Серебряный ключ

Когда Рэндольфу Картеру исполнилось тридцать, он потерял ключ, открывавший врата в страну его сновидений. До того времени он смирялся с прозой жизни, поскольку ночами странствовал по странным и древним городам, расположенным где-то очень далеко, за призрачными морями; но с наступлением среднего возраста фантазии становились все слабее, и наконец сказочный мир оказался отрезан. Его галеры больше не плыли по реке Укранос мимо золотых шпилей Франа, а караваны слонов не пробирались через благовонные джунгли Клида, среди которых стояли заброшенные дворцы с колоннами из слоновой кости, погруженные в вечную дрему под лунным светом.

Он прочел немало книг о реальности как она есть и наслушался советов множества опытных людей. Философы из лучших побуждений поучали, что следует искать логические связи между разными явлениями и анализировать, что именно вызвало мысли и фантазии. Он уже не удивлялся и словно бы забыл, что вся жизнь представляет собой лишь череду мысленных образов и представлений, а впечатления реального мира неотделимы от плодов игры воображения и противопоставлять их не имеет смысла. Обычаи нашептывали ему уважительно относиться ко всему существующему и осязаемому, и он постепенно начал стыдиться своих прежних фантазий. Мудрецы неустанно напоминали Картеру, что его видения были глупыми, ребяческими, несомненно абсурдными, потому что их действующие лица считали события вокруг них полными тайного значения, а между тем бессмысленный мир по-прежнему скрипуче вращается вокруг своей оси, то превращая ничто в нечто, то низводя нечто до ничто, не обращая внимания на помыслы и само существование сознаний, вспыхивающих на миг обманчивыми огоньками и гаснущих во мраке.

Эти мудрецы хотели приковать его к реальному миру, из которого изгнаны тайны, и подробно рассказывали, каким образом все происходит. Но Картер запротестовал, сбежал от их мира, их законов и попытался скрыться в сумеречных царствах, где, повинуясь волшебству, прежние видения и милые ему ассоциации соединялись, открывая перед ним новые горизонты, и дух перехватывало от напряженного ожидания и безмерного восхищения; однако наставники старались обратить его от этого к чудесам науки, предлагая видеть удивительное и красоту в вихревом движении атомов или в небесных межпланетных просторах. А когда ему не удалось найти этого в подобных вещах, во всем том, что хорошо известно и описано, ему заявили, что у него недостаток воображения и отставание в развитии, поскольку он предпочитает иллюзии снов иллюзиям нашего физического мира.

Но наконец Картер смирился и попробовал поступать как все, приучая себя к мысли, что повседневные события и эмоции простых смертных важнее фантазий редких и утонченных душ. Он не протестовал, когда ему говорили, что любая грубая, животная боль, будь то страдания голодного крестьянина или даже муки свиньи на бойне, значат для жизни больше несравненной красоты Нарата с его сотнями узорных ворот и куполами из халцедона, которые он смутно помнил по прежним видениям, и в соответствии с увещеваниями постарался ощутить тревоги других и понять, что такое боль сострадания и трагизм ситуации.

Однако он слишком ясно видел, сколь ничтожны, переменчивы и бессмысленны все человеческие надежды и сколь незначительны и пусты порождающие их импульсы, – и все это несовместимо с высокими идеалами, о которых так любят рассуждать философы. Он стал искать спасения в иронии и с усмешкой воспринимал сумасбродные фантазии, сознавая, что в обыденной жизни таких сумасбродств и нелепостей ничуть не меньше, однако они напрочь лишены красоты, а в веренице происходящих событий нет ни цели, ни смысла. Он сделался чем-то вроде адепта юмора, ибо еще не осознал, что даже юмор не нужен бестолковой Вселенной, не признающей логики, но и не имеющей ей достойной замены.

Приняв такие узы, в первые дни он обратился к вере отцов и решил вернуться в лоно церкви – ему казалось, что там он отыщет сокровенные мистические пути, способные увести от обыденной жизни. Но при внимательном рассмотрении он заметил все ту же скудость воображения, поблекшую, болезненную красу, уныние, банальность и напыщенную серьезность, возомнившую себя истиной в последней инстанции; проповедники старались поддерживать страх своих прихожан перед неведомым, и вскоре Картер убедился, что их попытки были весьма неуклюжи. Он с горечью узнал, что эти напыщенные люди для оправдания реальной жизни используют старинные предания, которые их же хваленая наука опровергает на каждом шагу. Эта необоснованная серьезность окончательно охладила его пыл. Картер полагал, что любовь к былым верованиям можно сохранить лишь если они остаются красивыми обрядами или неясными фантазиями, обращенными не к уму, а к чувствам.

Однако когда он обратился к тем, кто отвергал древние мифы, те оказались еще хуже верующих и внушили ему подлинное отвращение. Им не приходило в голову, что красота неотделима от гармонии и достижима лишь в идеале или в видениях, а не в бессмысленном пространстве; не думали они и о том, что без сновидений и воспоминаний человечество не смогло бы противостоять окружающему хаосу. Они оказались неспособными видеть, что добро и зло, красота и уродство есть узоры бесконечного орнамента и приобретают смысл лишь в связи с ним, и связь эта испокон веков обеспечивала нормальную жизнь и давала нашим предкам возможность думать и чувствовать; каждый народ и каждая цивилизация вплетали свои узоры в гигантский гобелен мирового порядка. Эти отвергатели не желали слушать об извечных ценностях и сводили бытие к грубым и примитивным инстинктам, а сами влачили убогое, никчемное существование, но при этом гордились своим здравомыслием, полагая, что избежали каких-то смутных соблазнов. Это была жалкая иллюзия, ибо соблазны никуда не исчезли и всего лишь на месте старых идолов появились новые; страх сменился своеволием, а слепое навязанное благочестие – анархией.

Их разновидность свободомыслия не понравилась Картеру; он видел, что большинство из них, уподобившись отвергнутому лжесвященству, не могли вырваться из заблуждения, что жизнь имеет еще какой-то смысл, помимо того, который вкладывают в нее люди; что они запутались в собственных противоречиях и при всем радикализме суждений не в силах обойтись без идолов в виде строгой морали и долга, а их вера в свободу исключает красоту; что, с искаженным восприятием и фанатично приверженные иллюзиям правосудия, личной свободы и общего единообразия, они отбросили старые знания вместе со старыми верованиями, не сумев уяснить, что эти извечные ценности – единственные мерила добра и зла и маяки надежды в бессмысленном космосе, хотя об этом вопила вся открытая и познанная ими Природа. Без них жизнь постепенно лишалась для отвергателей какого-либо интереса и цели; стремясь побороть овладевшую ими скуку, они обратились к суетному, их наигранная деловитость перемежалась столь же искусственным возбуждением, пристрастием к варварским зрелищам и буйным, грубым забавам. Однако разочарование наступало слишком быстро и доходило до отвращения; их отрадой стали желчные насмешки над миром и придирки к общественному строю. Отвергатели никак не могли понять, что их убогие принципы столь же противоречивы, как и боги их предков, а минутное наслаждение сулит скорую гибель. Спокойная, вечная красота достижима лишь в снах, но мир лишил себя этого утешения вместе с отринутыми тайнами детства и невинности.

Картер продолжал жить в окружении этой чуждой ему хаотичной, суетной реальности, не обольщаясь иллюзиями и следуя добрым традициям. Его видения таяли и с каждым днем становились все бесплотнее, но любовь к гармонии удерживала его и не давала свернуть с пути, определяемого его происхождением. Он праздно путешествовал по различным городам и при этом часто печально вздыхал, поскольку открывавшиеся виды не казались ему полностью реальными, а любой отблеск солнечных лучей от высокой кровли или парапета на закате напоминал ему о тех видениях, что прежде у него бывали, и вызывал тоску по этим бесплотным землям, оказавшимся теперь недоступными. Первая мировая война немного взбодрила его, и он записался во французский Иностранный легион. Здесь у него появились новые друзья, однако он быстро пресытился обществом обыкновенных людей с неразвитым воображением и грубыми чувствами. Все его родственники находились за океаном, и это его даже радовало, ведь никто из них не понял бы, что творилось в его душе. Никто, кроме его родного деда и двоюродного деда Кристофера, но они оба давно умерли.

После войны он снова обратился к литературе и дописал несколько книг, которые совсем было забросил, перестав видеть сновидения. Но он больше не испытывал ни удовлетворения от творчества, ни радости творения; вдохновение покинуло его, в сознании утвердилось земное начало, и он с трудом отрывался от реальности. Мир его сновидений отдалялся с каждым годом, уходя за туманный горизонт. Ирония разрушала выстроенные им призрачные минареты, а сам он, из боязни неправдоподобия, с корнем удалял нежные и яркие цветы из волшебных садов. Картер по привычке относился к своим героям с симпатией, и от этого злодеи у него получались какими-то слащавыми, не способными ни испугать кого-либо, ни оттолкнуть. Он стал адептом реальности и заботился о точности мотивировок и жизненной убедительности событий, отчего в его романах преобладали плоские аллегории или дешевая социальная сатира. Его новые книги заполучили куда больший успех, чем прежние; он осознал, что это тревожный симптом: пустые произведения притягивают пустых читателей, так как потакают их вкусам, – и тогда сжег рукописи и отказался от литературного поприща. Он писал изысканные романы, в которых посмеивался над своими видениями, очерчивая их двумя-тремя легкими штрихами, однако видел, что в его утонченностях нет жизни.

После этого он стал холить и лелеять свои иллюзии и увлекся всем причудливым и эксцентричным. Картер надеялся избавиться таким образом от ненавистной ему банальности. Однако под внешне причудливой оболочкой скрывались обычно те же убожество и пустота; расхожие оккультные доктрины показались ему сухими и догматичными, он не обнаружил в них ни грана истины, способной оправдать непререкаемый тон; ставшие очевидными глупость, фальшь и путаница не имели ничего общего с его видениями и только мешали его сознанию уйти от обыденности в иные, высшие сферы. Картер стал собирать библиотеку и приобретал странные, мистические книги; завязал переписку с не менее странными людьми фантастической эрудиции; ему сделались доступными тайные бездны человеческой души, древние легенды и события глубокой старины. Пристрастие к мистике сказалось и на его быте: он окружил себя уникальными вещами, обставил свой бостонский дом в соответствии с изменившимися вкусами и оформил комнаты в разных тонах, разместил подходящим образом книги и прочие предметы, позаботившись о нужном освещении, тепле и даже запахах.

Однажды он прослышал о человеке с юга Америки, которому доставляли из Индии и арабских стран древние фолианты и глиняные таблички, внушающие ужас и свидетельствующие о богохульстве минувших тысячелетий. Картер отправился к нему, и они семь лет прожили вместе, погрузившись в исследования. Но однажды ночью на старом заброшенном кладбище им довелось столкнуться с неведомым ужасом, и его спутник бесследно исчез. Через некоторое время Картер вернулся на родину предков – в Аркхем, овеянный преданиями и зачарованный нечистой силой, – и продолжил свои штудии, приводил в порядок семейный архив, а по вечерам любовался серебристыми ивами, двускатными крышами и силуэтами колоколен. Но вот ему попался дневник одного из его предков, некоторые страницы которого содержали настолько страшные истории, что он никому не решился о них рассказать. Эти ужасы подтолкнули его к мрачному краю реальности, но путь в страну юношеских сновидений, как и прежде, оставался скрыт темной завесой; в пятьдесят лет Картер уже ощущал смертельную усталость и не ждал ни покоя, ни утешения от мира, слишком суетливого для красоты и слишком практичного для мечтаний.

Уверившись, что жизнь уже прожита и ему не найдется места в постылой реальности, Картер забросил занятия и целыми днями праздно бездействовал, пытаясь припомнить хотя бы обрывки своих сновидений. Он не видел смысла в продолжении жизни, и даже получил от знакомого из Латинской Америки весьма особый состав, позволяющий покинуть этот бренный мир без боли и страданий. Однако безволие и сила привычки удержали его от самоубийства, а преодолев искушение небытием, он словно перенесся назад в свое детство; но современная обстановка разрушительно действовала на эту иллюзию, и потому он сделал в окнах цветные витражи, сменил мебель на викторианскую и тому подобное.

Шли годы, он утвердился в благостном мнении в отношении того, что все же не совершил решительного действия; окружающее его больше не мучило и не тревожило, повседневность отступила на задний план и сделалась малозаметной; он замкнулся в себе и не воспринимал почти ничего извне. В его снах понемногу начало обосновываться ожидание чуда, промелькивали яркие искры, и он все чаще видел себя играющим в дедовской усадьбе. Видения становились более продолжительными и превращались иногда в отчетливые картины прошлого. На протяжении двадцати лет ему, как и большинству людей, снились бледные отражения каждодневных событий, но вот пробудившаяся память вернула его к родному дому. Он часто, просыпаясь, обнаруживал, что зовет к себе мать или деда, которые уже четверть века покоились в могилах.

Однажды ночью дед напомнил ему о серебряном ключе. Старый седой ученый, совсем как живой, долго рассказывал внуку об их древнем роде и о странных видениях, посещавших чутких и восприимчивых предков Картера. Он рассказал ему о крестоносце с горящими глазами, который попал в плен к сарацинам и узнал от них немало тайн, и о первом Рэндольфе Картере, который жил в эпоху королевы Елизаветы и увлекался магией. Дед поведал ему и об Эдмунде Картере, который чудом избежал виселицы в Салеме в пору охоты на ведьм и спрятал в старинной шкатулке большой серебряный ключ, доставшийся ему по наследству. Перед тем как Картер проснулся, старик объяснил, где можно найти эту дубовую шкатулку со страшными фигурками на крышке, и добавил, что ее не открывали уже два столетия.

Шкатулка отыскалась на пыльном чердаке, где лежала, затерянная на дне высокого комода. Она оказалась почти квадратной, со стороной примерно в фут, а готическая резьба на ней вызывала такой ужас, что вряд ли кто решился открыть ее со времен Эдмунда Картера. Он встряхнул ее, но изнутри не донеслось ни звука, зато появился аромат неведомых специй. Возможно, что ключ всего лишь легенда – ведь даже отец Рэндольфа Картера не знал о существовании шкатулки, обитой железом и закрытой на сложный замок. Потом до него дошло, что серебряный ключ, если он действительно существует, поможет ему открыть ворота в страну сновидений, хотя дед и не сказал ему, как и где им нужно воспользоваться.

Старому слуге удалось отомкнуть замок, хотя он и вздрогнул от ужаса, завидев жуткие ухмыляющиеся физиономии на темной деревянной крышке. Внутри шкатулки оказался большой ключ из потускневшего серебра, украшенный загадочными арабесками, завернутый в выцветший пергаментный свиток; никаких других пояснений там не оказалось. Пергамент был исписан непонятными буквами. Картер вспомнил, что у его исчезнувшего на кладбище друга хранился очень похожий папирусный свиток и, перечитывая его, тот всякий раз вздрагивал от страха; сейчас Картер тоже вздрогнул.

Он протер ключ, вновь положил его в источающую ароматы шкатулку из древнего дуба и унес ее к себе в спальню. С того дня его сны становились все красочнее, и хотя он больше не странствовал по неведомым городам и не гулял в роскошных садах, общее значение воспринимаемого не вызывало у него сомнений. Сны звали его назад, к родовому истоку. Он понял, что должен уйти в прошлое и раствориться в мире, полном тайн и старинных вещей. С каждым днем он все больше думал о магии северных гор, о застывшем Аркхеме и стремительном Мискатонике, о заброшенной сельской усадьбе и семейном кладбище.

Когда наступила осень и деревья окрасились золотом и багрянцем, Картер решил отправиться на машине по старой петляющей дороге, знакомой ему с детства, мимо горных кряжей и лугов за каменными оградами; он ехал через тихие долины и густые леса, любовался прозрачной гладью Мискатоника и деревянными или каменными мостами. Увидев на очередном повороте вязовую рощу, он вспомнил, что в ней полтора века назад без следа пропал один из его предков, и невольно вздрогнул, услышав шелест деревьев под порывом ветра. Затем промелькнул разрушенный дом сельской колдуньи Гуди Фаулер, с крохотными мрачными окошками и спускающейся чуть ли не до земли скособоченной крышей. Он промчался мимо на полной скорости и не снижал ее, пока не доехал до старого белого особняка у подножия крутого холма. Здесь родились его мать, дед и прадед. Дом по-прежнему гордо взирал через шоссе с горного склона на величественную панораму зеленой долины. Вдали виднелись шпили и крыши Кингспорта, а еще дальше до горизонта простиралось склоняющее к мечтаниям древнее море.

Машина остановилась возле крутого склона, на котором располагалась усадьба Картеров, где он не был больше сорока лет. Он вышел и внимательно оглядел окрестности. Полдень давно миновал, и лучи клонящегося к западу солнца окрашивали ярким золотом все вокруг. Этот безмолвный и неземной пейзаж часто снился ему в последние дни – и вот чудесные, проникнутые ожиданием сны сбылись. Он разглядывал окрестности – искрящуюся на солнце бархатную зелень лугов, обветшавшие каменные стены усадьбы и стройные ряды густых деревьев, – тихие и пустынные, словно расположенные на иной, неведомой планете; затем посмотрел на алые горные отроги и лесистые долины, широкими ступенями спускавшиеся вниз, и лощины, где журчали ручьи, омывающие разбухшие, узловатые корни.

Он осознал вдруг, что автомобиль чужд всему окружающему, и, оставив его на краю леса, переложил серебряный ключ в карман пальто и стал подниматься в гору. Лес, хотя его здесь регулярно прореживали, обступил его со всех сторон и скрыл стоявший выше особняк. Интересно, сохранилось ли в доме что-нибудь со времен его детства? После смерти двоюродного деда Кристофера здесь уже тридцать лет никто не жил, и все, наверное, успело обветшать. Мальчишкой Рэндольф часто гостил в этом доме и обожал чудесный лес, начинающийся за садом.

Вокруг сгустились тени, близилась ночь. Когда справа бывали просветы между деревьями, он видел вдали силуэт старой конгрегационной церкви, стоявшей на центральном холме Кингспорта; закат окрашивал ее в розовые тона, и остекление маленьких круглых окон сверкало, отражая багровые лучи. Затем, когда тени стали гуще, он понял, что эти отсветы пришли к нему из детских воспоминаний – ведь церковь давно снесли и выстроили на ее месте конгрегационную больницу. Когда-то он с интересом прочел в газете заметку о том, что на холме при этом строительстве обнаружили несколько странных и напоминавших большие норы подземных ходов, прорубленных через скалистое основание.

С удивлением услышав знакомый голос, он повернулся, не веря своим ушам. Старый Бениджа Кори, прислуживавший дяде Кристоферу, уже в те далекие годы был весьма немолод. Сейчас ему явно должно было перевалить за сто, но Картер смог бы отличить этот звучный голос от тысячи других. Он не сразу разобрал слова, но моментально опознал интонацию. Подумать только, старый Бениджа еще жив!

– Мистер Рэнди! Мистер Рэнди! Иде вы? Читож вы, хотите вгнать в гуроб вашу тетушку Марти? Неушто забыли, что она запретила вам гулять в темноте и просила вернуться до вечера? Рэнди! Рэн-ди! Вот же несносный мальчишка, все норовит убежать и часами бродит, как лунатик, возле змеиного логова… Эй, эй, Рэн-ди!

Рэндольф Картер остановился в почти кромешной тьме и потер глаза, пытаясь скинуть оцепенение. Что-то странное. Похоже, он умудрился заблудиться и припоздниться. Интересно, который теперь час? Отсюда было не разглядеть время на часах башни Кингспорта, но маленькая подзорная труба в кармане могла помочь в этом. Картер осознал, что его блуждание допоздна связано с чем-то очень странным и необычным. Наконец он сунул руку в карман за подзорной трубой, но ее там не оказалось – а был лишь серебряный ключ, найденный в шкатулке. Дядя Крис однажды рассказал ему загадочную историю о старой запертой шкатулке, но тетя Марта оборвала его, заявив, что нечего забивать такими вещами голову мальчику, который и без того слишком много фантазирует. Рэндольф попытался вспомнить, где именно взял этот ключ, но в его сознании все перепуталось. Ему казалось, что шкатулка хранилась на чердаке его дома в Бостоне и он пообещал Парксу выплатить половину его недельного жалованья, если тот поможет ему открыть замок и будет держать язык за зубами; однако когда он вспоминал об этом, то увидел Паркса мысленным взором и был поражен, как годы сказались на прежде расторопном и бодром кокни.

– Рэн-ди! Рэн-ди!.. Эй, эй, Рэнди!

Из-за темного поворота появился раскачивающийся фонарь, и старый Бениджа бросился к молчаливому и растерянному путешественнику.

– Ага, мальчик, вот вы где! Я вас полчаса выкрикиваю, обыскался уже. Почему же молчите? Язык к горлу прилип? Тетя Марта вся извелась от беспокойства. Где вы пропадали? Вот расскажу все дяде Крису, он вас по головке не погладит! Вас не раз предупреждали, негодный мальчишка, что по лесу вечером гулять нельзя! В нем полно всякой нечисти. Мне об этом еще дед рассказывал. Идемте скорее, мистер Рэнди, а то Ханна не даст вам ужин.

Рэндольф Картер продолжил идти по дороге; сквозь осенние ветки просвечивали звезды, вдали громко лаяли собаки, из окон дома лился ярко-желтый свет, и Плеяды тускло мерцали на западе за большой двускатной крышей. Тетя Марта ждала на пороге, но, вопреки ожиданиям, не набросилась на Рэнди с руганью, а лишь добродушно поворчала. Она слишком хорошо знала дядю Криса и понимала, что все Картеры с чудинкой – это у них в крови. Рэндольф не стал показывать свой ключ, молча поужинал и заупрямился, лишь когда его стали укладывать спать. Иногда он предпочитал грезить наяву, и ему хотелось поскорее воспользоваться ключом.

Он проснулся рано утром и уже собирался бежать в лес на горе, но дядя Крис перехватил его по дороге и усадил в кресло в столовой. Мальчик обвел тревожным взглядом комнату с низким потолком, лоскутные половики на полу, солнечные зайчики в углах и улыбнулся, когда ветки застучали в окна задней части дома. Деревья и холмы теперь были совсем рядом, они и образовывали ворота в ту вневременную реальность, что была его настоящей родиной.

Вырвавшись спустя некоторое время на свободу, Рэндольф пощупал ключ в кармане, приободрился и вприпрыжку пробежал по саду, затем стал взбираться к вершине горы. Под ногами у него стлался мох, покрытые лишайниками скалы смутно проступали сквозь утреннюю дымку, словно долмены друидов среди разбухших и покривившихся стволов священной рощи. Он миновал быстрый ручей, вспененные воды которого пели рунические заклинания притаившимся за деревьями фавнам, египанам и дриадам.

Наконец он добрался до странной пещеры на лесистом склоне – того самого «змеиного логова», которого так боялись местные крестьяне, и старый Бениджа советовал обходить стороной. Пещера оказалась глубокой – гораздо глубже, чем предполагал Рэндольф, – и он нашел в ней в дальнем темном закутке разлом, ведущий к расположенному выше гроту, в котором мальчика впечатлили плоские гладкие гранитные стены, словно бы обработанные искусными мастерами, а не созданные природой. На этот раз он пробрался к нему как обычно – подсвечивая украденными в столовой спичками – с непонятной ему самому решимостью. Картер не знал, почему так уверенно идет к дальней стене и почему инстинкт подсказывает ему держать серебряный ключ в вытянутой руке. Но цель оказалась достигнута, и когда вечером он, припрыгивая от радости, прибежал домой, то не стал объяснять, где и почему задержался, и даже не проявил необходимой осторожности, когда родные принялись допытываться, отчего он не явился к обеду.

Все оставшиеся сейчас дальние родственники Рэндольфа Картера уверены, что на десятом году жизни с ним что-то случилось, нечто, потрясшее его воображение. Его кузен, эсквайр из Чикаго Эрнст  Б. Эспинуолл, на десять лет старше его, заметил, что с осени 1883 года мальчик изменился. Рэндольф разыгрывал фантастические сцены, на которые мало кто мог смотреть без содрогания, и у него обнаружились свойства, казавшиеся странными и неуместными в повседневной жизни. Он, похоже, обладал даром предвидения, и иногда необычно реагировал на вещи, которые впоследствии полностью оправдывали его реакцию. Спустя десятилетия родственники и знакомые Картера иногда с изумлением вспоминали, что когда-то, давным-давно, он небрежно обмолвился о сегодняшней сенсации. Самому ему тоже не было понятно значение сказанных им слов, он не сознавал, почему чувствовал так, а не иначе, и лишь смутно подозревал, что виной тому какой-то полузабытый сон. В начале 1897 года, когда некий путешественник упомянул французский город Белуа-ан-Сантер, Рэндольф ни с того ни с сего страшно побледнел. Друзья Рэндольфа вспомнили этот эпизод в 1916 году, когда его, служившего во время Первой мировой войны в Иностранном легионе, чуть не убили в этом самом городе.

Многие такие истории о Картере стали известны уже после его таинственного исчезновения. Старый Паркс, слуга Рэндольфа, за долгие годы привыкший к причудам хозяина, в последний раз видел его утром, когда тот выехал из дома на своей машине, забрав с собой найденный серебряный ключ. Паркс сам помог ему достать этот ключ из старой шкатулки, и на него произвели странное впечатление вырезанные на ней гротескные фигуры и некоторые другие детали, о которых он не решился сообщить. Уезжая, Картер сказал, что собирается повидать старую родовую усадьбу неподалеку от Аркхема.

Его автомобиль нашли на полпути между шоссе и заброшенной усадьбой на горе Вязов, а в нем оказалась деревянная шкатулка, пугавшая всех местных жителей, пытавшихся разглядывать ее. В шкатулке был только странный пергамент с текстом на неведомом языке, который не сумели расшифровать ни лингвисты, ни палеографы. Дождь старательно смыл любые возможные следы, но следователи из Бостона обратили внимание на беспорядочно поваленные молодые деревья на территории усадьбы Картеров. По их мнению, это свидетельствовало, что тут кто-то недавно падал. В лесу на вершине сыщики отыскали обычный белый носовой платок, однако доказать, что он принадлежал Картеру, не представлялось возможным.

Обсуждалось, что его имение следует разделить между наследниками, но я твердо встал против этого, так как не верю в его смерть. Существуют крутые изломы во времени и пространстве, в реальности и видениях, которыми могут воспользоваться лишь мечтатели; я неплохо знал Картера и полагал, что он нашел способ пробраться в эти лабиринты, хотя и не мог сказать, сможет ли он вернуться назад. Он хотел попасть в потерянную страну сновидений и тосковал по годам своего детства. Поскольку он отыскал ключ, я нисколько не сомневался, что он сумел им воспользоваться.

Я непременно спрошу его об этом, когда увижу снова, ибо рассчитываю в скором времени встретиться с ним в том городе сновидений, куда мы оба всю жизнь стремились. Ходят слухи, будто в Ультаре, что за рекой Скай, власть перешла к новому королю, восседающему на опаловом троне в Илек-Ваде, сказочном городе, где башни стоят на стеклянных утесах, нависающих над сумрачным морем, под которыми бородатые ласторукие гнорри прорыли свои удивительные лабиринты, и мне кажется, я знаю, что стоит за этими слухами. Мне очень хочется вглядеться в большой серебряный ключ – не сомневаюсь, что в его загадочных арабесках скрываются символы всех тайн безразличного к человеку космоса.