Последний укол

Я отчетливо помню ту сентябрьскую ночь тридцать девятого года. Она остро вонзилась мне в память и не покинет меня до самого моего последнего вдоха. Накануне той ночи, поздно вечером я получил срочное сообщение от своего близкого друга Макса Шура, лечащего врача моего любимого учителя Зигмунда Фрейда, что тот просит меня прибыть к нему домой как можно скорее. Это сообщение очень встревожило меня. Мучимый страшным предчувствием, я незамедлительно отправился в Хампстед, на Мэрсфилд Гардене 20, где на пороге дома меня встретила Анна, младшая дочь Фрейда. По ее молчаливому взгляду я догадался, что трагедия, близости которой мы так боялись и в своих надеждах отодвигали прочь, была уже совсем рядом. Еще по едва уловимому смущению, пробежавшему по ее лицу, я понял, что ее чувства ко мне до конца не угасли. Когда-то по молодости между нами был любовный роман. Но тогда, дабы не рассориться со своим учителем, я был вынужден оказать предпочтение другой женщине. Сейчас же, не подав виду, что и мои чувства к ней оставались по-прежнему взаимными, я, сохраняя хладнокровие, устремился к человеку, которого преданно любил.

– Извините за мой вид, мой дорогой друг Эрнест! – обессиленно, но радостно поприветствовал меня Зигмунд, пытаясь подняться с кресла.

– Прошу Вас, Зигмунд, не утруждайте себя лишними движениями!

Подскочив к нему, я осторожно помог ему сесть обратно.

Он выглядел крайне изможденным и иссохшим и явно стеснялся своей зияющей раны на щеке, но, несмотря на свою беспомощность, а также нечеловеческие страдания и боль, вызванные злокачественными рецидивами, он держался с присущими ему достоинством и вежливостью. Я даже почувствовал некоторое облегчение от того, что мои опасения увидеть его на смертном одре оказались ложными, вызванными отчаянием.

– Анна, милое мое дитя, – Зигмунд обратил свой любящий взор на стоящую рядом дочь. – Я благодарен тебе за то, что ты согласилась прекратить мое мучение.

Услышав это, Анна рухнула на колени и, не в силах сдерживать плача, прильнула губами к его свисающей кисти. Зигмунд мягко провел рукой по волосам дочери и, борясь со слезами, посмотрел на нее с безграничной любовью и нежностью. Она взглянула на отца с тоской, с которой в последний раз смотрят на близких людей, и, поняв его ласковый взгляд без слов, поднялась и вышла из комнаты.

– Что тут происходит? – испуганно запричитал я, умоляюще глядя на Макса, но тот скорбно уткнулся глазами в пол, словно о чем-то умалчивая.

– Дорогой Эрнест, я принял решение, – с торжественной печалью сообщил Зигмунд, вздернув подбородок.

– Решение?… – растерянно пробормотал я.

– Мне не победить эту болезнь… Она забрала все мои силы, изуродовав мое тело… – на какое-то мгновение он печально поник.

– Вы же знаете… – словно погрузившись в себя, задумчиво продолжил он. – Я всегда был реалистом… Возможно, будь я религиозен, как мои собратья, мне было бы легче принять это испытание…

– Вы всегда были примером мужества и стойкости!

Я попытался подбодрить его, помня о том, что этот величайший человек ни разу в жизни не пожаловался на судьбу и, даже перенеся тридцать три операции на протяжении последних шестнадцати лет, он постоянно отказывался от приема обезболивающих средств, чтобы их действие не смогло затуманить ясность его разума, которым он дорожил больше своего физического здоровья.

– Спасибо, мой верный друг… – с грустной признательностью улыбнулся мне Зигмунд и снова впал в задумчивость.

– Когда только появились первые признаки болезни, я спросил специалиста, каков его прогноз на дальнейшее развитие опухоли, на что тот ответил: «Никто не может жить вечно…» Он убедил меня, что операция будет легкой. Но если бы я знал правду о диагнозе с самого начала, если бы я мог предвидеть, что меня ждет в течение последующих долгих лет, то я бы решился на этот шаг гораздо раньше… чтобы уйти достойно…

– Зигмунд, я не очень понимаю Вас… О чем это Вы? – встревожился я от такого признания.

– По моей настоятельной просьбе доктор Шур сделал мне две инъекции морфия за последние сутки… Мой организм смертельно ослаб… И третьей инъекции он не выдержит…

– Зигмунд, прошу Вас… – догадавшись о его замысле, взмолился я.

– Я не вправе более быть обузой моим дорогим и любимым людям… – решительно заявил Фрейд, приподнявшись в кресле. По его искаженному мукой лицу было заметно, с каким неимоверным усилием давалось ему каждое движение.

– Вам известно, с какой болью я отношусь к потере возможности практиковать и трудиться… Но еще большую боль мне приносят страдания моих близких, которые им причиняет мое состояние. Я вижу страдания родных мне людей, которые мужественно пытаются их скрыть из-за любви и уважения ко мне… И все, что я прошу… – Зигмунд проникновенно взглянул на меня, – это понимания близких… и возможности дать мне достойно уйти…

Я опустил глаза, горестно осознавая, что ни у меня, ни у кого-либо другого нет ни моральных, ни этических прав осуждать или переубеждать этого великого человека, мучения которого перевешивали наш личный эгоизм держаться за него.

– Мне грех жаловаться на жизнь… – просветлев лицом, немного оживился Зигмунд и восторженно произнес: – Я дожил до таких лет, находя столь много теплой любви в своей семье, среди друзей… У меня была увлекательная, интригующая и полная невиданных до сих пор открытий работа… Это может показаться странным, но я никогда не считал себя ни ученым мужем, ни наблюдателем, ни экспериментатором и ни даже мыслителем… Я был темпераментным конкистадором… искателем приключений… со всем тем любопытством, смелостью и упорством, которые свойственны людям данного типа… Я пустился в длительные поиски разгадки темной стороны человеческого сознания и долго пробыл в ожидании успеха в своем рискованном предприятии… и, возможно, я таки достиг этого успеха… Кто еще может похвастать столь многим?.. Да, наверно, я не все успел сделать в этой жизни, что должен был… но боюсь, что теперь у меня не осталось на это времени…

Печально улыбнулся он и замолк. Я выжидательно замер, не проронив ни слова, уважительно и скорбно глядя на него.

– Доктор Джонс! – вдруг обратился он ко мне с официальной ноткой в голосе. – Вы знаете, как я всегда оберегал мою личную жизнь от чужих, не в меру любопытных глаз и ушей. Меня раздражали беспардонные и пошлые попытки всяких журналистов и так называемых поклонников моего труда влезть в мою жизнь с одной лишь целью – порыться в грязном белье и вынести оттуда хоть что-нибудь на обозрение жаждущей сенсаций публике. Я также всегда был против написания каких-либо биографических книг о себе. Все, что необходимо знать моим будущим последователям и противникам, я оставил в своих трудах… Только мои идеи, а не сам я или моя личная жизнь могут представлять интерес для мира… Возможно, моя скрытность помогла кому-то породить множество ложных толков и вымыслов обо мне… и даже мерзких предположений… Я оставлю это на их совести… Но вы – один из немногих моих учеников, кто оставался верным мне с момента нашего знакомства… не предавший и не отступившийся от меня, как это сделали многие… Я бесконечно благодарен вам за вашу преданность ко мне и моему делу…

На глазах Зигмунда блеснули слезы, тронувшие меня до такой глубины души, что я и сам едва сдержался, растроганно сглотнув подобравшийся к горлу ком.

– Честно признаться, я бы не очень хотел, чтобы писали какие-либо биографические книги о моей персоне… – без тени притворства или ложной скромности произнес он. – Но если кто и смог бы изложить правдивое воспоминание о моей жизни, так это вы.

Я посчитал корректным промолчать, зная, насколько эта тема была болезненна для моего учителя, и лишь благодарно поклонился. Зигмунд напутственно кивнул мне в ответ и, повернувшись к доктору Шуру, вежливо спросил:

– Можем ли мы покончить с этим делом сейчас?

– Да, – несколько волнуясь, ответил тот и открыл свой медицинский чемоданчик.

Зигмунд покорно закрыл глаза. Я тоже отвел взгляд в сторону, не в состоянии смотреть на то, как доктор Шур, стойко выполняя волю своего пациента, ввел ему последнюю, смертельную дозу морфия.

– Будучи далеким от религии человеком, я часто воображал сцены встреч и разговоров с Богом… – с долгожданным облегчением на лице, не открывая глаз, тихо признался учитель. – В основном мои обращения к Всевышнему состояли из моих упреков в том, что тот не дал мне лучших мозгов…

– Я не встречал людей с более живым и пронзительным умом, чем у Вас, – заверил я, подойдя к его креслу и взяв его за руку Зигмунд благодарно сжал мою ладонь.

– Я не знаю, в чем бы я мог упрекнуть сейчас Бога… Мне не в чем его упрекнуть… Хотя я не думаю, что меня там что-либо вообще ждет… Разве что пустота и тишина…

В его слабеющем голосе слышалось глубокое сожаление, словно о чем-то безвозвратно упущенном.

– Удивительное совпадение… именно сегодня Йом-Киппур… еврейский день искупления… – промолвил он, и я заметил, как одинокая слеза скатилась с уголка его глаза и исчезла на щеке.

– Нам будет Вас не хватать, Зигмунд… Но я верю, что Вас ждет чувство безмерной радости и свободы… – прошептал я ему на прощание, поразившись этим последним, внезапно вырвавшимся словам, показавшимся мне в тот миг такими нужными и правдивыми в своей естественности, но столь не соотносящимися с моим жизненным воззрением.

На кончиках его губ блеснула улыбка. Его грудь высоко поднялась и медленно опустилась. Он погрузился в мирный сон. Его страдания кончились. Он покинул этот мир, как и жил, реалистом.