2
Кафе было освещено двумя керосиновыми лампами – одна висела у входа, другая – над стойкой. Посреди зала царил полумрак. Вдоль стен стояли скамейки и столики с каменными столешницами, испещренные щербинами и царапинами. Это заведение с мертвенно-тусклыми стенами и цементным полом было предназначено для рабочего люда и скорее походило на жалкое убежище, чем на место, где веселятся и отдыхают.
Винсент присел за одним из столиков и устало прислонился спиной к стене. Не так уж плохо жить, когда работаешь, когда есть деньги на еду и на модель. Но где твои друзья, где близкий человек, с которым можно было бы запросто переброситься словечком хотя бы о погоде? Мауве – твой наставник, учитель, Терстех – вечно занятый, важный коммерсант, Де Бок – богатый светский человек. Может быть, стакан вина принесет облегчение? Завтра он снова сможет работать, и все будет выглядеть не так мрачно.
Он неторопливо потягивал красное вино. В кафе было малолюдно. Напротив него сидел какой-то мастеровой. В углу, около стойки, устроилась парочка, женщина была одета ярко и аляповато. За соседним столиком сидела еще какая-то женщина, одна, без мужчины. Винсент ни разу не посмотрел на нее.
Официант, проходя мимо, грубо спросил у женщины:
– Еще стаканчик?
– У меня нет ни су! – отвечала она.
Винсент повернулся к ней.
– Может быть, выпьете стаканчик со мной?
Женщина окинула его взглядов.
– Конечно.
Официант принес стакан вина, получил двадцать сантимов и ушел. Винсент и женщина сидели теперь совсем близко друг к другу.
– Спасибо, – сказала женщина.
Винсент вгляделся в нее повнимательней. Она была немолода, некрасива, с несколько увядшим лицом – видимо, жизнь крепко потрепала ее. При своей худобе она была очень хорошо сложена. Винсент обратил внимание на ее руку, державшую стакан, – это была не рука аристократки, как у Кэй, а рука женщины, много поработавшей на своем веку. В полумраке кафе она напоминала ему некоторые типы Шардена и Яна Стена. Нос у нее был неровный, с горбинкой, на верхней губе слегка пробивались усики. Глаза смотрели тоскливо, но все же в них чувствовалась какая-то живость.
– Не за что, – ответил Винсент. – Спасибо вам за компанию.
– Меня зовут Христиной, – сказала она. – А вас?
– Винсентом.
– Вы работаете здесь, в Гааге?
– Да.
– Что вы делаете?
– Я художник.
– О! Тоже собачья жизнь – не правда ли?
– Всякое бывает.
– А я вот прачка. Когда у меня хватает сил работать. Но часто сил и не хватает.
– Что же вы тогда делаете?
– Я долго промышляла на панели. Вот и теперь снова иду на улицу, когда хвораю и не могу работать.
– Тяжело работать прачкой?
– Еще бы! Мы работаем по двенадцать часов. И нам не сразу платят. Бывает, проработаешь целый день, а потом ищешь мужчину, чтобы малыши не сидели совсем голодные.
– Сколько у тебя детей, Христина?
– Пятеро. А сейчас я опять с прибылью.
– Муж твой умер?
– Я всех прижила с разными мужчинами.
– Тебе, видать, нелегко приходится, правда?
Она пожала плечами.
– Господи боже! Не может же шахтер отказаться идти в шахту только потому, что там его того и гляди прихлопнет.
– Конечно. А ты знаешь кого-нибудь из тех мужчин, от которых у тебя дети?
– Только самого первого. Других я даже не звала, как звать.
– А как с тем ребенком, которым ты беременна сейчас?
– Ну, тут трудно сказать. Я была тогда очень хворая, стирать не могла, все время ходила на улицу. Да и не все ли равно!
– Хочешь еще вина?
– Закажи джину и пива. – Она порылась в своей сумочке, вынула огрызок дешевой черной сигары и закурила его. – Вид у тебя не шибко шикарный, – сказала она. – Ты продаешь свои картины?
– Нет, я только начинающий.
– Староват ты для начинающего.
– Мне тридцать.
– А выглядишь на все сорок. На какие же деньги ты живешь?
– Мне немного присылает брат.
– Черт побери, это не лучше, чем быть прачкой!
– Где ты живешь, Христина?
– У матери.
– А знает мать, что ты зарабатываешь на улице?
Женщина громко захохотала, но смех ее прозвучал невесело.
– Господи, конечно, знает! Она меня и послала на улицу. Она сама занималась этим всю жизнь. И меня и брата прижила на улице.
– Что делает твой брат?
– Содержит у себя женщину. И водит к ней мужчин.
– Наверное, это не очень полезно для твоих пятерых детишек.
– Плевать. Когда-нибудь все они займутся тем же самым.
– Невеселые дела. Так ведь, Христина?
– Ну, если распустишь нюни, лучше не станет. Можно еще стаканчик джина? Что это у тебя с рукой? Большущая черная рана…
– Это я обжегся.
– Ох, тебе было, наверно, очень больно.
Она ласково взяла руку Винсента и чуть приподняла ее над столом.
– Нет, Христина, не больно. Это я нарочно.
Она опустила его руку.
– Почему ты пришел сюда один? У тебя нет друзей?
– Нет. Есть брат, но он в Париже.
– Небось тоска тебя заедает, ведь правда?
– Да, Христина, ужасно.
– Меня тоже. Дома дети, мать, брат. Да еще мужчины, которых я ловлю на улице. Но все время чувствуешь себя одинокой, понимаешь? Нет никого, кто бы мне действительно был нужен. И кто бы нравился.
– А тебе нравился кто-нибудь, Христина?
– Самый первый парень. Мне тогда было шестнадцать. Он был богатый. Не мог жениться на мне из-за своих родных. Но давал деньги на ребенка. Потом он умер, и я осталась без сантима в кармане.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать два. Поздновато уже рожать детей. Доктор в больнице сказал, что этот ребенок меня погубит.
– Если врач будет внимательно следить за тобой – тогда ничего.
– А где я возьму такого врача? Я не скопила ни франка. Доктора в бесплатных больницах за нами не очень-то смотрят – там у них слишком много больных.
– Неужели тебе негде раздобыть хоть немного денег?
– Негде, хоть лопни. Разве что выходить на улицу каждую ночь месяца два подряд. Но это погубит меня еще быстрее, чем ребенок.
Несколько мгновений Винсент и Христина молчали.
– Куда ты пойдешь сейчас, Христина?
– Я весь день простояла у лохани. Устала как собака и пришла сюда выпить стаканчик. Они должны были заплатить мне полтора франка, но задержали деньги до субботы. А мне надо два франка на жратву. Хотела здесь отдохнуть, пока не подвернется мужчина.
– Можно мне пойти с тобой, Христина? Я очень одинок. Можно?
– Само собой. Мне это в самый раз. К тому же ты очень милый.
– Ты мне тоже нравишься, Христина. Когда ты притронулась к моей руке и сказала… это было первое ласковое слово, которое я услышал от женщины уж не знаю с каких пор.
– Странно. С виду ты не урод. И такой воспитанный.
– Просто мне не везет в любви.
– Да, тут уж ничего не поделаешь. Можно мне выпить еще стаканчик джина?
– Слушай, ни тебе, ни мне не нужно напиваться, чтобы что-то почувствовать друг к другу. Лучше положи себе в карман вот эти деньги, я могу без них обойтись. Жаль, что их маловато.
– Поглядеть на тебя, так деньги тебе еще нужнее, чем мне. Ступай-ка своей дорогой. Когда ты уйдешь, я подцеплю какого-нибудь другого парня и заработаю два франка.
– Нет. Возьми деньги. Я обойдусь без них. Я занял двадцать пять франков у приятеля.
– Ну, ладно. Идем отсюда.
Шагая по темным улицам к ее дому, они разговаривали как старые друзья. Христина рассказывала о своей жизни, ничуть не приукрашивая себя и не жалуясь на судьбу.
– Тебе никогда не приходилось позировать у художников? – спросил ее Винсент.
– Приходилось, когда я была молодая.
– Тогда почему бы тебе не позировать для меня? Много я платить не в состоянии. Даже франк в день не могу. Но когда у меня начнут покупать картины, я стану платить тебе по два франка. Это будет лучше, чем стирка.
– Идет. Я согласна. Я приведу своего мальчишку, можешь рисовать его бесплатно. Или, когда я тебе надоем, будешь рисовать маму. Она не прочь получить время от времени лишний франк. Она работает поденщицей.
Наконец они добрались до дома Христины. Это был каменный одноэтажный дом с небольшим двориком.
– Нас никто не увидит, – сказала Христина. – Моя комната первая.
Комната Христины была тесновата и без всяких претензий; гладкие обои на стенах окрашивали ее в спокойный, серый тон, заставивший Винсента вспомнить полотна Шардена. На деревянном полу лежал половик и кусок темно-красного ковра. В одном углу стояла обыкновенная кухонная печка, в другом комод, а посредине – широкая кровать. Это была типичная комната женщины-работницы.
Когда, проснувшись утром, Винсент почувствовал, что он не один, и разглядел в полумраке лежащее рядом с ним человеческое существо, мир показался ему гораздо дружелюбнее, чем прежде. Боль и одиночество, терзавшие его душу, исчезли, уступив место чувству глубокого покоя.
