КЕШ

Ничего другого не оставалось. Либо отправить его в Джексон, либо Гиллеспи подаст на нас в суд — он как-то дознался, что Дарл поджег сарай. Не знаю уж как, но дознался. Вардаман видел, как он поджег, но божится, что никому не сказал, кроме Дюи Дэлл, а она велела никому не рассказывать. Однако Гиллеспи дознался. Да и без этого рано или поздно сообразил бы. Еще ночью мог догадаться — по тому, как вел себя Дарл.

И папа сказал:

— Видно, больше нечего делать.

А Джул сказал:

— Хочешь, сейчас его укоротим?

— Укоротим?

— Поймаем и свяжем, — сказал Джул. — Или будешь дожидаться, когда он повозку с мулами подожжет к чертям?

Но это было ни к чему.

— Это ни к чему, — сказал я. — Похороним ее — и тогда уж. — Человеку сидеть под замком до конца дней — пусть получит напоследок хоть какое удовольствие.

— По-моему, он должен быть там с нами, — говорит папа. Видит Бог, мне досталось испытание. Беда идет, другую ведет.

Я иногда задумываюсь, кто имеет право решать, нормальный человек или ненормальный. Иногда мне кажется, что нет между нами совсем нормального и совсем ненормального, и кто он есть — мы договариваемся и решаем. Выходит, не то важно, что человек делает, а то, как большинство людей посмотрит на его дела.

Уж больно крут с ним Джул. Конечно, ведь это Джулова коня продали, чтобы довезти ее до города, и, можно сказать, Дарл хотел сжечь стоимость его коня. Но я не раз думал — и до того, как переправились через реку, и после, — что Бог оказал бы нам милость, если бы забрал ее из наших рук и Сам как-либо ей распорядился, и мне казалось, что Джул шел против воли Божьей, когда старался вытащить ее из реки, а когда Дарл рассудил, что кому-нибудь из нас надо что-то делать, я порой думаю, что он поступил правильно. Но если человек поджигает чужой сарай, подвергает опасности скот, губит имущество, для этого, по-моему, нет оправданий. Вот когда я считаю человека ненормальным. Вот когда он не может смотреть на вещи, как остальные люди. И тогда, по-моему, с ним надо поступать так, как большинство людей считает правильным — ничего другого не остается.

А все-таки стыдно. Люди, похоже, отошли от старой правильной заповеди, которая говорит: гвозди вгоняй по шляпку и края затесывай чисто, как будто строишь для себя, для своего удобства. А люди, они ведь как — у одних вроде ровные, красивые доски, хоть суд из них строй, а у других — кругляк корявый, на курятник только годится. Но лучше построить крепкий курятник, чем худой суд, а крепко строят или худо — так то не ради удовольствия своего или неудовольствия.

Мы поехали по улице к площади, и он сказал:

— Надо сперва Кеша отвезти к доктору. Оставим его там, а потом вернемся.

В том-то и дело. Мы-то с ним родились почти что подряд, а Джул, Дюи Дэлл, Вардаман стали появляться только лет через десять. Конечно, и они мне родные, но не знаю. А я — старший и думаю, как же он мог это сделать? — не знаю.

Папа смотрел на меня, потом на него, жевал ртом.

— Поехали, — я сказал. — Сперва это сделаем.

— Ей бы хотелось, чтобы мы все там были, — говорит папа.

— Сперва Кеша отвезем к доктору, — сказал Дарл. — Она подождет. Она уже девять дней ждала.

— Не понимаете вы, — говорит папа. — С кем ты был молодым, и ты в ней старился, а она старилась в тебе, видел, как подходит старость, и мог услышать от нее, что это не важно, и знал, что это правда жизни, всех наших горестей и тягот. Не понимаете вы.

— Нам еще выкопать надо, — я говорю.

— Тебе и Армстид и Гиллеспи сказали: дай знать вперед, — говорит Дарл. — Кеш, хочешь, сейчас поедем к Пибоди?

— Нет, — я сказал. — Теперь совсем отпустило. Все надо делать по порядку.

— Если бы было выкопано, — говорит папа. — А мы и лопату забыли.

— Да, — сказал Дарл. — Я пойду в скобяной магазин. Придется купить.

— Она денег стоит, — говорит папа.

— Что же, пожалеешь для нее? — говорит Дарл.

— Иди покупай лопату, — сказал Джул. — Ну-ка, дай мне деньги.

Но папа не остановился.

— Лопату, я думаю, достанем, — сказал он. — Есть же здесь христиане.

Так что Дарл остался, и мы поехали дальше, а Джул сидел на корточках на задке и смотрел Дарлу в затылок. Он был похож на бульдога — это такая собака, которая не лает, а сидит на веревке и только смотрит, на кого задумала броситься.

Так он сидел все время, что мы стояли перед домом миссис Бандрен, слушал музыку, твердыми белыми глазами смотрел в затылок Дарлу.

Музыка играла в доме. Граммофон ее играл. Прямо как живой музыкальный оркестр.

— Хочешь, поедем к Пибоди? — спросил Дарл. — Они тут подождут и скажут папе, а я отвезу тебя к Пибоди и вернусь за ними.

— Нет, — я сказал.

Надо похоронить, коль мы уже так близко и только ждем, когда папа лопату одолжит. Он ехал по улице, пока мы не услышали музыку.

— Может, здесь найдется, — сказал он. Он остановился у дома миссис Бандрен. Словно знал наперед. Думаю порой: хорошо бы работящий человек видел работу так далеко вперед, как ленивый видит лень. И вот, словно наперед знал, остановился он перед этим новым домиком, где играла музыка. Мы ждали и слушали. Думаю, он мог бы выторговать у Сюратта такую вещь за пять долларов. Утешительная штука, эта музыка. — Может, здесь найдется, — папа говорит.

— Ну что, Джул сходит, — спрашивает Дарл, — или лучше мне, думаешь?

— Думаю, лучше я, — говорит папа. Он слез, пошел по дорожке вокруг дома к черному ходу. Музыка замолчала, потом снова заиграла.

— И у него такой будет, — сказал Дарл.

— Да, — сказал я. Он словно знал, словно видел сквозь стены и на десять минут вперед.

Только минут получилось побольше десяти. Музыка замолчала и не играла довольно долго — пока папа разговаривал с ней у задней двери. Мы ждали в повозке.

— Давай отвезу тебя к Пибоди, — сказал Дарл.

— Нет, — я сказал. — Мы ее похороним.

— Если он когда-нибудь придет оттуда, — сказал Джул и начал ругаться. Потом стал слезать с повозки. — Я пошел.

Тут мы увидели папу. Он вышел из-за дома с двумя лопатами. Положил их в повозку, забрался, и поехали дальше. Музыка так и не заиграла. Папа оглянулся на дом. Он немного поднял руку, и я увидел, что в окне немного отодвинулась занавеска и показалось ее лицо.

Но страннее всех Дюи Дэлл себя повела. Я удивился. Я понимаю, почему люди называли его чудным, но никто на него и не обижался поэтому. Вроде сам он тут ни при чем, как и ты, и злиться на это — все равно, что злиться на лужу, если ступил туда и забрызгался. А еще мне всегда казалось, что он и Дюи Дэлл многое понимают между собой. И если бы я захотел сказать, кого из нас она больше любит, я бы сказал — Дарла. Но когда мы зарыли и заровняли, выехали из ворот и свернули в проулок, где ждали те люди, когда они вышли и подступили к нему, а он отскочил назад, то первой, раньше Джула, на него кинулась она. И тут я, кажется, понял, как узнал Гиллеспи причину пожара. Она не промолвила ни слова, даже не взглянула на него, но, когда те люди сказали ему, чего им надо, что хотят забрать его, она кинулась на него, как дикая кошка, и одному из них пришлось бросить Дарла и держать ее, а она дралась и царапалась, как дикая кошка; другой вместе с папой и Джулом повалили Дарла и прижали к земле, а он лежал на лопатках, глядел на меня и говорил:

— Я думал, ты-то мне скажешь. Не думал, что ты не скажешь.

— Дарл, — сказал я. Но он опять стал биться — и он, и Джул, и второй человек, а первый держал Дюи Дэлл, а Вардаман кричал, и Джул приговаривал:

— Убить его. Убить паскуду.

Нехорошо. Как нехорошо. Худое дело не сходит с рук. Не сходит. Я хотел ему объяснить, а он сказал только:

— Я думал, ты-то мне скажешь. Не потому я… — сказал и начал смеяться. Второй человек оттащил от него Джула, а он сидел на земле и смеялся.

Я хотел ему объяснить. Если б только я мог подойти, сесть хотя бы. Но я попробовал ему объяснить; он перестал смеяться и глядел на меня снизу.

— Ты хочешь, чтобы меня увезли? — спросил он.

— Тебе лучше будет, — я сказал. — Там будет спокойно, никаких волнений, ничего. Тебе будет лучше, Дарл.

— Лучше, — сказал он. И опять начал смеяться. — Лучше, — еле выговорил от смеха. Он сидел на земле и смеялся, смеялся, а мы глядели на него. Нехорошо. Как нехорошо. Будь я неладен, не понимаю, над чем тут смеяться. Нет человеку оправдания, если нарочно губит то, что другой построил в поте лица и что хранило плоды его труда.

Но не знаю, есть ли у кого право говорить, что — сумасшествие, а что — нет. Словно бы в каждом человеке сидит кто-то такой, кто превзошел и безумие и разум, и наблюдает разумные и безумные дела его с одинаковым ужасом и одинаковым изумлением.