Книга: Во весь голос (сборник)
Назад: Критика самокритики
Дальше: Казань

«Общее» и «мое»

Чуть-чуть еще, и он почти б был положительнейший тип.
Иван Иваныч —
                                чуть не «вождь»,
дана
         в ладонь
                         вожжа ему.
К нему
              идет
                       бумажный дождь
с припиской —
                             «уважаемый».
В делах умен,
                         в работе —
                                              быстр.
Кичиться —
                        нет привычек.
Он
      добросовестный службист —
не вор,
             не волокитчик.
Велик
             его
                   партийный стаж,
взгляни в билет —
                                   и ахни!
Карманы в ручках,
                                    а уста ж
сахарного сахарней.
На зависть
                     легкость языка,
уверенно
                  и пусто
он,
      взяв путевку из ЭМКА,
бубнит
             под Златоуста.
Поет
          на соловьиный лад,
играет
            слов
                     оправою
«о здравии комсомолят,
о женском равноправии».
И, сняв
               служебные гужи,
узнавши,
                  час который,
домой
            приедет, отслужив,
и…
      опускает шторы.
Распустит
                   он
                        жилет…
                                       и здесь,
– здесь
               частной жизни часики! —
преображается
                            весь
по-третье-мещански.
Чуть-чуть
                   не с декабристов
                                                   род —
хоть предков
                         в рамы рамьте!
Но
      сына
                за уши
                             дерет
за леность в политграмоте.
Орет кухарке,
                          разъярясь,
супом
            усом
                     капая:
«Не суп, а квас,
                             который раз,
пермячка сиволапая!..»
Живешь века,
                          века учась
(гении
             не ро́дятся).
Под граммофон
                               с подругой
                                                    час
под сенью штор
                               фокстротится.
Жена
           с похлебкой из пшена
сокращена
                     за древностью.
Его
       вторая зам-жена
и хороша,
                   и сложена,
и вымучена ревностью.
Елозя
           лапой по ногам,
ероша
            юбок утлость,
он вертит
                  по́д носом наган:
«Ты с кем
                   сегодня
                                 путалась?..»
Пожил,
              и отошел,
                                 и лег,
а ночь
            научит нити…
Попробуйте,
                        под потолок
теперь
            к нему
                         взгляните!
И сразу
              он
                   вскочил и взвыл.
Рассердится
                        и визгнет:
«Не смейте
                     вмешиваться
                                              вы
в интимность
                          частной жизни!»
Мы вовсе
                  не хотим бузить.
Мы кроем
                    быт столетний.
Но, боже…
                     Марксе, упаси
нам
       заниматься сплетней!
Не будем
                  в скважины смотреть
на дрязги
                  в вашей комнате.
У вас
          на дом
                       из суток —
                                            треть,

 

но знайте
                  и помните:
глядит
             мещанская толпа,
мусолит
                стол и ложе…
Как
        под стекляннейший колпак,
на время
                  жизнь положим.
Идя
        сквозь быт
                             мещанских клик,
с брезгливостью
                               преувеличенной,
мы
      переменим
                            жизни лик,
и общей,
                 и личной.
1928
Назад: Критика самокритики
Дальше: Казань