воображению ее идеологов. Например, когда Магомаев давал сольный концерт во Дворце съездов, ему велели убрать из программы арию князя Галицкого из «Князя Игоря» Бородина, потому что там есть такие слова: «Пей, пей, гуляй!» Руководство Дворца съездов не позволяло даже упоминать о распитии спиртных напитков в стенах своего учреждения. А уж когда развернулась антиалкогольная кампания, из радио– и телепередач исчезли все произведения, где было упоминание о спиртном. Запретили исполнять и знаменитую застольную из первого действия «Травиаты» Верди, и сцену в корчме из «Бориса Годунова» Мусоргского, и «Заздравную» Дунаевского, и бетховенское «Бездельник, кто с нами не пьет».

Увы, перегибов было много, крамолу искали абсолютно во всем – то ритм какой-то американский, то стиль напоминает что-то буржуазное (причем такое, о чем рядовые зрители даже не слышали, поэтому все равно не уловили бы сходства), а то и просто автор песни вдруг оказывался персоной нон грата, и опала распространялась на его песни тоже. Например, когда властям не угодил Евгений Евтушенко, запретили исполнять песню Бабаджаняна на его стихотворение «Не спеши». А когда Хрущев впервые услышал по радио знаменитую песню все того же Бабаджаняна, с которым Магомаев долго и удачно сотрудничал, на слова Дербенева «Лучший город Земли», он был ужасно возмущен: «Твист? О Москве?! Срочно снять!»

Репертуар артистов вообще строго контролировался, а уж когда они выезжали на зарубежные гастроли, тем более. Магомаеву обычно рекомендовали петь советские патриотические песни, идеологическое соответствие которых не вызывало сомнений. Зато вот у самого Муслима вызывало сильное сомнение, поймут ли иностранные слушатели «Бухенвальдский набат» или «Хотят ли русские войны». Но возражать было чревато, и он быстро выработал несложную и удобную тактику – выслушивал рекомендации, со всем соглашался, а пел то, что считал нужным.

Обычно эта тактика прекрасно срабатывала, но бывали и накладки. Однажды после гастролей в Финляндии ему серьезно попало за то, что он спел отрывок из мюзикла «Хелло, Долли». Оказалось, что в то время в хельсинкском порту стоял пришедший с визитом американский военный корабль. И Магомаева обвинили в том, что он исполнением американской песни поприветствовал американских военных моряков!

Хотя, надо сказать, за подбор репертуара его ругали все время. У публики и у чиновников были слишком разные взгляды на то, что должно звучать со сцены. А поскольку Магомаева то и дело приглашали на правительственные концерты, да и вообще он считался «правительственным певцом», обласканным властями, чиновники считали, что они вправе диктовать ему, что петь. Речь даже не о запрещенных и разрешенных песнях, а о выборе репертуара в целом. Магомаев любил объединять в одном концерте и оперные арии, и итальянские песни, и современную эстраду. Это-то и вызывало недовольство чиновников министерства культуры и прочих важных персон. Причем не только советских, что поделать, занудство – вовсе не наша национальная черта. Жаловался на него и лидер немецких коммунистов Вальтер Ульбрихт, которому показалось возмутительным, что на концерте в его честь после арий Фигаро и Мефистофеля Магомаев пел какие-то танцевальные песенки.

Его вызвали в ЦК вместе с министром культуры Азербайджана композитором Рауфом Гаджиевым, который разрешил это «безобразие», и строго запретили впредь вытворять подобное. Магомаев защищался, напоминал, как восторженно встретила такую смену жанра публика, как весело все танцевали. На что ему ответили, что публика вообще неприхотлива, вкусы у нее низменные, и ее реакция не показатель. И добавили (в какой-то степени резонно): «Если ты разденешься на сцене, публика будет еще больше реагировать».

Приходилось смиряться и для правительственных концертов выбирать более скучную программу, но на остальных Магомаев был верен своему принципу – сначала серьезные песни, потом эстрада. А когда его и за это ругали, он отговаривался тем, что на ситуацию надо смотреть с другой стороны – так к нему на концерты ходит много любителей легкой музыки, а поскольку он в первом отделении поет серьезные песни, им волей-неволей приходится приобщаться к классике. «Если из них хотя бы человек пятьдесят, пусть даже десять, уйдут заинтересованными классическим репертуаром, – говорил он Фурцевой, которой по долгу службы обычно и приходилось проводить с ним воспитательную беседу, – откроют для себя то, чего они никогда не слышали, я считаю, что это большая победа для меня… Для всех нас». Фурцева с ним соглашалась, и его на время оставляли в покое. До следующего раза.