XXIV

Неземная невинность и чувственность, постепенно достигавшая накала экстаза, а в промежутках – нежная, но такая утонченно умелая любвеобильность Мэри Эсдейл – так себе это представлял Себастьян, к этому жадно стремился. Но только не к таким рукам, столь прекрасно ориентировавшимся во мраке, не к почти хирургическому исследованию присущего человечеству фундаментального бесстыдства. Как оказался он не готов и к этой всасывающей жадности мягких губ, которые неожиданно уступали место зубам и ногтям. К властному командному шепоту повелительницы и к ее молчаливому, полностью обращенному внутрь себя наслаждению, долгой и сладостной ненасытной агонии, которую нежданно для него самого вызывали его робкие и почти пугливые ласки.

В мире фантазий любовь представлялась чем-то вроде веселой и эфемерной интоксикации друг другом, но реальность прошедшей ночи более напоминала умопомешательство. Да, чистейшее безумие, маниакальное сражение в пропитанной мускусом тьме с другим таким же маньяком.

«Каннибалы-близнецы в бедламе…» Эта фраза пришла ему на память, когда он рассматривал красный, но уже начавший синеть след от укуса на своей руке. Каннибалы-близнецы, разрушающие один в другом черты собственных личностей, нарушающие все пределы разума и нормальности, стирающие в себе последние, самые элементарные приметы цивилизованности. Но в том-то и дело, что именно в средоточии этих людоедских страстей и заключалась притягательность. Превыше физического наслаждения приобретался терзающий душу опыт, когда полностью срываешь все оковы, когда больше не признаешь никаких границ и испытываешь экстаз абсолютного отчуждения от всего и вся.

Миссис Твейл надела свое серое с голубиным оттенком платье, а на шею нацепила маленький золотой крестик с рубином, который мать подарила ей в день первого причастия.

– Доброе утро, Себастьян, – сказала она, когда он вошел в столовую. – Кажется, весь стол сегодня за завтраком в нашем полном распоряжении.

Себастьян в панике оглядел пустующие стулья и неразвернутые салфетки. Он в глубине души надеялся застать здесь миссис Окэм, которая бы смягчила эффект от этой наводившей на него ужас, но неизбежной встречи.

– Да, я как раз подумал… То есть после такого путешествия… Они, должно быть, очень утомлены…

Из своей частной ложи в театре комедии миссис Твейл окинула его взглядом ярких и полных иронии глаз.

– Снова мямлите! – сказала она. – Мне, видимо, все-таки придется нарезать где-нибудь крепких березовых прутьев.

Чтобы скрыть замешательство, Себастьян подошел к столу с едой и стал заглядывать под серебряные крышки блюд с горячими кушаньями. На самом же деле ему следовало, думал он, накладывая себе порцию овсянки, ему следовало, как только он убедился, что они одни, подойти, поцеловать ее в затылок и прошептать что-то о прошлой ночи. И, вероятно, это еще не поздно было сделать даже сейчас. Прижать дуло пистолета к правому виску, досчитать до десяти, а потом в едином порыве совершить этот поступок. Один, два, три, четыре… С тарелкой овсяной каши в руке он приближался к столу. Четыре, пять, шесть…

– Надеюсь, хотя бы вам хорошо спалось? – спросила миссис Твейл своим низким и предельно четким голосом.

Он посмотрел на нее в растерянности, а потом опустил глаза.

– О да, – пробормотал он. – Да… Очень хорошо, спасибо.

Возможность поцелуя отпала сама собой.

– Вы хорошо спали? – повторила вопрос миссис Твейл с оттенком недоверия. – Несмотря на всех этих филинов?

– Филинов?

– Уж не хотите ли вы меня уверить, – воскликнула она, – что не слышали филинов? Вот маленький везунчик! Как бы мне хотелось спать так же крепко. Но я полночи не могла сегодня глаз сомкнуть!

Она отхлебнула глоток кофе, изящным движением промокнула губы, откусила небольшой кусочек от своего намазанного маслом тоста, проглотила и снова провела по губам салфеткой.

– На вашем месте, – сказала миссис Твейл, – я бы специально отправилась сегодня в Сан-Марко и полюбовалась на картины Фра Анджелико.

Открылась дверь, и вошел мистер Тендринг, за которым через секунду последовала миссис Окэм. Они тоже не слышали криков филинов, хотя миссис Окэм несколько часов не удавалось заснуть в тревоге из-за этого рисунка, будь он трижды неладен!

Да, этот проклятый рисунок, этот вонючий и презренный рисунок! От чувства своего полнейшего бессилия Себастьян разразился потоком чисто ребяческих ругательств, одновременно расправляясь с яичницей на масле. Но никакие самые грубые слова не приближали его к решению стоявшей перед ним проблемы, а вместо того, чтобы облагородить моральное самоощущение, богохульство и грязь только повергли его в еще более жестокую подавленность, заставив к тому же устыдиться.

– Вы собираетесь обратиться в полицию? – поинтересовалась миссис Твейл.

У Себастьяна екнуло сердце. Не сводя глаз со своей тарелки, он перестал жевать, чтобы ни в коем случае не упустить ничего из сказанного.

– Этого очень хочет бабушка, – ответила миссис Окэм. – Но я не хочу привлекать власти, пока мы сами не провели тщательные поиски.

Себастьян принялся за еду снова. Как выяснилось, слишком рано. Потому что миссис Твейл высказала мнение, что девочку необходимо привести в дом и основательно допросить.

– Нет, я сначала сама пойду и побеседую с ее родителями, – заявила миссис Окэм.

«Хвала Всевышнему!» – произнес Себастьян.

Это означало, что в его распоряжении был еще целый день. Уже кое-что. Да, но вот с какой стороны ему взяться за дело?

Легкое прикосновение к локтю заставило его вздрогнуть и выйти из глубочайшей задумчивости. К нему почтительно склонился лакей, протягивая поднос с двумя письмами. Себастьян их взял. Первое оказалось от Сьюзен. Он нетерпеливо сунул его в карман, даже не вскрыв, и посмотрел на второе. Почерк на конверте был незнакомый, а марка итальянская. Кто, скажите на милость, мог?.. А затем надежда родилась, разрослась и моментально превратилась в уверенность, почти в убежденность: письмо прислал владелец художественной галереи с объяснениями, что произошла чудовищная ошибка, с многословными извинениями, с приложенным чеком… Обрадованный, он вскрыл конверт, развернул единственный вложенный листок дешевой писчей бумаги и взглянул на подпись. «Бруно Ронтини» – значилось внизу. Разочарование нашло выход во вспышке озлобления. Этот дурак, который верил в Газообразное Позвоночное, этот раболепствующий исусик, пытавшийся и других привлечь своими идиотскими идеями! Себастьян собрался сунуть письмо в карман, но в итоге решил все-таки узнать, что хотел сообщить ему этот странный человек.

«Дорогой Себастьян! – писал он. – Вернувшись только вчера, я узнал невыразимо опечалившую меня новость о смерти бедного Юстаса. Не знаю, насколько изменились ваши планы под влиянием случившегося, но если вы останетесь во Флоренции еще какое-то время, помните, что я – один из ее старейших обитателей и ваш не прямой, но кузен, который будет только счастлив помочь вам лучше узнать город. По утрам меня можно всегда застать дома, а в послеобеденное время – в магазине».

«В магазине! – повторил Себастьян с иронией. – И пусть, черт его возьми, там и остается». Но потом ему пришло в голову, что, вероятно, даже этот дуралей может оказаться ему каким-то образом полезен. Букинист и антиквар. Легко допустить, что они хорошо знают друг друга. И Вейль, возможно, снизойдет до того, чтобы сделать коллеге одолжение. К тому же дядя Юстас говорил, что старый Бруно – вполне достойный человек, несмотря на все свои глупости. Размышляя над этим, Себастьян сложил письмо и положил в карман.