Глава 7. Большой треугольник
Сталин все грузинское из себя старался вытравить. Говорил только на русском, правда, даже в конце жизни почему-то с сильным акцентом. И обращал внимание только на русских красавиц — все последние увлечения вождя своей внешностью походили на персонажей русских народных сказаний.
Вера Давыдова
Ее называли одной из лучших исполнительниц партии Любаши в «Царской невесте» Римского-Корсакова, Кармен и Аиды в одноименных оперных шлягерах Бизе и Верди.
Больше двадцати лет — и каких: с 1932 по 1956 — Вера Давыдова была самой яркой звездой Большого театра.
Именно в те годы на сцене Большого блистали Галина Уланова, Ольга Лепешинская, Мария Максакова, Иван Козловский, Сергей Лемешев. Бывший Императорский театр находился под личной опекой «красного императора» Иосифа Сталина, несколько раз в неделю приезжавшего в театр послушать любимых артистов.
Он вообще был меломаном и любил петь сам. Это началось еще с семинарии, вспоминал его друг С. Гогличидзе:
«В Горийском духовном училище разрешили ввести часы светского пения, и это надо приписать инициативе Coco. Помню, как-то раз, по окончании спевки, Coco обратился ко мне с вопросом, почему рядом с нами, в городском училище, наряду с церковными, поют и светские песни, а нам не разрешают.
После некоторого раздумья я ответил, что наша школа — духовное училище, поэтому мы должны хорошо знать церковное пение, для городского же училища это необязательно.
— Я думаю, — возразил Coco, — что и мы ничего не потеряем, если хоть иногда будем исполнять народные песни. Попросим, может быть, разрешат.
Спустя некоторое время из Тбилиси для производства ревизии в училище приехал преподаватель духовной семинарии. Результатами ревизии он остался доволен.
Очень понравился ему наш хор, в особенности сольное исполнение Coco. Последний воспользовался этим и шепнул мне, чтобы я поговорил с ревизором о введении в училище светского пения. Я передал ревизору о нашем общем желании, причем и Coco принял участие в этой беседе.
Ревизор предложил нам подать соответствующее заявление в правление училища и обещал, что поддержит наше ходатайство перед экзархом. Мы так и сделали. Через некоторое время от экзарха было получено разрешение исполнять светские песни и выделить особые часы для занятий учеников гимнастикой. После этого в стенах училища часто можно было слышать грузинские народные песни, исполняемые хором под руководством Coco: „Чаухтет да чаухтет Бараташвилса“, „Курдгели чамоцанцалда“, „Вай шен чемо тетро бато“, и другие».
Избранные солисты Большого удостаивались всевозможных благ и регалий. Вера Давыдова была в их числе — трижды лауреат Сталинской премии, депутат Верховного Совета, народная артистка России.
О том, что в те годы представляло собой искусство в Советском Союзе, в своей книге «Возвращение в СССР» писал Андре Жид:
«Понимаете ли, — объяснял мне X., - это совсем не то, чего хотела публика; совсем не то, что нам сегодня нужно. Недавно он создал балет, очень яркий, и его хорошо приняли. („Он“ — это Шостакович, о котором некоторые говорили мне с таким восхищением, с каким обычно говорят о гениях.) Но как вы хотите, чтобы народ отнесся к опере, из которой он не может напеть ни одной арии, выходя из театра? (Куда хватил! И вместе с тем X., сам художник, высокообразованный человек, говорил до сих пор со мной вполне разумно.) Нам нужны нынче произведения, которые могут быть понятны каждому. Если сам Шостакович этого не понимает, то ему это дадут почувствовать, перестанут слушать его музыку».
Я запротестовал, говоря, что нередко самые прекрасные произведения, даже те, что становятся позже народными, доступны вначале малому кругу людей; что сам Бетховен. и протянул ему книжку, которая была у меня с собой: смотрите вот здесь: «Я тоже несколько лет назад (это говорит Бетховен) давал концерт в Берлине. Я выложился без остатка и надеялся, что чего-то достиг и, следовательно, будет настоящий успех. И смотрите, что получилось: когда я создал лучшее из того, на что способен, — ни малейшего знака одобрения».
X. согласился со мной, что в СССР Бетховену было бы трудно оправиться от подобного поражения.
О происходящем в тридцатые годы в Большом вспоминала и Галина Вишневская:
«Это было золотое время для подлецов и карьеристов. Все они хорошо изучили вкусы Сталина, подыгрывали ему в его невежестве. Ведь Сталин вообще не понимал симфонической, инструментальной музыки, а музыку современную просто терпеть не мог. Максимум, что было доступно его восприятию, — это народные песни и некоторые оперы. Об этом не стоило бы говорить, если б его примитивные, обывательские вкусы, узаконенные безграничной диктаторской властью, не стали определяющей политикой в искусстве, постулатом для любого гражданина этой страны и самым действенным и бьющим без промаха оружием в руках выслуживающихся прихлебателей, вовсю старающихся доказать свою преданность системе лжи».
Вера Давыдова была настоящей легендой. А сегодня о ней чаще всего вспоминают, лишь когда разговор заходит о Сталине, чьей последней любовью принято считать народную артистку.
Подобным титулом ее «одарил» писатель-эмигрант Леонард Гендлин, написавший книгу «Исповедь любовницы Сталина», которая представляет из себя будто бы монологи Давыдовой. Книга была опубликована уже после того, как певица прекратила свою оперную карьеру и находилась на пенсии.
Неудивительно, что история ее взимоотношений с самым сильным мира сего, оказалась более интересной для публики, нежели записи ее выступлений. Которые, кстати говоря, почти и не сохранились.
«Исповедь любовницы Сталина» мгновенно стала мировым бестеллером. Ведь на страницах книги якобы воспоминаний оперной дивы представал не только Сталин, но и его окружение. Выходила этакая летопись жизни одной шестой суши.
Вот так, например, Леонард Гендлин описывает встречу Давыдовой (будто с ее же слов) и сталинского соратника и ближайшего друга Сергея Кирова.
«Экономка сочинской дачи Полина Сергеевна встретила меня как родную (позже я убедилась, что она великолепная актриса и прекрасно разбирается в людях): „Моя добрая, дорогая Верочка, я рада видеть вас живой и здоровой!“»
Море было спокойно. Я позагорала, потом легла на горячий песок и уснула. Сквозь сон я почувствовала чей-то взгляд, открыла глаза и увидела улыбающегося Кирова, сидящего в плетёном кресле в белоснежном костюме:
— Вы — соня, Вера Александровна!
— Как вы здесь очутились? — спросила я, забыв поздороваться.
— Я приехал ночью, — ответил Киров, — Сталин мне сказал, что завтра будет здесь.
Голод заставил нас поспешить к дому. Полина Сергеевна отругала нас за опоздание.
Через два дня приехал Сталин. Он очень осунулся. За ужином спросил:
— Как отдыхаете, не скучаете?
— Иосиф Виссарионович, вы делаете всё для того, чтобы я вас забыла.
Подозрительно посмотрев на меня, ответил:
— Когда любовь настоящая — не забывают.
Ночью влетел ко мне, как метеор. С бешенством, страстью и ненасытностью набросился на меня.
— Ты всегда будешь моей! — кричал он своим гортанным голосом. — Я тебе уже говорил, ты — самая лучшая женщина, понимаешь меня во всём. Барсова — полная противоположность.
— Слышала, Иосиф Виссарионович, что вы собираетесь жениться на ней?
От неожиданности Сталин задёргал усами:
— Зачем задавать дурацкие вопросы? У вас нет других тем для разговора?
Мне было нечего терять, и я решила всё ему рассказать:
— Валерия Владимировна Барсова пригласила меня к себе на новоселье и по секрету рассказала, что вы на коленях умоляли её стать вашей женой.
— Спасибо за информацию! Придётся её проучить за слишком длинный язык.
На следующий день понаехали гости. Однажды я увидела несущуюся к дому Полину Сергеевну: «Верочка! Снова было покушение на товарища Сталина! Взорваны две машины, Маленков ранен в плечо.»
Какое счастье, что меня там не было!
Вечером за мной приехали из Наркомата внутренних дел. Два часа я провела в кабинете Вышинского. Он спрашивал у меня, не подозреваю ли я кого-нибудь. Угостил чаем с вареньем и французским ликёром.
Когда я выходила, бросил мне вслед: «Как прикажете понимать, Вера Александровна, что все покушения на жизнь товарища Сталина происходят во время вашего совместного отдыха? Странное стечение обстоятельств, не правда ли?»
Безусловно, достоверность изложенной в книге информации по сей день вызывает много вопросов. Вера Давыдова категорически отрицала свою близость с вождем. Да и о самом существовании книги она узнала почти случайно.
Хотя совпадений, действительно, немало.
Сталин любил Большой, бывал на всех спектаклях Давыдовой. Да и в Москву ее перевели из Ленинграда аккурат после того, как не стало Надежды Аллилуевой.
Когда возникла идея восстановить оперу «Жизнь за царя» (теперь она должна была называться «Иван Сусанин»), главному дирижеру Большого Самуилу Самосуду позвонили из Кремля: «Вас правильно поймут, если вы порекомендуете на главную роль заслуженную артистку Веру Давыдову».
Вера Давыдова родилась в 1906 году в Нижнем Новгороде. Ее дебют на сцене состоялся благодаря атаманше Нине Киашко — та командовала штабом анархистов в Николаевске-на-Амуре в 1917 году.
Одиннадцатилетняя Вера Давыдова работала тогда в пекарне. И получила задание от хозяина принять участие в любительском концерте, который устраивала новоявленная правительница их города Нина Киашко. Причем тому, кто провалится, угрожала чуть ли не казнью. А вот тому, кто выступит хорошо, атаманша обещала сажень дров.
Давыдова исполнила модный романс «У камина» и две песни. Ее выступление понравилось. Но не только голос привлек внимание атаманши — той приглянулись и японские ботинки, которые Вере подарила мать. В итоге на другой день Давыдова получила дрова и лишилась обуви, которая была реквизирована по распоряжению Киашко.
В Николаеве было неспокойно. Анархисты отступали и, не желая оставлять японцам город, сжигали все дотла, а население расстреливали.
Вера и ее отчим, как и многие простые жители, ушли из города. Матери девочки на тот момент не было в Николаеве, а потому она даже не знала об уходе семьи. Когда Давыдова с мужем матери находились в полной безопасности и об ужасах, творимых анархистами, можно было забыть, Вера приняла решение вернуться. Она не могла оставить мать.
До дома Вера добралась спокойно, но прямо возле него ее окружили хунхузы — китайские разбойники, которых в те годы было немало на Дальнем Востоке. Бежать было бесполезно. Девушка приготовилась к самому страшному, когда на улице появился человек, в котором Вера увидела. Иисуса Христа. Хунхузы исчезли, а Вера вошла в дом, где ее ждала. мать.
Историю своего спасения Давыдова потом под большим секретом рассказывала внучке.
Семья перебралась в Благовещенск, где Вера стала петь в хоре кафедрального собора. Но из-за набиравшей обороты антирелигиозной пропаганды, денег в соборе становилось все меньше и Вера стала петь в городском саду. Так решилась ее судьба. Успех у публики помог начинающей певице получить рекомендацию на учебу в Ленинград. Через 14 дней пути Вера оказалась в городе на Неве и поступила в консерваторию.
На тот момент в ленинградской консерватории училось много грузин. Шутники даже предлагали ректору консерватории, знаменитому композитору Александру Глазунову поменять имя и фамилию и стать, на грузинский манер, Сандро Тваладзе. («твали» — по-грузински означает «глаз»).
Вместе с Давыдовой учились композиторы Андрей Баланчивадзе, брат великого хореографа Жоржа Баланчина, и Евгений Микеладзе.
Дирижер Микеладзе — один из героев нашей предыдущей истории, муж Кетеван Орахелашвили, с семьей которой Вера потом будет дружна. А пока ее другом был сам Микеладзе. Они вместе ходили в вегетарианскую столовую и обсуждали за обедом картины импрессионистов.
Там же, в консерватории, состоялась и встреча Вера Дывыдовой с будущим мужем, оперным певцом Дмитрием Мчедлидзе. Первый раз они увиделись в профкоме, где Вера печатала на машинке статью для стенгазеты.
Мчедлидзе тогда только приехал из Грузии и пришел на прием к ректору.
Первой серьезной работой студентки Веры Давыдовой на сцене стала партия Кармен. Для того, чтобы Вера смогла правильно исполнить несколько испанских танцев, с ней занимались земляки ее будущего мужа — Вахтанг Чабукиани и Ляля Чикваидзе.
Дмитрий Мчедлидзе был восхищен талантом Давыдовой и подарил ей гвоздику.
По окончании консерватории Давыдову приняли в труппу Мариинского театра, который теперь назывался Ленинградский большой оперный театр.
Черед Давыдовой оценить мастерство Дмитрия Мчедлидзе наступил чуть позже. Грузинский певец блестяще исполнил партию Мельника в «Русалке». В свое время в этой опере блистал сам Федор Шаляпин.
В этот раз уже Вера Давыдова подарила гвоздику Мчедлидзе. Дмитрий был счастлив:
— Вчера я изображал сумасшедшего! Но сегодня кажется действительно сойду с ума!
Вскоре он перевез Веру к себе на квартиру и началась их совместная семейная жизнь. Из-за этого Давыдова даже отказалась на несколько лет поехать в Берлин, где ей предлагали контракт. В дальнейшем это спасло ей жизнь.
О Вере Давыдовой начинают говорить по всей стране. Постепенно слух о ней дошел и до Москвы. В те времена было принято всех лучших артистов забирать в Большой.
Давыдова пела «Дочь фараона», когда в театр пришла комиссия из Москвы. Невиданный случай — контракт с молодой певицей был подписан еще до окончания спектакля.
В 1932 году Вера Давыдова уже находилась в столице. Во время концерта, посвященного 15-летию революции, она исполнила партию в драматической симфонии Шебалина «Ленин».
Она была не только выдающейся певицей, но и хорошей актрисой. Недаром после оперы «Царская невеста» сама Ольга Книппер-Чехова уговаривала Давыдову поступить в труппу МХАТ.
В Художественный театр Вера Давыдова, конечно же, не поступила. Да никто и не позволил бы ей покинуть Большой. Тем более, что на тот момент на нее уже обратили внимание и в Кремле.
1-го января Давыдовой позвонила Мариам Орахелашвили (мать Кетеван Орахелашвили и теща Евгения Микеладзе). Женщина тогда занимала пост наркома просвещения Грузии. Орахелашвили пригласила Давыдову на дачу к Авелю Енукидзе, одному из ближайших соратников Сталина.
Отказываться Давыдова и не думала. В назначенный час к гостинице «Националь», где жила певица, подали черный линкольн и вместе с Орахелашвили они отправились к Енукидзе в поселок Мещерино.
На даче собралась небольшая компания. Вера, будучи женой Дмитрия Мчедлидзе (тот, кстати, оставался с их маленьким сыном в Ленинграде), уже знала несколько грузинских слов и песен, а потому исполнила перед гостями знаменитый «Мравалжамиер», песню-тост.
Енукидзе был польщен. В ответ он попросил Давыдову спеть вместе с ним. После того, как импровизированный дуэт сорвал аплодисменты присутствующих, Енукидзе сообщил Давыдовой, что ее Кармен и Аидой восхищается один человек.
— Кто же он?
— Иосиф Виссарионович.
Вскоре Давыдова отправилась на гастроли во Владивосток, где выступила перед маршалом Блюхером. Дома у внучки певицы по сей день хранится грамота, подписанная легендарным военачальником. Хотя после того, как Блюхер был объявлен врагом народа, держать подобные документы было небезопасно.
Видимо, у Давыдовой поводов для страха не было. В конце концов, она действительно была любимой певицей Сталина. И это — очевидный, в том числе и внучке мой героини, факт.
В 1935 году на сцене Большого состоялась премьера оперы Ивана Дзержинского «Тихий Дон». Партию Аксиньи исполняла Вера Давыдова. Первым зрителем спектакля был Сталин, оставшийся довольным постановкой. В 1937 году Вере Давыдовой было присвоено звание заслуженной артистки Республики и вручен орден «Знак почета».
Во время войны Вера Давыдова с мужем несколько месяцев провели в Тбилиси, откуда их направили на гастроли в Тегеран. В столице Ирана Давыдова выступала лично перед шахом.
В 1944 году Давыдова уже вновь блистает на сцене Большого театра. На концерте в честь Дня Победы вместе с ведущими артистами она выступала в Георгиевском зале Кремля перед Сталиным и маршалами.
Лидия Русланова по просьбе Жукова исполнила «Валенки», а Вера Давыдова — по просьбе Микояна «для понимающих» — песню на грузинском языке. Она спела «Цицинателу». Во всех газетных статьях того времени отмечено, что во время исполнения этой знаменитой грузинской колыбельной, Сталин встал со своего места и слушал Давыдову стоя.
О близости Давыдовой к Сталину говорили уже тогда. И не только в Советском Союзе. Во время больших гастролей по Скандинавии Давыдову в газетах называли «певицей из Кремля».
Впрочем, полные залы на выступлениях русской певицы были вовсе не из-за этого сомнительного титула. В Швеции Грета Гарбо не пропускала ни одного концерта Давыдовой и восхищалась ее талантом. В Копенгагене за кулисы пришла русская эмигрантка и подарила самое ценное, что ей удалось вывезти из России: фото Шаляпина с его автографом.
Но на саму Веру Александровну большое впечатление произвел случай, который приключился с ней в Дании. Ей срочно понадобилось платье для выступления и самый популярный портной страны бесплатно согласился сшить ей концертное платье. На утро во всех газетах Дании была опубликована реклама: «Великая певица мадам Давыдова шьет свои туалеты только у дамского портного Вячеслава».
Два раза — в 1947 и 1951 году — Вера Давыдова становилась депутатом Верховного Совета СССР. За два года до смерти Сталина ей было присвоено звание народной артистки РСФСР.
После смерти вождя Давыдова приняла решение уйти из Большого. По официальной версии, сделала это по собственной инициативе. Спросив у работницы сцены, сколько раз давали занавес, произнесла: «Тринадцать раз довольно. Больше не выйду. И вообще на сцену больше не выйду».
После ухода Сталина закончилась карьера и другой оперной дивы, Марии Максаковой. О симпатии к которой со стороны вождя тоже судачила вся Москва.
Для Сталина все русское было синонимом самого лучшего. Русская жена — в том числе. Когда верный секретарь вождя Александр Поскребышев обнаружил в очередном списке подлежащих аресту имя своей жены, то на коленях заполз в кабинет Сталина, мечтая вымолить для супруги прощение.
Сталин, конечно же, понял, в чем дело. Но ответил тихим голосом: «Не плачь, мы тебе русскую жену найдем. Русские — вернее. Она тебя слушаться будет. Она — тебя, а не ты ее».
Мне об истории Веры Давыдовой и ее взаимоотношениях со Сталиным рассказала внучка певицы, которая сегодня живет в Тбилиси.
Познакомились мы совершенно случайно — я читал лекцию в одном из институтов Грузии, после которой состоялось неформальное общение с его сотрудниками.
Ольга Мчедлидзе во время импровизированного застолья сидела в стороне и была, казалось, погружена в какие-то свои мысли. Мне даже стало казаться, что ей настолько не понравилось мое выступление, что она осталась после лекции лишь из вежливости.
В этот момент нас и представили друг другу. Конечно же, я слышал о том, какой выдающейся певицей был Вера Давыдова. Но почему-то первым делом на память пришли разговоры о том, что она была любимой певицей — и, как поговаривали, не только — Сталина.
Уже на следующий день я стоял возле старого дома в самом центре Тбилиси, неподалеку от Оперного театра, где последние годы своей жизни работали Вера Давыдова и ее муж Дмитрий Мчедлидзе.
Собственно, из-за мужа-грузина Давыдова и оказалась в столице Грузии. В 1952 году директора оперной труппы Большого театра Дмитрия Мчедлидзе направили руководить Оперным театром в Тбилиси. А вскоре вслед за ним туда переехала и Давыдова.
При этом, правда, год отъезда Мчедлидзе в Тбилиси совпал с «последней любовной атакой» Сталина на Давыдову, а ее собственый отъезд — с докладом Хрущева о культе личности.
Но гадать в данном случае — дело неблагодарное.
А потому я просто перескажу то, что услышал от внучки знаменитой певицы.
Мы сидели в полупустой гостиной некогда роскошно обставленной квартиры главной оперной дивы Советского Союза.
Ольга рассказывала об истории своей семьи, принося из соседней комнаты пухлые фотоальбомы, обложку которых украшали рисунки с идущим на лыжах Ворошиловым или пионерами-героями.
— Меня фактически вырастила бабушка, мама с папой все время работали. А бабушка уже была на пенсии и могла заниматься внуками. Почти все свое детство я провела в этой квартире.
При мне к бабушке пришли ее китайские студенты, которых она во время своей поездки в Китай учила оперному мастерству. Когда эти китайцы приехали в Грузию, то, конечно же, пришли в гости к Вере Давыдовой. И попросили ее подписать им книгу. Незадолго до этого один из грузинских писателей написал биографическую книгу о бабушке — оее детстве, о том, как она начала петь, о работе в Ленинграде и Москве.
Бабушка тоже помогала писать эту книгу и, конечно же, обрадовалась, что работа переведена даже на китайский. Правда, она была не совсем довольна изданием, а потому сказала иностранным гостям, что вообще-то собирается немного переделать книгу и дополнить рассказ о ее работе в Большом театре.
«Каком Большом театре?» — удивились китайцы. И рассказали, что речь в книге идет вовсе не о творчестве Веры Давыдовой, аоее любовных отношениях со Сталиным.
Когда бабушка в подробностях узнала содержание книги, то ей стало плохо.
Оказалось, что сочинение Гендлина, которое он выдал за якобы надиктованные ему воспоминания Давыдовой, в семидесятых годах вышло в Европе, почти мгновенно стало бестелером во всем мире и было переведено на несколько языков. Мало того, в Голливуде по этой книге собирались снимать фильм.
Первым делом бабушка потребовала перевести для нее книгу на русский язык. Первыми текст прочли мы и решили бабушке его не показывать. Но не таким она была человеком, чтобы не добиться своего.
Можно представить себе ее чувства, когда она читала о себе и Кирове. Или о том, как ревновала Сталина к другой оперной диве, Валерии Барсовой.
Из книги Леонарда Гендлина.
«После банкета Валерия Барсова на своих коротеньких ножках направилась к сцене, петь. Несмотря на свои сорок лет, она прекрасно выглядела. Иосиф Виссарионович не сводил глаз с её декольте. Мы несколько раз встретились с ним взглядом. Потом конферансье торжественно объявил: „А сейчас выступит наша изумительная Кармен — Вера Давыдова!“
Ворошилов и Тухачевский преподнесли мне цветы.
В полночь гости разошлись. И Ворошилов, и Тухачевский предложили мне место в машине. В их спор со смехом вмешался Сталин:
— Что это: два волка спорят из-за добычи? Учтите, на вашей дуэли секундантов не будет!
Впервые Сталину был безразличен мой отъезд. Была уверена, что на ночь он пригласил матрону Барсову или одну молоденькую балерину. Страшилась будущего и одновременно чувствовала себя птицей, выпущенной из клетки.
— Клим, поехали, — зевая, сказала Екатерина Ворошилова.
— Хорошо-хорошо, едем, — ворчливо бросил он.
Таким образом, я оказалась в машине Тухачевского. Сталин даже не взглянул на меня.
Опустевшими улицами мы неслись через город в лес. Свежий ветер овевал наши лица. Мы были свободны и счастливы как птицы.
— Верочка, когда ты согласишься стать моей женой? — грустно спросил Михаил Николаевич. Я ответила ему долгим-долгим поцелуем.
— Поедем на несколько дней в Переяславль, — предложил Михаил. — У меня там — друг, половим рыбу.
— А что я скажу в театре?
— Постараюсь устроить бюллетень из военного госпиталя, у меня там друзья.
Барсова сильно изменилась. Стала настоящей мегерой. Её малейшее желание мгновенно исполнялось. Она получила прекрасную новую квартиру и пригласила меня на новоселье: новая фаворитка хотела унизить брошенную любовницу.
Я специально пришла с Норцовым. Танцевали, пели, было чудесно. Раздался телефонный звонок, звонили из Кремля. Барсова поспешно кинулась к аппарату. Её попросили передать мне об участии в концерте, который должен был состояться в Кремле! От злости Барсова искусала до крови губы.
— Дорогая, — прошипела она сквозь стиснутые золотые зубы, — я знаю все ваши похождения и не советую прошибать головой стену. Вы проиграли. По секрету, между нами, могу сказать: он на коленях умолял меня стать его женой.
Я больше не могла сдерживаться и расхохоталась. Мой смех был настолько заразителен, что рассмеялись и гости, не зная причины этой весёлости и не слыша ни слова из нашей „дружеской“ беседы.
Мы прекрасно провели время с Михаилом Тухачевским в Переяславле: ходили по монастырям, ловили рыбу, отдыхали, но, к сожалению, его скоро отозвали на службу.
Вскоре после моего возвращения мне передали конверт с билетом до Сочи и большой суммой денег. Тут же позвонил Поскрёбышев:
— Передаю трубку товарищу Сталину.
— Товарищ Давыдова, вы совсем перестали бывать у нас. Это плохо — забывать старых друзей!
— Я болела, горло лечила.
— Тогда мы квиты. Я тоже болел. У меня очень болели зубы. Скоро увидимся. До свидания!»
Ольга Мчедлидзе продолжает:
— Бабушка прочитала книгу. В результате с ней случился сердечный приступ. И думаю, ее уход из жизни стал следствием этой книги. Она ведь ничем не болела.
Автор якобы воспоминаний певицы очень хитро подстраховался. В предисловии он написал, что однажды его пригласила к себе Вера Давыдова и спросив, смелый ли он человек, рассказала историю своих отношений со Сталиным. А в конце будто бы предупредила, что когда книга выйдет, она ото всего будет отказываться.
При том, что книга написана от первого лица. Там, среди прочего, есть такие фразы: «Я нежилась в весенних солнечных лучах и, лежа на тахте, читала Мопассана». Полная чушь.
Бабушка на самом деле знала Гендлина. Он работал в оркестре Большого театра. Но был, скажем так, не самым приятным человеком и не самым хорошим музыкантом. Дело кончилось тем, что мой дед, руководивший в те годы оперой Большого, уволил этого Гендлина. И тот, уехав за границу, таким образом отомстил деду. Ведь получалось, что бабушка была ему неверна.
Мало того, деду Гендлин тоже посвятил несколько строк в книге. Так, согласно его версии, именно благодаря всемогущим поклонникам Давыдовой сложилась и судьба самого Мчедлидзе.
Сергей Киров, ухаживая за певицей, сообщает ей о переводе супруга в Большой театр.
А ведь дед действительно был очень интересным человеком. Кончил школу в Кутаиси. Первое образование получил в Тифлисе, работал юристом. А потом его пение услышали, случайно, за столом. И сказали, что с таким басом он должен учиться в консерватории.
Сперва он поступил в консерваторию в Тифлисе. А потом уже его послали в Ленинград. У Дмитрия Мчедлидзе была успешная карьера. При том, что он был, как принято говорить, из неблагонадежной семьи. Его отца, священника, расстреляли за то, что он освятил храм.
Страшная была история. Их — нескольких священников — расстреляли не до конца, скорее ранили. И закопали живыми, земля над их могилой ходуном ходила. Жена Симона, моя прабабка, ходила к той могиле, но ее туда не пускали.
Потом, уже в наше время, прадеда причислили к лику святых.
В Большом Дмитрий Мчедлидзе был директором оперы в самую золотую эпоху театра, в 30-е годы. А в Тбилиси уехал, потому что его сюда позвали.
Просьба исходила от тогдашнего Первого секретаря ЦК Грузии Мжаванадзе. Он лично попросил деда и тот приехал поднимать театр. А потом вдруг отказался быть директором Оперы в Тбилиси. Был такой период, когда он пять лет не был директором. Потом Эдуард Шеварднадзе, тогда уже он являлся Первым секретарем ЦК Грузии, его вызвал к себе, потому что в Опере полный был упадок. Сами работники театра требовали вернуть деда, потому что помнили, как при нем было хорошо. И его вновь назначили.
Перед самой своей смертью дед закончил книгу о трех поколениях грузинских певцов. Интересная получилась книга. Но существует только в рукописи, так и не увидев свет.
Дедушкаумер в 1983 году, ему было восемьдесят лет.
Книга тогда находилась в самом процессе подготовки и бабушка все время старалась ее выпустить. Не счесть, сколько раз. У меня сохранилась ее старая телефонная книжка. Я не знаю, кого там только нет, кого она не беспокоила, чтобы как-нибудь эту книгу выпустить.
Дед никого не обидел, всех вспомнил. Писал он именно об опере. Считал, что он больше директор оперы, чем балета, потому что балетом в Тбилиси тогда Вахтанг Чабукиани заведовал и у них был очень хороший тандем.
Они вместе учились в Ленинграде. Вахтанг учился в хореографическом училище, а дед — в консерватории. Но они дружили. Помню, он рассказывал, как Чабукиани приходил к ним домой и они вместе перевязывали ему шнурками ботинки. Потому что отпадали подметки. Они перевязывали их, чтобы Чабукиани хотя бы до дому дошел.
Потом они уже жили, конечно, обеспеченно. У бабушки была большая коллекция чайных чашек. У меня сегодня сохранилось несколько из китайского набора.
Она вообще любила покупать чашки, имела такую привычку. Перед новым годом в Большом был всегда спектакль, и когда он кончался, то она пешком — а они жили на Садово-Сухаревской, это близко от театра, обязательно заходила в ГУМ и покупала 12 чашек, непременно все разные.
Сколько их было! Потом то и дело приходили гости, чашки ставили на стол. И они бились, естественно. За год какое-то невероятное количество билось, а на следующий год снова 12 новых появлялось.
А еще от бабушки сохранились некоторые ее костюмы. Многое вышито ее руками. Обычно, когда она ездила на гастроли, в город не выходила вообще, боясь простудиться. Сидела в гостинице и вышивала.
Сейчас все костюмы хранятся у меня в Тбилиси. А так хочется передать все это в музей. Я не потому отдаю, что девать некуда. У меня вообще задумка знаете какая была? Думала, одну из комнат бабушкиной квартиры переделать в музей. Стеллажи установить, костюмы на стендах или на манекенах повесить. Но на все это у министерства культуры не нашлось денег. Мне сказали: делай сама. А на что? Так, в общем, эта идея на корню засохла.
Бабушка многое мне рассказывала. Жалею, что не записывала за ней. Как она о своем детстве на Дальнем Востоке вспоминала. Например, говорила: 30 человек бандитов надо мной стояло, я держала в руках приготовленный яд и только ждала момент, чтобы его проглотить. И тут кто-то свистнул, мол, не время сейчас девкой заниматься, айда. Они все уехали, а она осталась совершенно растерянная и опустошенная.
Или этот долгий путь по тайге, который проделали ее односельчане, чтобы спастись от наступления белых банд. Бабушке, как единственному ребенку, которого везли на телеге, вручили маленькую бутылочку с сахарином, чтобы когда вся группа сядет пить чай у костра, этот сахар взять. И когда у нее по неосторожности эта бутылочка разбилась, ее чуть не убили эти люди.
Потом бабушка стала примадонной Большого театра. И все, конечно, изменилось.
У них с дедом была роскошная дача в подмосковных Снегирях. Прекрасный дом, совершенно потрясающий, говорят. Дед сам занимался строительством, русскую печку сложил, сделал большой зал, в который выходило несколько дверей. Причем каждая была изготовлена из особого дерева. А в кухню вела дверь, и вовсе сделанная из 14 разных видов дерева, и все они были представлены в виде фруктов. Красное яблоко было из красного дерева, груша желтая была тоже из какого-то дерева. Очень красиво.
Все было из какого-то дворца русских князей. Его не то что грабили, он просто шел под слом. В таких случаях звонили людям, которые имели отношение к искусству и могли бы оценить подобные вещи. И им продавали.
Так позвонили и бабушке с дедушкой. И они поехали выбирать дверь для своей дачи, выбрали семь штук, все разные. Та, которая в кухню, вообще представляла из себя произведение искусства. Тут же был и камин, выложенный синими петухами — кафель был такой особый, тоже из дворца.
Все это сгорело во время войны. Причем говорили, что подожгли не немцы, а односельчане, которые страшно злились на хозяев дома за то, что построили дачу на их пастбищах. Люди настолько были озлоблены, что воспользовались тем, что все спишется на войну.
Так и случилось. Когда началась война, бабушка с дедом уехали в Тбилиси. А все, что было ценного в московской квартире, отправили на дачу. И там все погибло, совершенно все.
После войны они туда даже не ездили. Им потом рассказывали, как увозили на салазках слитки серебра, много серебра было у них. Самовары какие-то.
Они обеспеченными людьми были. Восемь тысяч рублей бабушка получала за спектакль. А это в то время немаленькие деньги были.
Машина у них тоже была, но ее забрали сразу, как война началась. В связи с оборонными нуждами. Потом, после войны, вернули какую-то машину трофейную, «Эмочку». Не знаю, что за машина, но они ее так называли.
Во время войны они находились в Тбилиси. Причем сюда приехали в обход Большого театра, потому что вся родня деда была здесь. Два года они жили в Грузии. Бабушка пела в местном театре, тбилисцы вспоминают об этом по сей день с восторгом. Она здесь, например, сделала «Самсона и Далилу».
В первые годы войны в Тбилиси был и Художественный театр. Ольга Книппер-Чехова, Владимир Немирович-Данченко, Сергей Прокофьев. Дед и бабушка с Прокофьевым, по-моему, были в очень близких отношениях.
И с Шостаковичем тоже. У них ведь была еще связь по школе. Имею в виду, конечно, не общеобразовательную.
Дело в том, что они все должны были учиться в партийной школе. Без того, чтобы сдавать какие-то партийные экзамены, просто нельзя было тогда стать депутатом. Недавно мне как раз конспект попался, в котором рукой бабушки лекции по истории партии или социалистического материализма записаны.
Все это она не выбрасывала. Она вообще хранила все. У нее был какой-то пунктик на эту тему. То и дело говорила мне: «Не выбрасывай, не выбрасывай! Не знаешь же, вдруг понадобится. Зачем все выбрасывать!» Поэтому писем у меня хранится вы не представляете, какое количество. И не знаю, что с ними делать.
Наверное, я просто плохая внучка. Надо бы сесть и ничего больше не делать, а только этот архив изучать. Но как тогда жить, на что?
Через два года из Тбилиси бабушка с дедом вернулись в Москву. Их вызвали, буквально под угрозой того, что иначе выгонят из театра. К тому времени Большой уже вернулся, все было в порядке и можно было приступать к работе.
В те годы бабушку узнавали на улице. За ней же после спектакля толпы ходили. Очень она была популярна, ее имя гремело, не знаю как. Но как-то спокойно все было.
Дедушка уехал в Грузию в 1952 году. А она — два года спустя.
Почему она ушла из Большого, знает только бабушка. Что-то там случилось, видимо. Она спела последний свой спектакль в 48 лет. И это было триумфом. Сама решила для себя, что выйдет на поклоны 13 раз. Для меня, говорила она, 13 — число счастливое. Потому что 13-го сын родился и у нее 13 вечно было как талисман.
Последним ее спектаклем стала «Аида». Она с «Аидой» приехала в Москву и с «Аидой» ушла со сцены. Эту оперу она спела первый раз спонтанно, совсем не готовилась. Ее вызвали из Мариинского, она прилетела в Москву и спела в Большом. Рассказывала мне, что даже не готовилась, просто знала эту партию и спокойно вышла на сцену.
Думаю, она ушла по собственной инициативе. Просто так решила. Но все-таки были, видимо, предпосылки. Потому что какие-то записочки я нахожу такого ультимативного характера с ее стороны: «Если вы вот этого не сделаете, то я уйду из театра», «Если мои условия не будут учтены, то я распрощаюсь». Значит, что-то не было сделано. Потом какие-то извинительные опять же идут записки уже со стороны руководства Большого.
Бабушка так и не стала народной артисткой Советского Союза. Это вообще была для нее больная тема, она переживала из-за этого.
Накануне ее очередного юбилея всегда начиналось одно и то же: «Ой, вы такая великая, такая гениальная». Но звания так и не присвоили. Из-за этого она была не в ладах с министром культуры Фурцевой.
В первый раз, когда ей не дали звание Народной СССР, то вместе с ней не получила звание и балерина Марина Семенова. Было сказано: раз Давыдовой не дали, то никому не дадут.
Тогда говорили, что все дело в Михаиле Суслове. (Секретаре ЦК КПСС по идеологии, — прим. И. О.) Почему так случилось на самом деле, я не знаю. Возможно потому, что она уехала в Грузию, оставила Большой. Но ведь она уехала не потому, что это был ее каприз. Какие-то были, видимо, для этого объективные причины.
Почему-то никто не думает, что все объяснялось элементарно тем, что она просто не захотела быть без мужа, бросила все и уехала к нему.
Если почитать письма, которые они друг другу писали на протяжении всей жизни, это такие излияния чувств. Там кроме «Гугу» и «Солнышко» нет никаких других обращений.
Гугу — это дедушка. А Солнышко — это Вера.
Вообще, когда они справляли золотую свадьбу. Они в 1929 поженились, значит это отмечалось в 1979. Большое застолье было и очень серьезные гости приехали, справлялось все в Тбилиси. Главной темой того праздника был пример великой обоюдной любви, который своей жизнью явили бабушка и дед.
Что касается разговоров про Сталина, то они были всегда.
Даже про моего папу говорили, что он — сын Сталина. Но так сплетничали не только про него. Про дочь Марии Максаковой, тоже солистки Большого, так говорили.
Я к обсуждению этой темы никогда не стремилась. Наоборот, это столько нервов нашей семьей попортило.
Совсем недавно, кстати, купила российскую газету. В Москве ведь очень любят говорить о Сталине. Так вот журналист пишет, что Сталин, мол, был против того, чтобы театральные дивы одевались броско, современно, вызывающе. Например, говорится в статье, на одном из приемов присутствовала Давыдова Вера Александровна, очень знаменитая в то время певица, которая нравилась Сталину, как певица, (а в скобках указано, что она была и его последней любовью). И якобы Сталин к ней подошел, а на ней было платье с каким-то ультрамодным ремешком, показал на этот ремешок и сказал: «Вы, Вера Александровна, поете-то хорошо. Последний спектакль я слушал и голос у вас звучал. Но пояс такой надевать вам не к лицу».
Абсолютная глупость, по-моему. Потому что насчет пояса я знаю, как все обстояло на самом деле, мне бабушка сама рассказывала. Из Скандинавии она привезла пряжку, которая была усыпана искусственными бриллиантиками. Такое было чешское стекло, которое очень похоже на бриллиантики. Большая была пряжка. На бабушке было очень строгое бархатное платье, воротник под подбородок. И оно было стянуто этой самой пряжкой.
Бабушка рассказывала, что к ней подошел Сталин, трубкой коснулся пряжки и спросил: «Это настоящее?» Она ответила: «Ну что вы, Иосиф Виссарионович, откуда.» А он продолжил: «А должно было быть настоящее».
Жаль, что та брошь не сохранилась. Ибо воспоминаний о ней осталось, на удивление, много.
О туалете Веры Давыдовой вспоминал даже бывший охранник Сталина Алексей Рыбин в своей книге «Миф о любовницах Сталина»:
«Вождь был оперным меломаном. Он часто бывал в Большом театре, иногда приглашал артистов в Кремль или на дачу. Артисток (как и артистов) действительно привозили по ночам. Но привозили с совсем иной целью. Сталин, принимая в Кремле или на даче иностранные делегации, любил завершать деловые переговоры концертом».
В октябре 1943 года Сталин принимал у себя английскую и американскую делегации. Примерно в час ночи Власик по его указанию привез артистов. Многих подняли с постели. Это были Давыдова, Шпиллер, Лемешев, Барсова, Златогорова, Райкин и др.
После отъезда гостей Сталин подошел к артистам и строго сказал: «Товарищ Давыдова, вы вызвали у иностранцев усмешку вашей ультрамодной одеждой (на ней был какой-то поясок с букетом ниже пупка). Шпиллер тоже интересная женщина, но она одета так, как и полагается советской женщине».
Ольга Мчедлидзе продолжает:
— Да и вообще в том, что Сталин проявлял внимание по отношению к актрисам, ничего предосудительного нет. Он же был живым человеком. Почему не мог быть увлечен кем-то? Бабушка и сама не отрицала того, что ему нравилась.
Рассказывала, что когда пела сцену судилища в «Аиде», то обратила внимание на ложу Сталина. «Я, — говорила она, — видела, как колыхался занавес. Сталин приходил, слушал „судилище“ и уходил».
Видимо, нравилось ему это «судилище».
Леонард Гендлин вкладывает в уста Давыдовой свое объяснение приходов Сталина в Большой:
«Все знали, что Сталин ни одного моего спектакля не пропускал. Однажды выхожу, около служебного входа стоит машина. Приглашают садиться. Молча сажусь. Приезжаем на дачу. По лестнице поднимаюсь наверх и вижу. там стоит сам Сталин. Я так разволновалась: „Что такое? Почему меня вдруг к Сталину привезли?“ А он говорит: „Вера Александровна! А Вас не удивляет, что каждый раз, когда Вы поете Кармен, Аиду или Амнерис, я всегда прихожу в театр и сижу на одном и том же стуле?“ „А почему я должна удивляться?“ А он: „Так вот, я должен Вам сказать, что сижу и, как мальчишка, ревную. Вас обнимает один Хозе, другой Хозе. Мне прямо на сцену выскочить хочется и дать им хорошенько!“»
Так было ли что-то между вождем и певицей?
Вера Давыдова действительно часто встречалась со Сталиным. Но каждый раз это происходило во время правительственных приемов, на которые ее приглашали, как ведущую солистку Большого театра.
Рассказывает Ольга Мчедлидзе:
— Бабушка уже была замужем за Мчедлидзе, а потому немного знала грузинский и могла ответить Сталину на его родном языке, что тому, конечно же, очень нравилось.
Сталин часто приходил на ее спектакли в Большой театр. Но, насколько я знаю, частная встреча бабушки и вождя состоялась лишь однажды.
Давыдову увезли на Ближнюю дачу Сталина прямо после спектакля. Дома у нас, конечно же, в эту ночь никто не спал. Ждали, с чем вернется — и вернется ли вообще — домой бабушка. Она приехала под утро и рассказала следующее.
Ее привезли на дачу и тут же проводили в кабинет Сталина. Он стоял, отвернувшись лицом к окну. Без кителя, просто в рубашке. Когда бабушка переступила порог, Сталин обратился к ней со словами: «Мне уже немало лет. И вы — единственый человек, с кем мне хотелось бы провести свои последние годы. Вы не против?»
На что бабушка ответила, что ради Сталина готова на все, даже броситься под танк. Но она замужем.
После этого Сталин спросил, чем может помочь Давыдовой. А та ответила, что просит присвоить звание народной артистки ее педагогу Девос-Соболевой.
Сталин подошел к столу, записал в календаре просьбу бабушки. И распорядился отвезти ее домой.
На этом, по ее словам, все и закончилось. Хотя в народе все равно ходили упорные разговоры о том, что бабушка — любовница Сталина.
В книге Гендлина этот же эпизод описан совсем по-другому:
«После крепкого горячего кофе, вкуснейшего грога стало совсем хорошо. Боязнь и растерянность улетучились. Я пошла за ним. Оказалось, что И. В. ростом ниже меня. Мы вошли в комнату, где стояла большая низкая кушетка. Сталин попросил разрешения снять френч. На плечи он накинул восточный халат, сел рядом, спросил: „Можно потушить свет? В темноте легче разговаривать“.
Не дождавшись ответа, он погасил свет. И. В. меня обнял, умело расстегнул кофточку. Сердце мое затрепетало. „Товарищ Сталин! Иосиф Виссарионович, родненький, не надо, я боюсь! Пустите меня домой!..“
На мой жалкий лепет он не обратил никакого внимания, только в темноте загорелись ярким пламенем его звериные глаза. Я еще раз попыталась вырваться. но все было напрасно».
Ольга Мчедлидзе с версией писателя-эмигранта категорически не согласна:
— Давыдова любила любила только Мчедлидзе. Видите, оставила ради него Большой театр, Москву и приехала в Тбилиси.
Было ли у нее в конце жизни какое-то сожаление из-за того, как все в итоге сложилось? В 1993 году оказалось, что уже никому ничего не надо.
Тут ей было сложно потому, что она всегда привыкла находиться во главе угла. Всех кормила, всем давала деньги, всех с плеча одевала. Образно говоря, была начальником всей своей родни.
Она получала хорошую пенсию. Не знаю, нужно ли сейчас говорить, но Хрущев назначил ведущим артистам Большого театра тройную пенсию. Всего шесть человек ее получали. То есть, у них было не 120 рублей, что в Советском Союзе считалось достойными деньгами, а 360.
И вдруг страны отделились, никаких рублей уже не было, в Грузии купоны появились. Это вообще смехотворное дело было — миллионы давали, но на них ничего нельзя было купить.
А по документам Давыдовой полагалось получать пенсию из Большого театра. Потому что эти шесть человек считались неприкосновенными. Не знаю, по какому закону или приказу, но они должны были получать свои 360 рублей до конца жизни.
Сколько могла, я сохраняла для бабушки видимость того, что ничто не меняется. Сама давала ей деньги, старалась поддерживать: мол, вот, пришла пенсия, давай, распишись. Хотя ей уже ничего достойного из Москвы не приходило. После деноминации пенсия составляла 36 рублей.
Когда я в первый раз взяла эту сумму, то даже не знала, что с ней делать. Бабушка находилась в полном рассудке и, кстати, в полном рассудке и ушла из жизни. Я решила сказать ей о том, сколько ей теперь полагается из Москвы получать денег. Думала, может, она позвонит кому-то или скажет, как на это надо реагировать. Но ничего изменить уже было нельзя.
А уж когда в Тбилиси ей стали выдавать купоны, то она и вовсе не понимала, что с ними делать.
Непростая у нее была жизнь в конце. Как она переживала все это? Она же в своей тбилисской квартире пересидела всю гражданскую войну. Никуда не хотела уходить, хотя один раз даже шальная пуля залетела.
О Сталине и культе личности мы не говорили.
Бабушка с дедушкой принадлежали к сталинскому обществу, вся их жизнь была с связана с именем этого человека. И ее слова о том, что она под танк готова броситься ради Сталина, по моему, были сказаны искренне.
Верила ли она Сталину также и в конце жизни? Нет, не думаю. Но, во всяком случае, она никогда не допускала, что он был таким тираном.
Люди ее поколения никогда так не думали. Тем более, что нашей семьи трагедии сталинских репрессий не коснулись, слава Богу. А есть семьи, которые были стерты в 37-м году с лица земли.
Была Вера Давыдова последней любовницей Сталина или нет — одна из многочисленных загадок, сокрытых за Кремлевской стеной. Кстати, именно под таким названием сочинение Гендлина в девяностых годах увидело свет на русском языке.
Вера Давыдова пыталась защитить свое честное имя. Но находились и такие, увенчанные званиями, коллеги певицы, которые замечали, что попробовала бы Давыдова не ответить на предложение вождя согласием.
Ведь единственной репрессией, последовавшей за отказом Сталину, было то, что Давыдовой так и не присвоили звание народной артистки СССР.
Что, мол, по тем временам было необъяснимой мягкостью.
Когда я во время одного из разговоров с легендарной оперной дивой Большого театра Галиной Вишневской упомянул имя Веры Давыдовой, Галина Павловна тоже вспомнила о печально знаменитой книге:
«Какая мерзость! За такую ложь этого писателя надо расстрелять! И ведь оболганная женщина ничего не смогла поделать — книга продавалась по всему миру!»
Именно так, с восклицательными знаками в конце каждого предложения, говорила Вишневская.
В книге своих мемуаров «Галина» она тоже коснулась этой темы:
«Любимицами Сталина были сопрано Наталия Шпиллер и меццо-сопрано Вера Давыдова — обе красивые, статные; они часто пели на банкетах. Сталину приятно было покровительствовать таким горделивым, полным достоинства русским женщинам. Бывать в их обществе, произносить тосты, поучать или отечески журить их — как государь. Но все его симпатии не избавляли никого от его самодурства. Однажды на банкете в Кремле, где пели обе соперничавшие между собой красавицы, Сталин после концерта во всеуслышание сказал Давыдовой, указывая пальцем на Шпиллер:
— Вот у кого вам надо учиться петь. У вас нет школы.
Думаю, что этим не слишком „изящным“ замечанием он отнял у Давыдовой несколько лет жизни. Но ведь батюшка-барин. С крепостной девкой разговаривает».
Вишневская несколько лет проработала вместе с Давыдовой. Кстати, Вера Александровна была членом комиссии, от решения которой зависел вопрос принятия молодой артистки Вишневской в труппу Большого театра.
На одну сцену две певицы выходили недолго — в 1954 году Вера Давыдова ушла на пенсию и уехала в Грузию.
А вот разговоры о ее отношениях со Сталиным продолжались еще долго. Галина Вишневская тоже не раз слышала их.
«Все это чушь, — сказала она мне. — А болтали об этом просто потому, что надо же чем-то заниматься в театре?
Три спектакля в месяц спели и что делать? Вот и начинаются сплетни».
И все же даже в воспоминания великой Вишневской, при всем ее добром отношении к памяти своей знаменитой коллеги, закралась неточность. О том, что Наталья Шпиллер и Вера Давыдова, две примадонны Большого, были соперницами.
Дочь Наталии Дмитриевны, актриса Мария Кнушевицкая, рассказывала мне, что Давыдова, наоборот, была ближайшей подругой ее матери.
— Тетя Вера была такая красавица! Когда она выходила на сцену в «Хованщине» в костюмах Федоровского, зал замирал!
Она была на три года старше мамы. У меня такая же разница с ее сыном Рамазом.
Когда вышла эта мерзкая книга о Вере Александровне, письмо в поддержку тети Веры подписала моя мама, Ольга Лепешинская и кто-то еще.
Мы очень дружили. Наши семьи сначала жили над дирекцией Большого театра — одни места общего пользования были, маленькая передняя и две комнаты.
В нормальный дом мы переехали после того, как Большому театру дали несколько квартир в доме для работников ведомства Берии. На каком-то приеме к нему чуть ли не директор Большого театра подошел и сказал, что для артистов дома не строят. И Берия дал два десятка квартир. Этот дом находится на Садово-Сухаревской.
Наша квартира была под номером 125 и располагалась на восьмом этаже, а на шестом этаже квартиру получила тетя Вера. Они с Рамазом и бабушкой-дедушкой в нее въехали.
У нее был чудесный муж. Дмитрий Семенович был очень красивый, с замечательным голосом, невероятным тембром. Он пел в «Иоланте» и это такой теплоты и глубины голос, что я помню его и сегодня.
В Большом театре было три подруги — тетя Вера, моя мама и замечательный врач, Валентина Александровна Фельдман. И росли дети: у Валентины Александровны — Марина, у мамы — я, у Веры — Рамаз.
Когда началась война, было страшно: стали бомбить Москву, напротив нашего дома были воронки, помню знаменитую бомбежку, во время которой бомба попала в Большой и упала люстра, чудом не вся разбилась. Другая бомба попала в очередь у магазина «Диета» на улице Горького, а еще одна — в здание горкома компартии.
И тогда тетя Вера предложила маме и Валентине Александровне Фельдман забрать девочек — меня и дочь Валентины Александровны — в Тбилиси. «Уж я их не обижу», — говорила она. Но тетя Валя Фельдман осталась в Москве, а мы уехали в Саратов, где жила папина родня.
Ту бомбежку никогда не забуду. Нас всех отвели в подвал, мы сидели, обернувшись одним одеялом с Рамазом, прижавшись друг к другу. Он был очень ласковым. И тетя Вера такой же была.
Даже во время войны за певицами присылали из театра машину. У певца такой режим — ни запахов, ни посторонних влияний быть не должно. Хотя ни мама, ни тетя Вера не кутались особо. У них никогда не было шерстяных шарфов, они только шелковые носили. Шелк больше предохраняет горло, и нет перегрева, как от шерсти. У Ивана Семеновича Козловского был знаменитый шерстяной шарф, изнутри обшитый шелком, чтобы именно эта ткань соприкасалась с горлом.
У мамы и тети Веры было много сдвоенных спектаклей. Например, в «Садко» Вера Александровна пела Любаву, мама — Волхову. И Сталинские премии за «Садко» они получили вместе. Обе были хороши, что и говорить.
Помимо теплых житейских отношений между нашими семьями были и очень творческие отношения. Было такое трио — папа (виолончелист Святослав Кнушевицкий, — прим. И. О.), Оборин (пианист Лев Оборин, — прим. И. О.) и Давид Ойстрах (скрипач, — прим. И. О.). И с ними был Дмитрий Семенович, муж тети Веры Давыдовой. Это была общность высочайшей музыкальной культуры.
Не знаю, видели вы документальный фильм грузинский о Вере Александровне? Снимали его здесь, у нас в квартире. Позвонили сразу после выхода книги некоего Гендлина, тогда только началась перестройка.
У мамы была одна особенность. Она всегда говорила понятно, доходчиво, но если о чем-то не хотела вспоминать, то могла говорить все, что угодно, и вы даже не понимали, что на самом деле не получили ответа на свой вопрос. Мама была большим дипломатом.
Помню, в тот день я пришла с репетиции, а по всей квартире расставлены камеры. И слышу вопрос, обращенный к маме: «Какие были отношения Веры Давыдовой и Сталина».
Она ведь действительно была олицетворением красоты. Русской красоты, ей невероятно шли все русские костюмы — она выходила в них в «Хованщине», «Садко». Давыдова была и невероятная Марина Мнишек. Есть ее фото в диадеме и со шлейфом, на нем она смотрит так, через плечо. Когда Вера Александровна выходила на сцену, зал действительно выдыхал.
Грузинские телевизионщики пытались выкрутиться: «Ну вот Сталин приезжал в Большой театр?» Мама отвечала: «Приезжал, это всем известно» — «На какие спектакли?» — «Он любил русскую оперу, на „Садко“ и на „Иван Сусанин“».
Оперы — «Царская невеста» и «Садко» — у Веры Давыдовой были сдвоены с мамой, поэтому они уезжали в театр и возвращались вместе. Мы слышали шум подъезжающей машины, их хохот, звук работающего лифта, который сначала останавливался на 6-м этаже, а потом поднимался на наш. В том доме на Садово-Сухаревской мы с Давыдовой прожили вместе семь лет.
Ну так вот, телевизионщики расспрашивают маму, а я хожу по квартире и прислушиваюсь. И понимаю, что маму эти расспросы начинают раздражать.
— А в Кремле вы пели? — задают ей вопрос.
— Да, перед папанинцами выступали, еще были даты какие-то. В Георгиевском зале пели, и в доме приемов МИДа пели.
— Вера Александровна нравилась мужчинам?
— Вы видели ее фото? Как такая красота могла не нравиться?
Тут я решила вмешаться. Попросила остановить камеру, чего они, кстати, не сделали. И сказала: «Я с детства помню эти разговоры. А потом уже повзрослела и все понимала. Моя мама живой свидетель тому, что я скажу. У Веры Александровны, этой красавицы, был один для современности невероятный недостаток. Она любила в своей жизни одного мужчину. И этим мужчиной был ее собственный муж, Дмитрий Семенович Мчедели, или Мчедлидзе, как звучала его настоящая фамилия». Телевизионщикам после этих слов стало скучно.
К Сталину у нас дома было весьма определенное отношение. Я не могла быть никоим образом его поклонницей и почитательницей, потому что мы все понимали, что творится в стране. Я даже не уверена, что тетя Вера была членом партии.
Кроме книги Гендлина, есть еще сочинение некоего Елагина, который в свое время эмигрировал в Америку. Он был еще тем музыкантом, хотя говорит о себе, как о гении. Он писал о Большом театре, о том, как маму возили на какие-то правительственные дачи. Это потом перепечатал журнал «Огонек».
Судя по всему, Мария Кнушевицкая имеет в виду подобный отрывок из книги Юрия Елагина «Укрощение искусств»:
«Так, в начале 1941-го в кругах людей искусства Москвы большое впечатление произвел разговор Сталина с меццо-сопрано Большого театра — Давыдовой, имевший место на новогоднем банкете в Кремле.
Уже было позже 12 часов, и вечер был в полном разгаре, когда Сталин не спеша, своей немножко развалистой походкой подошел к Давыдовой — высокой, эффектной женщине, в сильно открытом серебряном платье, с драгоценностями на шее и на руках, с дорогим палантином из чернобурых лисиц, наброшенным на плечи. Великий вождь, одетый в свой неизменный скромный френч защитного цвета, некоторое время молча смотрел на молодую женщину, покуривая свою трубочку. Потом он вынул трубку изо рта.
— Зачем вы так пышно одеваетесь? К чему все это? — спросил он, указывая трубкой на жемчужное ожерелье и на браслеты Давыдовой. — Неужели вам не кажется безвкусным ваше платье? Вам надо быть скромнее. Надо меньше думать о платье и больше работать над собой, над вашим голосом. Берите пример вот с нее. — он показал на проходившую мимо свою любимицу — сопрано Большого театра Наталью Шпиллер.
Шпиллер была настоящей красавицей — идеальным воплощением образа Анны Карениной — высокая, статная, с правильными чертами лица, исполненными своеобразного очарования, свойственного красивым русским женщинам. При всем аристократизме ее манер, одевалась она с нарочитой скромностью, носила всегда закрытые платья темных цветов, не надевала драгоценностей, почти не пользовалась косметикой.
— Вот она не думает о своих туалетах так много, как вы. Она думает о своем искусстве. продолжал Сталин. — И какие она сделала большие успехи. Как хорошо стала петь.
Обе дамы стояли молча и слушали вождя. Что они могли сказать в ответ? Рассказывали, что Давыдова едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться. И было от чего!»
Мария Святославовна Кнушевицкая, одна из самых ярких актрис московского театра имени Моссовета, имеет славу дамы прямолинейной, не желающей идти на компромиссы с совестью и неизменно говорящей всю правду в лицо.
А потому, переступив порог ее дома и попросив поделиться воспоминаниями о Вере Давыдовой, яине думал затрагивать тему Сталина и его отношений с солистками Большого театра. Знал, что услышу не только категорический отказ, но и указание в сторону выхода. Неожиданно Мария Святославовна заговорила на эту тему сама:
— После того, как эта статья появилась в «Огоньке», я хотела ехать к тогдашнему главному редактору Коротичу и бить ему морду.
О каких дачах могла идти речь? Мы были только на даче маршала Бориса Михайловича Шапошникова, который был женат на артистке Большого театра и с которой мама дружила. Шапошников умер в апреле 45-го.
И еще бывали на даче у очаровательного человека, адмирала Кузнецова. Я туда ездила с родителями. Это были открытые семейные вечера. Правда, если мы отправлялись куда-то на лыжах, то к нам приставляли матросов, чтобы мы, деточки, как нас воспринимали, не дай бог, носы себе не разбили. Но это было совсем другое. А не та гнусная грязь, которую им пытаются всем приписать.
Мама видела этот журнал. Я стала думать, что же делать. Она пожала плечами: «Если нравится, пусть пишут. Ты что, хочешь чтобы я оправдывалась или как-то реагировала? Да Господь с тобой! Я в эту помойку лезть не собираюсь».
Выступали артисты перед Сталиным, и что? В Георгиевском зале Кремля здравицы пел Максим Дормидонтович Михайлов. Своим красивым удивительным голосом. Пели мама, тетя Вера, Валерия Барсова, Иван Козловский и Сергей Лемешев. Они теперь что, враги?
А какая ложь, когда рассказывают, как при Сталине любили и берегли актеров! Да плевать на них хотели на самом деле. Могли ночью поднять из кровати! Мама об этом рассказывала.
С ней так однажды и поступили: ночью после спектакля буквально вынули из кровати. Это случилось в 1939 году, в день рождения Сталина.
В этот вечер в театре был спектакль, кажется, «Иван Сусанин». Знаменитое 21 декабря, день рождения Сталина. Мама приехала домой, мы тогда жили над дирекцией Большого театра. Папа еще спросил, не поедет ли кто-то из Большого на дачу к Сталину. Но сказали, что на дворе — война с Финляндией и никто не поедет. Только Стучевского, аккомпаниатора театра, увезли в Кремль. Говорили, что только для узкого круга что-то будет.
Мама спокойно легла в кровать. И около часу ночи раздался стук в дверь. Бабушка открыла: на пороге — человек из лубянского ведомства. А вместе с ним — работник репертуарной части Большого.
«Быстро-быстро, мы пока едем за Лемешевым. А вы одевайтесь — в Кремль».
Но вы представьте себе: перед вами певица, уставшая после спектакля. В тот день стоял дикий, страшенный мороз, те самые легендарные финские морозы. Но мама, что делать, тут же взяла ноты, туфли. Бабушка еще предложила туфли надеть дома. «Нет-нет», — отказалась мама и спрятала их под шубу, чтобы они оставались теплыми.
И когда минут через 15 за ней поднялись, она спустилась в машину. Впереди сидел закутанный Сергей Яковлевич Лемешев, а рядом с ним черноглазый, небольшого роста, с перепуганными глазами, молодой человек. Это был Аркадий Исаакович Райкин, который только-только на каком-то конкурсе получил первую премию. И их повезли в Кремль.
Принято говорить о строгой системе пропусков. А их прямо так, безо всякой проверки, провезли в Кремль. Какой паспорт, какой пропуск! Через Спасские ворота, напрямую пронеслись.
Спустя годы, когда уже были открыты кремлевские дворцы, и мы ходили туда на елки, я по этой лестнице бегала в Георгиевский зал и каждый раз думала — что же в ту ночь чувствовала мама.
Как она вбежала по ней, а ведь надо же сохранить дыхание. Наверху стоял Храпченко, заведующий отделом искусств. (Речь идет о Михаиле Храпченко, председателе Комитета по делам искусств в 1939–1948 годах, — прим. И. О.) Он стоял и только говорил: «Скорей, скорей». Мама отвечала: «Я не могу!» И тогда два каких-то курсанта подхватили ее под руки и в одно мгновение, вспоминала она, мама оказалась наверху.
Когда она вбежала, с нее сняли шубу, два человека моментально надели на нее туфли. Мама произнесла: «Я не могу сейчас петь». — «Вас уже объявили». — «Но у меня все в горле пересохло».
А там стоял накрытый стол и на нем было шампанское. Сергей Яковлевич Лемешев протянул маме полный бокал шампанского. Она ужаснулась: «Ты с ума сошел?!» Ведь шампанское вокалистам категорически противопоказано, даже накануне выступления. Но бледный Лемешев ответил: «Все равно, пей!»
Мама выпила этот бокал. И, как рассказывала потом, ни до, ни после так голос у нее не звучал. Потом кто-то предложил ей еще раз попробовать выпить шампанского. Но тут уже мама отказалась: «Нет уж, спасибо!»
Что в итоге оказалось? В первом отделении того ужина в честь дня рождения Сталина, на котором собралось все Политбюро, кто-то перед ним выступил, играл Стучевский. И Сам, как называли Сталина, спросил Храпченко: «И это все?»
Тот ответил: «Нет-нет, Иосиф Виссарионович, это только антракт». И за время этого импровизированного антракта подняли артистов с постели и доставили в Кремль.
Когда мама возникла возле рояля, у Стучевского чуть очки не упали. Кстати, во время того концерта она впервые увидела Аркадия Исааковича. И стала его большой поклонницей.
Вот такими были истинные взаимоотношения Сталина и артистов Большого. Только правда вряд ли кому интересна.
В истории семьи Веры Давыдовой имя Сталина еще появится не раз. Ее сын Рамаз, тот самый, которого называли сыном вождя, и о котором вспоминает Мария Кнушевицкая, женился на актрисе Марине Ковалевой.
А самой известной киноработой Марины был фильм «Падение Берлина», в котором ее героиня осмеливается на немыслимое — поцеловать Сталина.
О ней в свое время даже документальное кино сняли под названием «Девушка, которая поцеловала Сталина».
— Отец умер лет семь назад, — рассказывает внучка Веры Давыдовой Ольга Мчедлидзе. — Это случилось в Польше.
Дело в том, что одно время мой отец работал в посольстве СССР в Польше. Познакомился с полькой, влюбился.
Из-за того, что у него была связь с иностранкой, его из посольства уволили. И он приехал обратно в СССР. Провел здесь несколько вставок Международной книги.
Помню, я поступила в университет в 1971 году. И на первом же курсе поехала к отцу в гости в Варшаву. Тогда у него была русская жена.
Папа мой, извините, был такой человек. Увлекающийся. Ну никак на своих родителей в этом отношении не был похож. У него сначала была женой грузинская актриса, Лиана Элиава. Но это только так называлось, что была женой, потому что у них сразу же как-то не сложилось. Потом он довольно длительное время был женат на моей маме. Но так получилось, что они разошлись. Папа жил в Казахстане, где был третьим секретарем горкома партии.
И так получилось, что к нему приехала грузинская журналистка, которая была в него влюблена.
У папы всего четверо детей. У меня есть брат и две сестры, так что я очень богата.
Вообще папа окончил Литературный институт имени Горького, был журналистом. А в итоге оказался на дипломатической работе в Польше. Там он и встретился с Еленой, которую приставили следить за ним. Она шпионкой была.
Папа принадлежал к «золотой молодежи», все-таки был сын таких родителей. Отучился в литературном институте, писал пьесы даже какие-то на колхозную тему, потом научно-фантастические, которые обещали поставить, но так и не случилось.
Когда папа переехал в Польшу, бабушка к этому относилась довольно тяжело.
Мы с отцом тоже расстались как-то странным образом. Перед его смертью я не видела папу лет семь. Он уехал в Польшу с обидой на то, что я не дала продать бабушкину квартиру. Мне было жалко. Дело тут совсем не в деньгах. Хотелось сохранить хоть какую-то память.
На этом доме висит мемориальная доска в честь бабушки и дедушки. Раньше в гостиной висел большой бабушкин портрет кисти Аристовой, который выкупил мой дед. Он находился у художницы, она все думала, что работу купит музей Большого театра. А тот все откладывал. Тогда дед решил сам заплатить деньги. Сегодня полотно находится в Польше. А еще есть очень хороший портрет бабушки кисти Константина Юона, он хранится в запасниках Третьяковки, в Москве.
Бабушка поддерживала с сыном самые тесные отношения. Это была большая любовь, папа к ней очень тепло относился. В конце жизни бабушка даже хотела к нему перебраться. Увы, не сложилось.
Так Грузия и стала ее судьбой. Первое время Веру Давыдову здесь очень ценили, всюду приглашали, обещали в консерваторию устроить консультантом. Потом звали в Большой театр. Говорили, что она нужна России.
Но бабушка никуда из Тбилиси уезжать уже не хотела, стойко стояла на том, что никуда от могилы своего Митюши не уедет. Бабушка рядом с его могилой и похоронена.
Мамы моей не стало пять лет назад. Последние годы она жила в Доме ветеранов сцены на шоссе Энтузиастов. Я ездила к ней в гости, уговаривала переехать в Тбилиси. Но все мои уговоры прошли зря, сюда она не поехала. Не хочу, говорила мама, быть обузой.
Так все как-то и кончилось.
Никогда не думал, что буду писать книгу о Сталине и его женщинах. Но словно готовясь к этому, записывал воспоминания легендарных красавиц той эпохи. Со многими из которых, как поговаривали, вождя связывали не только приятельские отношения.
Одной из возлюбленных Сталина называли балерину Ольгу Лепешинскую. За несколько лет до ухода Лепешинской из жизни мне довелось оказаться в ее доме в центре Москвы и расспросить о былом.
Легендарная балерина, народная артистка СССР, Ольга Лепешинская принимала меня в своей московской квартире. Поначалу долго отказывалась от интервью. А потом вдруг согласилась: «Я так долго держала свой рот на замочке, что, пожалуй, можно его и снять. Вы знаете в Москве улицу Тверскую? Записывайте адрес».
И вот я переступаю порог дома великой балерины. Вопросов задавать практически и не приходилось, хозяйка, кажется, словно ждала возможности вспомнить свою жизнь.
— Я никогда не думала, что стану балериной. Мне хотелось строить мосты, как папа. Он тоже хотел этого. Но мама пошла к Ленину и тот заставил папу передумать. Мои родственники жили в Кремле дверь в дверь с Лениным. Как-то наша кошка даже съела курицу Владимира Ильича. Я помню его, он качал меня на ноге. Ленин и решил мою судьбу.
Знаете, у меня не было кукол, только зайцы. Родители думали, что у них родится мальчик. (На самом видном месте в доме Лепешинской сидел тряпичный заяц, — прим. И. О.)
После училища я поступила в Большой. Это было счастье! Мы крестились на него, это был не просто театр!
Моим первым мужем стал режиссер Илюша Трауберг. Познакомились мы на концерте Неждановой в консерватории. Потом два года переписывались, а затем он приехал ко мне в Москву делать предложение. Первой к нему вышла мама и Трауберг подумал, что мама — это я. Испугался даже. Потом уже из-за спины мамы появилась я.
В 1941 году я получила Сталинскую премию. Вождь сам вписал в список лауреатов мою фамилию синим карандашом. Сталин любил Большой, при нем мы жили припеваючи.
Он часто приходил в Большой один, без соратников. Садился в свою ложу, в самом дальнем уголочке. Семь раз он видел балет «Пламя Парижа», и все эти разы выступала я. Бывал он на «Иване Сусанине», «Евгении Онегине», иногда приходил на последний акт.
Никогда не забуду, как после балета «Дон Кихот», когда я танцевала в пачке, Сталин обратился ко мне: «Зачем в пачке танцуешь? Это же бумага! Человеческого тела не видно! Танцуй в платье».
И я все кремлевские концерты так и делала. Хотя для Большого это было настоящее святотатство!
Я его часто видела. В Кремле это происходило. Для нас строили эстраду, а рядом стоял стол, за которым сидели члены Политбюро. После выступления нас тоже приглашали присоединиться к застолью.
Как-то Сталин подошел ко мне: «Какживешь, Стрекоза?» Я ответила: «Благодарю, товарищ Сталин, хорошо». Рядом со мной сидел один знакомый, который, когда Сталин отошел, спросил меня: «А ваш партнер, получается, стрекозел?»
На одном из банкетов Сталин мне подарил свою рюмку, я ее храню.
На втором этаже находился кинозал. Сталин иногда приглашал меня посмотреть с ним кино. Почему-то все время смотрели «Волгу-Волгу».
Конечно же, мы боялись Сталина. Я тоже не исключение. Но если бы вы знали, как он улыбался! Очень обаятельно! Мне нравилась его улыбка.
Когда началась война, я хотела идти добровольцем на фронт. До этого ходила на стрельбища, у меня даже был значок «Ворошиловский стрелок».
Когда о моем желании узнал Сталин, то строго запретил.
Но я все равно каждый день приходила на Белорусский вокзал и провожала на фронт эшелоны. Как-то пришла на перрон, а один боец попросил: «Товарищ Лепешинская, вы бы лучше станцевали». Я растерялась — музыки же не было. Но тут же где-то нашли гармошку и в итоге я танцевала несколько часов.
Я тогда жила на улице Горького. На крыше дома стояла фигурка девушки, в балетной позе. Илья Эренбург написал, что это изображена я. И все поверили. Когда были бомбежки, народ беспокоился: «Лепешинская цела»?
То есть уцелела ли фигурка на крыше. Удивительно, но когда я ушла со сцены, у этой фигурки отвалилась рука. А потом ее и вовсе убрали.
Я не смогла уйти на фронт, хотя мы с Иваном Козловским даже давали телеграмму в Кремль с просьбой отпустить нас на войну. Но много выступала в госпиталях. Иногда потом не могла пошевелить ногами от усталости. Но надеюсь, что хоть чем-то оказалась полезна.
Моим вторым мужем был Леонид Райхман, генерал-лейтенант. Он был связан с разведкой. Но у нас дома никогда об этом не говорили.
Леонид Федорович был очень талантливым человеком. Между прочим, вся история с разведчиком Кузнецовым была его рук дело.
В 1951 году его арестовали, прямо на улице. Я случайно узнала, что он находится в тюрьме на Лубянке. Поначалу растерялась — к кому надо обращаться.
Знаете, самое страшное в моей жизни — это шум лязга, когда открывалась железная калитка и потом закрывалась. Ничего страшнее нет. Все время была мысль: а вдруг больше не откроется?
При этом я, разумеется, знала, что мой муж осужден несправедливо. Однажды в три часа ночи в мою квартиру явился генерал и сказал одеваться. Я быстро оделась, понимая, что могу уже домой и не вернуться. Но все равно с собой ничего не взяла.
А вот чекисты взяли — фото Сталина, которую тот подарил мне, на ней он был с трубкой. И фото Молотова с Риббентропом прихватили.
Меня доставили в особняк Берия. Привели в библиотеку, посадили за большой, покрытый зеленой скатертью, стол. Вокруг были стеллажи с книгами. Наконец, появился хозяин дома.
Берия ходил сзади меня, я видела лишь его пенсе, которое отражалось в стеклах. Поначалу он завел речь о том, как я танцую, спрашивал довольна ли я, как обстоят дела в Большом. Было очень страшно, особенно почему-то его пенсе пугало.
«А вы знаете, до меня дошли слухи, что вы не довольны Советской властью», — произнес он, наконец.
И вот тут во мне проснулся тот самый мальчик, о котором мечтали мои родители. Я встала, оперлась на стол, иначе бы упала. И сказала, глядя ему в глаза: «Вы коммунист и я коммунист. Давайте разговаривать, как коммунисты. Виноват — пусть сидит, нет — отпускайте».
В итоге, меньше, чем через полгода Райхмана выпустили. Но он ко мне не вернулся. Считал, что сможет сломать мою карьеру.
Напрямую задать Ольге Васильевне вопрос о ее отношениях со Сталиным я не решился. Но имя советского правителя то и дело само появлялось в ее монологе.
— Последний раз Сталина я видела в Кремле. Был обычный концерт, на котором выступали Вера Давыдова, Барсова, я танцевала и еще кто-то. А потом Сталин пригласил нас посмотреть с ним кино. Это опять был фильм «Волга-Волга». Это был прекрасный, очень душевный вечер. Помню, Сталин произносил монологи Ильинского, а я говорила за Орлову. Было очень смешно.
Когда Сталин умер, все рыдали. Я тоже не была исключением. Хотя он, конечно, был большим преступником. И прощения ему быть не может. Но мы об этом узнали лишь годы спустя.
Моя карьера в Большом закончилась во время балета «Красный мак», я сломала ногу. Было три перелома. Меня положили в больницу, где я решила расстаться с жизнью. А для чего жить, когда больше не смогу выйти на сцену.
Меня спас писатель Михаил Пришвин, он лежал в соседней палате. Я потом прочитала в его дневнике: «Привезли какую-то балерину. Посмотрел — ничего особенного». А через пару страниц уже такие строки: «Влюблен, как гимназист!»
Пришвин просидел возле меня несколько дней. И сумел вернуть жажду жизни. При том, что сам умирал, у него был рак.
Прошло время и я познакомилась с генералом Антоновым, он был начальником Генерального штаба. Я его очень любила.
Алексей Иннокентьевич умер молодым, ему было чуть за шестьдесят. Его хоронили на Красной площади, было жарко ия в этот день потеряла зрение. Меня вылечили в итоге. Но танцевать я больше так и не смогла.
Не так давно у меня брал интервью Владимир Васильев. Он спросил, о чем я мечтаю. Я ему ответила, что дружила с Раневской. А Раневская и слово «мечтать» — несовместимы. Фаина Георгиевна говорила, что жизнь «прошмыгнула». Могу повторить.
Главное в моей жизни — Большой театр. Он был велик.
Я не мог не спросить о происходящем в Большом Марфу Пешкову, чья мать была близко связана с балетным миром, дружила со многими артистами Большого театра.
Да и сама Марфа Максимовна, являясь невесткой Лаврентия Берия, не понаслышке была осведомлена о происходящем в ближнем круге вождя.
— Конечно же, я слышала и про Давыдову, и про Шпиллер, и про Лепешинскую. Но не очень во все это верю. Потому что, может быть, если и было там что-то, то очень короткое время. Иначе об этом стало бы всем известно. Вы должны понимать актерскую среду. Они же все так любят посудачить на эту тему.
Лепешинская нравилась Сталину как актриса. Очень. Из всех танцующих — она и темпераментная была и вообще самая яркая. Сталин выделял ее.
Но все равно, самой точной информацией о том, что происходило за кулисами Большого и Кремля владеют сегодня лишь на небесах.
