Часть первая
Девятьсот тринадцатый год
Петербургская повесть

Di rider finirai
Pria dell’ aurora.

Don Ciovanni

Глава первая

С Татьяной нам не ворожить…

Пушкин

Новогодний праздник длится пышно,
Влажны стебли новогодних роз.

1914

Новогодний вечер. Фонтанный Дом. К автору вместо того, кого ждали, приходят тени из тринадцатого года под видом ряженых. Белый зеркальный зал. Лирическое отступление – «Гость из Будущего». Маскарад. Поэт. Призрак.

Я зажгла заветные свечи,
   Чтобы этот светился вечер,
   И с тобой, ко мне не пришедшим,
      Сорок первый встречаю год.
Но…
   Господняя сила с нами!

      В хрустале утонуло пламя,
        «И вино, как отрава, жжет».
Это всплески жесткой беседы,
   Когда все воскресают бреды,
      А часы все еще не бьют…
Нету меры моей тревоге,
   Я сама, как тень на пороге,
      Стерегу последний уют.
И я слышу звонок протяжный,
   И я чувствую холод влажный,
      Каменею, стыну, горю…
И как будто припомнив что-то,
   Повернувшись вполоборота,
      Тихим голосом говорю:
«Вы ошиблись: Венеция дожей —
   Это рядом… Но маски в прихожей,
      И плащи, и жезлы, и венцы
Вам сегодня придется оставить.
   Вас я вздумала нынче прославить,
      Новогодние сорванцы!»
Этот Фаустом, тот Дон-Жуаном,
   Дапертутто, Иоканааном,
      Самый скромный – северным Гланом
Иль убийцею Дорианом,
   И все шепчут своим дианам
      Твердо выученный урок.
А для них расступились стены,
   Вспыхнул свет, завыли сирены
      И, как купол, вспух потолок.
Я не то что боюсь огласки…
   Чтó мне Гамлетовы подвязки,
      Чтó мне вихрь Саломеиной пляски,
         Чтó мне поступь Железной Маски,
            Я еще пожелезней тех…
      И чья очередь испугаться,
         Отшатнуться, отпрянуть, сдаться
            И замаливать давний грех?
Ясно всё:
      Не ко мне, так к кому же?
Не для них здесь готовился ужин,
         И не им со мной по пути.
Хвост запрятал под фалды фрака…
   Как он хром и изящен…
               Однако
      Я надеюсь, Владыку Мрака
         Вы не смели сюда ввести?
Маска это, череп, лицо ли —
      Выражение злобной боли,
         Что лишь Гойя мог передать.
Общий баловень и насмешник,
   Перед ним самый смрадный грешник —
      Воплощенная благодать…

Веселиться – так веселиться,
   Только как же могло случиться,
      Что одна я из них жива?
Завтра утро меня разбудит,
   И никто меня не осудит,
      И в лицо мне смеяться будет
         Заоконная синева.
Но мне страшно: войду сама я,
   Кружевную шаль не снимая,
      Улыбнусь всем и замолчу.
С той, какою была когда-то,
   В ожерелье черных агатов,
      До долины Иосафата
         Снова встретиться не хочу…
Не последние ль близки сроки?…
   Я забыла ваши уроки,
      Краснобаи и лжепророки! —
         Но меня не забыли вы.
Как в прошедшем грядущее зреет,
   Так в грядущем прошлое тлеет —
      Страшный праздник мертвой
               листвы.

БЕЛЫЙ ЗАЛ

Звук шагов, тех, которых нету,
По сияющему паркету,
И сигары синий дымок.
И во всех зеркалах отразился
Человек, что не появился
И проникнуть в тот зал не мог.
Он не лучше других и не хуже,
Но не веет летейской стужей,
И в руке его теплота.
Гость из Будущего! – Неужели
Он придет ко мне в самом деле,
Повернув налево с моста?

С детства ряженых я боялась,
   Мне всегда почему-то казалось,
      Что какая-то лишняя тень
Среди них «без лица и названья»
      Затесалась…
               Откроем собранье
   В новогодний торжественный день!
Ту полночную Гофманиану
   Разглашать я по свету не стану
      И других бы просила…
               Постой,
Ты как будто не значишься в списках,
   В калиострах, магах, лизисках, —
      Полосатой наряжен верстой,
Размалеван пестро и грубо —
   Ты…
      ровесник Мамврийского дуба,
         Вековой собеседник луны.
Не обманут притворные стоны,
   Ты железные пишешь законы,
      Хаммураби, ликурги, солоны
         У тебя поучиться должны.
Существо это странного нрава,
   Он не ждет, чтоб подагра и слава
      Впопыхах усадили его
         В юбилейные пышные кресла,
            А несет по цветущему вереску,
               По пустыням свое торжество.
И ни в чем не повинен: ни в этом,
   Ни в другом и ни в третьем…
               Поэтам
      Вообще не пристали грехи.
Проплясать пред Ковчегом Завета 
   Или сгинуть!..
         Да что там!
               Про это
      Лучше их рассказали стихи.
Крик петуший нам только снится,
   За окошком Нева дымится,
      Ночь бездонна – и длится, длится
         Петербургская чертовня…
В черном небе звезды не видно,
   Гибель где-то здесь, очевидно,
      Но беспечна, пряна, бесстыдна
         Маскарадная болтовня…
Крик:
    «Героя на авансцену!»
Не волнуйтесь: дылде на смену
   Непременно выйдет сейчас
      И споет о священной мести…
Что ж вы все убегаете вместе,
   Словно каждый нашел по невесте,
      Оставляя с глазу на глаз
Меня в сумраке с черной рамой,
   Из которой глядит тот самый,
      Ставший наигорчайшей драмой
         И еще не оплаканный час?

Это все наплывает не сразу.
Как одну музыкальную фразу,
Слышу шепот: «Прощай! Пора!
Я оставлю тебя живою,
Но ты будешь моей вдовою,
Ты – Голубка, солнце, сестра!»
На площадке две слитые тени…
После – лестницы плоской ступени,
Вопль: «Не надо!» – и в отдаленьи
Чистый голос:
         «Я к смерти готов».

Факелы гаснут, потолок опускается. Белый (зеркальный) зал снова делается комнатой автора. Слова из мрака:

Смерти нет – это всем известно,
   Повторять это стало пресно,
      А что есть – пусть расскажут мне.
Кто стучится?
               Ведь всех впустили.
   Это гость зазеркальный? Или
      То, что вдруг мелькнуло в окне…
Шутки ль месяца молодого,
   Или вправду там кто-то снова
      Между печкой и шкафом стоит?
Бледен лоб, и глаза открыты…
   Значит, хрупки могильные плиты,
      Значит, мягче воска гранит…
Вздор, вздор, вздор! – От такого вздора
   Я седою сделаюсь скоро
      Или стану совсем другой.
Что ты манишь меня рукою?!

За одну минуту покоя
Я посмертный отдам покой.

Через площадку
Интермедия

Где-то вокруг этого места («…но беспечна, пряна, бесстыдна маскарадная болтовня…») бродили еще такие строки, но я не пустила их в основной текст:

«Уверяю, это не ново…
   Вы дитя, синьор Казанова…»
      На Исакьевской ровно в шесть…»
«Как-нибудь побредем по мраку
   Мы отсюда еще в «Собаку»…»
      Вы отсюда куда?» —
                «Бог весть!»
Санчо Пансы и Дон-Кихоты
   И, увы, содомские Лоты 
      Смертоносный пробуют сок.
Афродиты возникли из пены,
   Шевельнулись в стекле Елены,
      И безумья близится срок.
И опять из Фонтанного грота ,
   Где любовная стонет дремота,
      Через призрачные ворота
         И мохнатый и рыжий кто-то
            Козлоногую приволок.
Всех наряднее и всех выше,
   Хоть не видит она и не слышит —
Не клянет, не молит, не дышит,
   Голова Madame de Lamballe.
А смиренница и красотка,
   Ты, что козью пляшешь чечетку,
      Снова гулишь томно и кротко:
          «Que me veut mon Prince Carnaval?»

И в то же время в глубине залы, сцены, ада или на вершине гетевского Брокена появляется Она же (а может быть – ее тень):

Как копытца, топочут сапожки,
   Как бубенчик, звенят сережки,
      В бледных локонах злые рожки,
         Окаянной пляской пьяна, —
Словно с вазы чернофигурной,
   Прибежала к волне лазурной
      Так парадно обнажена.
А за ней в шинели и в каске
   Ты, вошедший сюда без маски,
      Ты, Иванушка древней сказки,
         Что тебя сегодня томит?
Сколько горечи в каждом слове,
   Сколько мрака в твоей любови,
      И зачем эта струйка крови
         Бередит лепесток ланит?

Глава вторая

Иль того ты видишь у своих колен,
Кто для белой смерти твой покинул плен?

1913

Спальня Героини. Горит восковая свеча. Над кроватью три портрета хозяйки дома в ролях. Справа она – Козлоногая, посредине – Путаница, слева – портрет в тени. Одним кажется, что это Коломбина, другим – Донна Анна (из «Шагов Командора»). За мансардным окном арапчата играют в снежки. Метель. Новогодняя полночь. Путаница оживает, сходит с портрета, и ей чудится голос, который читает:

Распахнулась атласная шубка!
   Не сердись на меня, Голубка,
      Что коснусь я этого кубка:
         Не тебя, а себя казню.
Все равно подходит расплата —
   Видишь, там, за вьюгой крупчатой
      Мейерхольдовы арапчата
         Затевают опять возню.
А вокруг старый город Питер,
   Что народу бока повытер
      (Как тогда народ говорил), —
В гривах, в сбруях, в мучных обозах,
   В размалеванных чайных розах
      И под тучей вороньих крыл.
Но летит, улыбаясь мнимо,
   Над Мариинской сценой prima —
      Ты – наш лебедь непостижимый, —
         И острит опоздавший сноб.
Звук оркестра, как с того света
   (Тень чего-то мелькнула где-то),
      Не предчувствием ли рассвета
         По рядам пробежал озноб?
И опять тот голос знакомый,
   Будто эхо горного грома, —
      Наша слава и торжество!
Он сердца наполняет дрожью
   И несется по бездорожью
      Над страной, вскормившей его.
Сучья в иссиня-белом снеге…
   Коридор Петровских Коллегий
      Бесконечен, гулок и прям.
(Что угодно может случиться,
   Но он будет упрямо сниться
      Тем, кто нынче проходит там.)
До смешного близка развязка:
   Из-за ширм Петрушкина маска,
      Вкруг костров кучерская пляска,
         Над дворцом черно-желтый стяг…
Все уже на местах, кто надо,
   Пятым актом из Летнего сада
      Веет… Призрак цусимского ада
         Тут же. – Пьяный поет моряк.
Как парадно звенят полозья,
   И волочится полость козья…
      Мимо, тени! – Он там один.
На стене его твердый профиль…
   Гавриил или Мефистофель
      Твой, красавица, паладин?
Демон сам с улыбкой Тамары,
   Но такие таятся чары
      В этом страшном дымном лице:
Плоть, почти что ставшая духом,
   И античный локон над ухом —
      Все таинственно в пришлеце.
Это он в переполненном зале
   Слал ту черную розу в бокале
      Или все это было сном?
С мертвым сердцем и мертвым взором
   Он ли встретился с Командором,
      В тот пробравшись проклятый дом?
И его поведано словом,
   Как вы были в пространстве новом,
      Как вне времени были вы, —
И в каких хрусталях полярных,
   И в каких сияньях янтарных
      Там, у устья Леты – Невы.
Ты сбежала сюда с портрета,
   И пустая рама до света
      На стене тебя будет ждать.
Так плясать тебе – без партнера!
   Я же роль рокового хора
      На себя согласна принять.

На щеках твоих алые пятна;
Шла бы ты в полотно обратно;
Ведь сегодня такая ночь,
Когда нужно платить по счету…
А дурманящую дремоту
Мне трудней, чем смерть, превозмочь.

Ты в Россию пришла ниоткуда,
   О мое белокурое чудо,
      Коломбина десятых годов!
Что глядишь ты так смутно и зорко,
   Петербургская кукла, актерка,
      Ты – один из моих двойников.
К прочим титулам надо и этот
   Приписать. О подруга поэтов,
      Я наследница славы твоей.
Здесь под музыку дивного мэтра —
   Ленинградского дикого ветра
      И в тени заповедного кедра
         Вижу танец придворных костей…
Оплывают венчальные свечи,
   Под фатой «поцелуйные плечи»,
      Храм гремит: «Голубица, гряди!»
Горы пармских фиалок в апреле —
   И свиданье в Мальтийской Капелле,
      Как проклятье в твоей груди.
Золотого ль века виденье
   Или черное преступленье
      В грозном хаосе давних дней?
Мне ответь хоть теперь:
               неужели
   Ты когда-то жила в самом деле
      И топтала торцы площадей
         Ослепительной ножкой своей?…
Дом пестрей комедьянтской фуры,
   Облупившиеся амуры
      Охраняют Венерин алтарь.
Певчих птиц не сажала в клетку,
   Спальню ты убрала, как беседку,
      Деревенскую девку-соседку
      Не узнает веселый скобарь.
В стенах лесенки скрыты витые,
   А на стенах лазурных святые —
      Полукрадено это добро…
Вся в цветах, как «Весна» Боттичелли,
   Ты друзей принимала в постели,
      И томился драгунский Пьеро, —
Всех влюбленных в тебя суеверней
   Тот, с улыбкой жертвы вечерней,
      Ты ему как стали – магнит,
Побледнев, он глядит сквозь слезы,
   Как тебе протянули розы
      И как враг его знаменит.
Твоего я не видела мужа,
   Я, к стеклу приникавшая стужа…
      Вот он, бой крепостных часов…
Ты не бойся – домá не мечý, —
   Выходи ко мне смело навстречу —
      Гороскоп твой давно готов…

Глава третья

Ведь под аркой на Галерной…

А. Ахматова

В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем.

О. Мандельштам

То был последний год…

М. Лозинский

Петербург 1913 года. Лирическое отступление: последнее воспоминание о Царском Селе. Ветер, не то вспоминая, не то пророчествуя, бормочет:

Были Святки кострами согреты,
   И валились с мостов кареты,
      И весь траурный город плыл
По неведомому назначенью,
   По Неве иль против теченья, —
      Только прочь от своих могил.
На Галерной чернела арка,
   В Летнем тонко пела флюгарка,
      И серебряный месяц ярко
         Над серебряным веком стыл.
Оттого, что по всем дорогам,
   Оттого, что ко всем порогам
      Приближалась медленно тень,
Ветер рвал со стены афиши,
   Дым плясал вприсядку на крыше,
      И кладбищем пахла сирень.
И царицей Авдотьей заклятый,
   Достоевский и бесноватый
      Город в свой уходил туман,
И выглядывал вновь из мрака
   Старый питерщик и гуляка,
      Как пред казнью бил барабан…
И всегда в духоте морозной,
   Предвоенной, блудной и грозной,
      Жил какой-то будущий гул…
Но тогда он был слышен глуше,
   Он почти не тревожил души
      И в сугробах невских тонул.
Словно в зеркале страшной ночи,
   И беснуется и не хочет
      Узнавать себя человек, —
А по набережной легендарной
   Приближался не календарный —
      Настоящий Двадцатый Век.

А теперь бы домой скорее
Камероновой Галереей
В ледяной таинственный сад,
Где безмолвствуют водопады,
Где все девять мне будут рады,
Как бывал ты когда-то рад.
Там, за островом, там, за садом,
Разве мы не встретимся взглядом
Наших прежних ясных очей?
Разве ты мне не скажешь снова
Победившее смерть слово
И разгадку жизни моей?

Глава четвертая и последняя

Любовь прошла, и стали ясны
И близки смертные черты.

Вс. К‹нязев›

Угол Марсова Поля. Дом, построенный в начале XIX века братьями Адамини. В него будет прямое попадание авиабомбы в 1942 году. Горит высокий костер. Слышны удары колокольного звона от Спаса на Крови. На Поле за метелью призрак дворцового бала. В промежутке между этими звуками говорит сама Тишина:

Кто застыл у померкших окон,
   На чьем сердце «палевый локон»,
      У кого пред глазами тьма? —
«Помогите, еще не поздно!
   Никогда ты такой морозной
      И чужою, ночь, не была!»
Ветер, полный балтийской соли,
   Бал метелей на Марсовом Поле,
      И невидимых звон копыт…
И безмерная в том тревога,
   Кому жить осталось немного,
      Кто лишь смерти просит у Бога
         И кто будет навек забыт.
Он за полночь под окнами бродит,
   На него беспощадно наводит
      Тусклый луч угловой фонарь, —
И дождался он. Стройная маска
   На обратном «Пути из Дамаска»
      Возвратилась домой… не одна!

Кто-то с ней «без лица и названья»…
   Недвусмысленное расставанье
      Сквозь косое пламя костра
Он увидел. – Рухнули зданья…
   И в ответ обрывок рыданья:
       «Ты – Голубка, солнце,
                     сестра! —
Я оставлю тебя живою,
   Но ты будешь моей вдовою,
      А теперь…
         Прощаться пора!»
На площадке пахнет духами,
   И драгунский корнет со стихами
      И с бессмысленной смертью в груди
Позвонит, если смелости хватит…
   Он мгновенье последнее тратит,
      Чтобы славить тебя.
               Гляди:
Не в проклятых Мазурских болотах,
   Не на синих Карпатских высотах…
      Он – на твой порог!
               Поперек.
      Да простит тебя Бог!

(Сколько гибелей шло к поэту,
Глупый мальчик, он выбрал эту, —
Первых он не стерпел обид,
Он не знал, на каком пороге
Он стоит и какой дороги
Перед ним откроется вид…)

Это я – твоя старая совесть —
   Разыскала сожженную повесть
      И на край подоконника
      В доме покойника
      Положила —
            и на цыпочках ушла…

Послесловие

ВСЁ В ПОРЯДКЕ: ЛЕЖИТ ПОЭМА
И, КАК СВОЙСТВЕННО ЕЙ, МОЛЧИТ.
НУ, А ВДРУГ КАК ВЫРВЕТСЯ ТЕМА,
КУЛАКОМ В ОКНО ЗАСТУЧИТ, —
И ОТКЛИКНЕТСЯ ИЗДАЛЕКА
НА ПРИЗЫВ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ЗВУК —
КЛОКОТАНИЕ, СТОН И КЛЕКОТ —
И ВИДЕНЬЕ СКРЕЩЕННЫХ РУК?…

Отправить