Восьмая глава

Уже немало времени странствовал Златоуст, редко проводя две ночи в одном и том же месте, повсюду желанный для женщин и одариваемый ими любовью, загоревший на солнце, исхудавший от странствий и скудной пищи. Многие женщины прощались с ним на рассвете и уходили, иные со слезами на глазах, и он думал порой: «Почему же ни одна не останется со мной? Почему, раз они любят меня и из-за одной только ночи любви нарушают супружескую верность, — почему все они сразу же возвращаются к своим мужьям, чаще всего боясь, что будут поколочены ими?» Ни одна всерьез не просила его остаться с ней, ни одна не просила взять ее с собой и во имя любви разделить с ним радости и тяготы странствий. Он, правда, никого и не приглашал и ни одной даже не намекнул об этом; положа руку на сердце, он видел, что ему дорога свобода, и не мог вспомнить ни одной возлюбленной, тоска по которой не оставляла бы его в объятиях следующей. И все же его удивляло и немного печалило, что любовь — и женская, и его собственная — каждый раз оказывалась такой скоротечной, что она столь же быстро утолялась, как и возникала. Разве это правильно? Неужели так было всегда и везде? Или все дело было в нем самом, быть может, он так устроен, что женщины желают его, находят красивым, но не хотят иной близости с ним, кроме как короткой, бессловесной, на сене или во мху? Может, причина в том, что он жил странствуя, а оседлые испытывают ужас перед бездомной жизнью? Или дело только в нем, в его личности, что женщины вожделели его, прижимали к себе, словно красивую куклу, а затем убегали к своим мужьям, даже если там их ожидали побои? Он этого не знал.

Он не уставал учиться у женщин. Правда, его больше тянуло к девушкам, совсем юным, еще не знавшим мужчин и наивным, в них он страстно влюблялся; но девушки, кем-то любимые, робкие, оберегаемые, чаще всего были недосягаемы. Но и у женщин он учился с удовольствием. Каждая что-то оставляла ему, жест, манеру целоваться, особенную игру, особенный способ отдаваться или сопротивляться. Златоуст все примечал, он был ненасытен и податлив, как дитя, он был открыт для любого соблазна. Только поэтому он сам был так соблазнителен. Одной его красоты было бы недостаточно, чтобы так легко привлекать женщин; их влекла к нему его детская непосредственность, его искренность, его неискушенная, пытливая чувственность, его абсолютная готовность ко всему, чего бы ни пожелала женщина. Сам того не зная, он с каждой женщиной был таким, каким ей хотелось и мечталось, нежным и предупредительным с одной; стремительным и ухватистым с другой, порой неискушенным, как впервые посвящаемый в таинства любви мальчик, порой искусным и умелым. Он был готов к игре и к борьбе, к вздохам и к смеху, к стыдливости и к бесстыдству; женщине он давал только то, к чему она стремилась, что хотела выманить из него. Именно это и чувствовали в нем женщины, знавшие толк в любви, именно это и делало его их любимцем.

А он учился. За короткое время он не только усвоил многие способы и тайны любви и вобрал в себя опыт своих возлюбленных. Он научился также видеть, чувствовать, осязать и обонять женщин во всем их разнообразии; он различал на слух все оттенки голоса и у иных женщин уже по одному его звучанию безошибочно угадывал характер и силу их любви; он с неослабевающим восхищением наблюдал за бесконечным разнообразием посадки головы на шее, за обрамлением лба волосами, за изгибом коленной чашечки. Он учился в темноте, с закрытыми глазами, одними только нежно ищущими пальцами различать женщин по их волосам, по коже и пушку на ней. Он давно уже начал замечать, что, вероятно, в том и заключается смысл его странствий, его влечения от одной женщины к другой, чтобы как можно тоньше, всестороннее и глубже постичь эту способность познания и различения и научиться пользоваться ею. Быть может, в этом и заключалось его предназначение: в совершенстве изучить женщин и любовь в тысячах ее видов и в тысячах вариантов, как некоторые музыканты овладевают игрой не на одном инструменте, а на трех, четырех, на многих. Правда, он не знал, зачем это нужно и к чему приведет; он только чувствовал, что идет верной дорогой. Да, у него были способности к латыни, к логике, но не такие необычные, удивительные и редкостные, как к любви, к любовной игре с женщинами, здесь он учился без устали и ничего не забывал, здесь его опыт накапливался и упорядочивался как бы сам собой.

Однажды, пространствовав уже год или два, Златоуст забрел в имение состоятельного рыцаря, отца двух прекрасных, юных дочерей. Стояла ранняя осень, по опыту прошлой осени и зимы он знал, что ночи скоро станут прохладными, и с тревогой думал о наступающих месяцах: странствовать зимой было нелегко. Он попросил поесть и спросил, можно ли переночевать. Его учтиво приняли, а когда рыцарь узнал, что странник — человек ученый и знает греческий, то предложил ему перейти от стола прислуги к своему столу и обращался с ним почти как с родным. Обе дочери сидели потупив глаза, старшей было восемнадцать, младшей едва исполнилось шестнадцать, их звали Лидия и Юлия.

На другой день он хотел идти дальше. У него не было никакой надежды на то, чтобы завоевать расположение одной из этих прекрасных белокурых девушек, а других женщин, ради которых стоило бы остаться, там не было. Но после завтрака рыцарь отозвал его в сторонку и повел в комнату, предназначенную для особых целей. Старик скромно поведал юноше о своей любви к науке и книгам, показал ему небольшой ларец, полный собранных им рукописей, показал специально сделанную конторку и запас отменной бумаги и пергамента. Как позже узнал Златоуст, этот благочестивый рыцарь в молодости учился, но потом целиком отдался воинской и светской жизни, пока во время тяжкой болезни божественное предостережение не побудило его отправиться в паломничество, чтобы раскаяться в грехах молодости. Он дошел до Рима и даже до Константинополя, возвратившись, нашел отца умершим, адом опустевшим, поселился в нем, женился, потерял жену, воспитал двух дочерей и вот теперь, на пороге старости, взялся за составление отчета о совершенном некогда паломничестве. Он написал уже несколько глав, но, как он признался юноше, его латынь оставляла желать лучшего и не давала ему развернуться. Он предложил Златоусту новую одежду и кров, если тот исправит и перепишет начисто уже написанное и поможет в продолжении задуманного.

Была осень, Златоуст знал, что это означает для бродяги. Новая одежда тоже была очень кстати. Но более всего юноше пришлась по душе возможность еще долгое время жить под одной крышей с прекрасными сестрами. Не раздумывая, он согласился. Спустя несколько дней ключнице пришлось открыть ларь, где хранилось прекрасное коричневое сукно, из которого Златоусту должны были сшить костюм и шапку. Рыцарь, правда, подумывал о платье из черного сукна, похожем на магистрское, но гость об этом и слышать не хотел, сумел отговорить его, и, таким образом, получился прекрасный наряд, наполовину пажеский, наполовину охотничий, который был ему очень к лицу.

С латынью тоже получилось неплохо. Они вместе прошлись по уже написанному, Златоуст не только исправил многочисленные неточности и неправильно употребленные слова, но и переделал там и сям короткие неуклюжие фразы рыцаря в прекрасные латинские периоды с солидными конструкциями и правильным consecutio tamporum. Рыцарь остался весьма доволен, он не скупился на похвалы. Ежедневно они проводили за этой работой не менее двух часов.

В замке — это был скорее наспех укрепленный просторный крестьянский двор — Златоусту не приходилось скучать. Он выезжал со всеми на охоту и научился у егеря Хинриха стрелять из арбалета, подружился с собаками и ездил верхом сколько хотел. Его редко видели одного; он беседовал то с собакой, то с лошадью, то с Хинрихом, то с ключницей Леей, толстой старухой с мужским голосом, любившей шутку и смех, то со щенком, то с пастухом. С женой мельника, жившей неподалеку, он мог бы легко завести интрижку, но удержался и разыгрывал из себя неискушенного юнца.

От обеих дочерей рыцаря он был в полном восторге. Младшая была красивее, но такая чопорная, что почти не разговаривала со Златоустом. К обеим он относился с величайшим уважением и учтивостью, но они воспринимали его присутствие как беспрестанное ухаживание. Младшая, застенчивая до упрямства, совершенно замкнулась в себе. Старшая, Лидия, избрала по отношению к нему особый тон, обращалась с ним как с чудаковатым ученым — полупочтительно, полунасмешливо, — задавала ему массу вопросов, расспрашивала о жизни в монастыре, но всякий раз возвращалась к немного ироничной, по-дамски высокомерной манере разговаривать. Он ни в чем им не перечил, обращался с Лидией как с дамой, а с Юлией как с маленькой монашкой, и, если ему удавалось дольше обычного разговором удержать девушек после ужина за столом или если во дворе или в саду Лидия заговаривала с ним и поддразнивала его, он бывал доволен и чувствовал, что дело идет на лад.

Долго держалась этой осенью листва на высоких ясенях во дворе, долго цвели в саду астры и розы. И вот однажды появились гости, сосед по имению с женой и конюхом; они, прельстившись погожим деньком, слишком далеко заехали верхом, оказались здесь и попросились на ночлег. Их встретили очень учтиво, и вскоре постель Златоуста была перенесена из гостевой комнаты в кабинет, забили несколько кур и послали за мукой и за рыбой. Златоуст с удовольствием участвовал в праздничной суете и сразу почувствовал, что незнакомая дама обратила на него внимание. Но едва он по голосу и по взглядам дамы заметил, что он ей любезен и желанен, как от его обострившегося внимания не ускользнуло и то, что Лидия вдруг изменилась, притихла, замкнулась в себе и стала наблюдать за дамой и за ним. Когда во время праздничного ужина ножка дамы под столом стала игриво касаться ноги Златоуста, его привела в восторг не одна только эта игра, но еще больше угрюмое безмолвное напряжение, с каким Лидия следила за этой игрой пытливыми горящими глазами. Под конец он нарочно уронил на пол нож, наклонился, заглядывая под стол, и ласкающим движением коснулся ноги дамы, увидел, как побледнела и закусила губы Лидия, и продолжал рассказывать забавные случаи из монастырской жизни, чувствуя, что незнакомка внимательно вслушивается не столько в эти истории, сколько в звуки его влекущего голоса. Остальные тоже слушали его, хозяин благосклонно, гость с каменным лицом, но тоже увлеченный огнем, который пылал в юноше. Лидия никогда не видела его столь красноречивым, он весь расцвел, в воздухе витало блаженство, глаза его сверкали, голос пел о счастье, молил о любви. Все три женщины, каждая по-своему, чувствовали это, юная Юлия с решительным неодобрением и отрицанием, жена рыцаря с сияющим удовлетворением, Лидия с мучительным замиранием сердца, в котором смешались душевная тоска, слабое сопротивление и жгучая ревность, отчего лицо ее вытянулось, а глаза горели огнем. Все эти волны Златоуст воспринимал как тайные ответы на его ухаживания, словно птицы, парили вокруг него мысли о любви, и в этих мыслях женщины то готовы были отдаться ему, то сопротивлялись, то соперничали друг с другом.

После ужина Юлия удалилась. Была уже глубокая ночь. Со свечой в глиняном подсвечнике она покинула общество, холодная, как маленькая монашка. Остальные посидели еще час, и, пока мужчины толковали об урожае, об императоре и епископе, Лидия, вся пылая, прислушивалась к светской беседе, завязавшейся между Златоустом и дамой. Говорили о пустяках, но вокруг них плелась густая, притягательная сеть взаимных намеков, взоров и маленьких жестов, полных значения и чувства. Девушка впитывала эту атмосферу с жадным любопытством, но и с отвращением, и когда она видела или чувствовала, что колено Златоуста под столом касается незнакомки, то воспринимала это как прикосновение к собственному телу и вздрагивала. После всех этих переживаний она не могла заснуть и полночи прислушивалась с колотящимся сердцем, уверенная, что те двое сойдутся. В ее воображении свершилось то, чего на самом деле не было; она видела их сплетенные тела, слышала поцелуи и при этом дрожала от возбуждения, боясь и одновременно желая, чтобы обманутый рыцарь застал любовников и всадил этому противному Златоусту нож в сердце.

На следующее утро небо было затянуто облаками, дул влажный ветер, но гость, отказываясь от всех приглашений остаться подольше, настоял на скором отъезде. Когда гости садились на коней, Лидия стояла тут же, пожимала руки, произносила прощальные слова, но делала это бессознательно; она смотрела, как жена рыцаря, садясь на коня, оперлась ногой в подставленные руки Златоуста и как его правая рука крепко-крепко обхватила и на мгновение сильно сжала ногу женщины.

Гости уехали, Златоусту надо было идти работать. Через полчаса он услышал, как внизу раздался властный голос Лидии, как ей подвели коня. Его хозяин подошел к окну и посмотрел вниз, улыбаясь и качая головой, затем они оба смотрели, как она выезжает со двора. В этот день они мало продвинулись в латинском сочинении. Златоуст был рассеян; хозяин отпустил его раньше обычного.

Златоуст незаметно вывел со двора своего коня, рысью, все быстрее и быстрее, скакал он навстречу влажному и прохладному осеннему ветру по увядшей местности, чувствуя, как разогревается под ним конь и горячее становится собственная кровь. По жнивью и по пустоши, через луга и болота, заросшие осокой и хвощом, скакал он, вдыхая воздух серенького дня, через небольшие ольшаники, по источавшему запах гнили сосновому лесу и снова по бурому опустевшему лугу.

На высоком гребне холма, резко выделявшемся на фоне светло-серого неба, он увидел фигурку Лидии, которая выпрямившись сидела на бежавшей медленной трусцой лошади. Он припустил к ней; едва увидев, что ее преследуют, она пришпорила лошадь и поскакала прочь. Он то терял ее из виду, то снова видел, как она скачет с развевающимися волосами. Он преследовал ее, как охотник преследует дичь, сердце его смеялось, короткими ласковыми возгласами он подбадривал своего коня, на полном скаку радостно замечал приметы местности — идущие под уклон поля, ольшаники, группы кленов, глинистые берега прудов, снова ловил глазами свою цель, прекрасную всадницу. Вскоре он ее настиг.

Увидев, что он уже близко, Лидия прекратила гонку и пустила лошадь шагом. Она не оборачивалась к преследователю. Гордо, с равнодушным видом ехала она как ни в чем не бывало, будто никого рядом не было. Он подъехал ближе, обе лошади мирно шагали рядом, но и они, и всадники были разгорячены погоней.

— Лидия! — тихо позвал он.

Она не ответила.

— Лидия!

Она молчала.

— Красивое зрелище — смотреть издали, как ты скачешь, Лидия, как развеваются твои золотистые волосы. Прекрасное зрелище! Ах, как чудесно, что ты ускакала от меня! Только тогда я заметил, что ты меня немножко любишь. Я не знал этого, даже вчера вечером. И только когда ты попыталась убежать от меня, я вдруг понял. Ты, верно, устала, милая, давай спешимся!

Он быстро соскочил с коня и сразу схватил ее повод, боясь, как бы она снова не вырвалась вперед. Лицо ее стало белым как снег, и, когда он помог ей сойти с лошади, она разрыдалась. Он бережно провел ее несколько шагов, помог сесть на высохшую траву и опустился рядом с ней на колени. Она сидела и боролась с рыданиями, боролась мужественно и справилась с ними.

— Ну и скверный же ты! — начала она, как только смогла говорить.

— Так уж и скверный?

— Ты обольститель женщин, Златоуст. Давай забудем то, что ты мне только что сказал, твои бесстыдные слова, не пристало тебе со мной так говорить. С чего ты взял, что я тебя люблю? Забудем об этом? Но как мне забыть то, что довелось увидеть вчера вечером?

— Вчера вечером? Что же такое ты увидела?

— Ах, не притворяйся и не лги так! Ты отвратительно и бесстыдно заигрывал на моих глазах с этой женщиной! У тебя что, стыда нет? Ты даже ногу ей погладил, под столом, под нашим столом! У меня на глазах! А теперь, когда она уехала, ты начинаешь преследовать меня! Да ты и впрямь не знаешь, что такое стыд.

Златоуст давно уже раскаялся в словах, которые сказал ей, когда помогал сойти с лошади. Как глупо все вышло, в любви слов не надо, лучше было молчать.

Он не сказал больше ни слова. Он стоял возле нее на коленях, и так как вид у нее был такой прекрасный и несчастный, то ее печаль передалась и ему; он чувствовал, что в ее жалобах есть доля истины. Но вопреки всему, что она только что сказала, он все же увидел в ее глазах любовь, даже ее болезненно вздрагивающие губы говорили о любви. Ее глазам он верил больше, чем словам.

Но она ждала ответа. Поскольку его не было, она еще крепче сжала губы, посмотрела на него слегка заплаканными глазами и повторила:

— У тебя и впрямь нет стыда?

— Прости, — смиренно сказал он, — но мы говорим с тобой о вещах, о которых говорить не следует. Я виноват, прости меня! Ты спрашиваешь, есть ли у меня стыд. Есть, конечно. Но я тебя все-таки люблю, а любовь не ведает стыда. Не сердись!

Казалось, она не слушала. Она сидела, горько сжав губы, и смотрела вдаль, будто была совсем одна. Никогда он не оказывался в таком положении. А все из-за разговоров.

Он нежно положил голову ей на колени, и от этого прикосновения ему сразу же стало лучше. И все же он был немного растерян и грустен, да и она, казалось, все еще была в печали, сидела неподвижно и молча смотрела вдаль. Сколько смущения, сколько печали! Но колени, к которым он прижался щекой, приняли его благосклонно, не оттолкнули. С закрытыми глазами лежал он, прильнув лицом к колену, постепенно ощущая его благородную, удлиненную форму. Златоуст радостно и растроганно думал о том, как точно это колено с его благородными юношескими линиями соответствует длинным, красивым, выпуклым ногтям на ее пальцах. Благодарно прижался он к колену, его щека и губа завели с ним нежный разговор.

Теперь он почувствовал, как ее рука осторожно и легко, как перышко, прикоснулась к его голове. Милая ручка, он ощущал, как она едва заметными детскими движениями гладит его волосы. Он давно уже с восхищением разглядывал ее руку и знал ее почти как свою собственную, знал эти длинные, стройные пальчики с продолговатыми, красиво изогнутыми бугорками ногтей. И вот эти длинные нежные пальчики робко играли с его кудрями. Играли по-детски застенчиво, но это была любовь. Он благодарно прижался к ее руке, чувствуя затылком и щекой ее ладонь.

— Пора, надо ехать, — сказала она.

Он поднял голову, ласково взглянул на нее, нежно поцеловал ее стройные пальчики.

— Пожалуйста, поднимайся, — сказала она, — нам пора ехать домой.

Он сразу повиновался, они встали, сели на своих коней и поехали.

Сердце Златоуста полнилось счастьем. Как прекрасна Лидия, как по-детски чиста и нежна! Он даже не поцеловал ее и все же был так благодарен ей. Они ехали быстро, и только вблизи дома, у самого въезда во двор, она испуганно сказала:

— Нам не следовало бы приезжать вместе. Как мы глупы!

И в самый последний момент, когда они уже сошли с лошадей и к ним подбежал конюх, она быстро и страстно прошептала ему на ухо:

— Скажи, сегодня ночью ты был у этой женщины?

Он отрицательно покачал головой и стал снимать с лошади уздечку.

После обеда, когда ее отец вышел, она появилась в кабинете.

— А это правда? — сразу задала она вопрос с пристрастием, и он тут же понял, о чем речь.

— Отчего же ты в таком случае заигрывал с ней столь отвратительно и делал вид, что влюблен в нее?

— Из-за тебя, — сказал он. — Поверь мне, я бы в тысячу раз охотнее погладил не ее, а твою ножку. Но она ни разу не приблизилась ко мне под столом и не спросила, люблю ли я тебя.

— Ты действительно любишь меня, Златоуст?

— О да!

— Но что из этого получится?

— Не знаю, Лидия. Да это меня и не волнует. Я счастлив тем, что люблю тебя, и не думаю о том, чем это кончится. Я радуюсь, когда вижу, как ты едешь верхом, и когда слышу твой голос, и когда твои пальчики гладят меня по волосам. Я буду рад, если ты позволишь мне поцеловать тебя.

— Целовать можно только свою невесту, Златоуст. Об этом ты не подумал?

— Нет, об этом я не подумал. Да и зачем? Тебе не хуже меня известно, что ты не будешь моей невестой.

— Вот именно. И раз ты не можешь быть моим мужем и всегда оставаться со мной, то с твоей стороны было крайне неправильно говорить мне о любви. Ты был уверен, что сможешь соблазнить меня?

— Я ни в чем не был уверен и ни о чем таком не думал, Лидия, я вообще думаю значительно меньше, чем тебе кажется. Я хочу только одного — чтобы ты поцеловала меня. Мы тратим так много слов. Тот, кто любит, так не поступает. Мне кажется, ты меня не любишь.

— Сегодня утром ты говорил обратное.

— А ты сделала обратное.

— Я? Что ты имеешь в виду?

— Сначала, увидев, что я подъезжаю к тебе, ты ускакала от меня. Тогда я подумал, что ты меня любишь. Затем ты расплакалась, и я подумал, это оттого, что ты меня любишь. Потом голова моя лежала у тебя на коленях, ты гладила меня, и я решил, что это любовь. Но в том, что ты делаешь сейчас, нет никакой любви.

— Я не такая, как та женщина, чью ногу ты вчера гладил. Мне кажется, ты привык к таким женщинам.

— Нет, слава Богу, ты много красивее и тоньше, чем она.

— Я имела в виду не это.

— О, но это так. Ты хоть знаешь, как ты прекрасна?

— У меня есть зеркало.

— Ты разглядела в нем свой лоб, Лидия? Свои плечи, свои ноготки, свои коленки? Ты заметила, как все это согласуется и гармонирует друг с другом, какая сходная у всего этого форма — удлиненная, вытянутая, твердая и очень стройная? Заметила?

— Ну и мастак ты говорить! Я, правда, всего этого не заметила, но теперь, после твоих слов, я знаю, что ты имеешь в виду. Послушай, ты все-таки соблазнитель, сейчас ты пытаешься разбудить во мне тщеславие.

— Жаль, я опять тебе не угодил. Но какое мне, собственно, дело до твоего тщеславия? Ты красива, и я хотел показать, что я благодарен тебе за это. Ты заставляешь меня выразить это словами; я мог бы выразить это в тысячу раз лучше, чем словами. Словами я ничего не могу тебе дать! На словах я ничему не могу научиться у тебя, а ты у меня.

— Чему же я могу у тебя научиться?

— Я у тебя, Лидия, а ты у меня. Но ты ведь этого не хочешь. Ты хочешь любить только того, кому станешь невестой. Он будет смеяться, когда увидит, что ты ничего не умеешь, даже целоваться.

— Вот оно что, ты, значит, хочешь научить меня целоваться, господин магистр?

Он улыбнулся ей. Пусть слова Лидии ему не нравились, но за ее чуть вспыльчивым и нарочитым умничаньем чувствовалось ее девичество, охваченное страстью и в испуге защищавшееся от нее.

Он больше не отвечал на ее вопросы. Улыбаясь ей, он не отрывал взгляда от ее беспокойных глаз, и, когда она не без сопротивления поддалась его чарам, он медленно приблизил свое лицо к ее лицу, пока их губы не соприкоснулись. Осторожно дотронулся он до ее рта, который ответил ему детским, похожим на укус поцелуем и раскрылся в мучительном удивлении, когда он не отпустил ее губ. С нежной настойчивостью тянулся он за ее ускользающими губами, пока они снова не раскрылись нерешительно ему навстречу, и мягко учил волшебному искусству целовать и отвечать на поцелуи, пока она, обессиленная, не прижалась лицом к его плечу. Он не шевелился, блаженно вдыхая запах ее густых белокурых волос, шептал ей на ухо нежные, успокаивающие слова и в эти самые мгновения вспоминал, как его, неопытного ученика, посвящала когда-то в эту тайну цыганка Лиза. Как черны были ее волосы, как смугла кожа, как палило солнце и как благоухали увядшие цветы зверобоя! И как давно это было, из какой дали сверкнуло опять. Как быстро все увядает, едва успев расцвести!

Лидия медленно выпрямилась, широко раскрытые любящие глаза на изменившемся лице смотрели серьезно.

— Отпусти меня, Златоуст, я и так долго была с тобой. О мой любимый!

Каждый день они находили время для тайной встречи, и Златоуст весь отдался на волю возлюбленной, счастливый и растроганный этой девической любовью. Иногда Лидия целый час только и делала, что держала его руку в своей и смотрела в его глаза, а затем прощалась детским поцелуем. В другой раз она самозабвенно и ненасытно целовала его, но не позволяла ему трогать ее. Однажды, желая обрадовать его, она, залившись краской и преодолевая стыд, обнажила перед ним одну грудь; робко выпростала она из платья маленький белый плод; когда он, опустившись на колени, поцеловал ее в грудь, Лидия, все еще красная до самой шеи, старательно прикрыла ее платьем. Они разговаривали, но по-новому, не так, как в первый день: они придумывали друг другу имена, она охотно рассказывала ему о своем детстве, о своих играх и мечтах. Часто вспоминала она и о том, что любовь их неправедна, ибо он не может на ней жениться; печально и преданно говорила она об этом, словно черным покрывалом украшая свою любовь тайной этой печали.

В первый раз почувствовал Златоуст, что женщина не только вожделеет, но и любит его.

Однажды Лидия сказала:

— Ты так красив и весел на вид. Но в глубине твоих глаз нет веселья, там одна только печаль; как будто твои глаза знают, что на свете нет счастья и что все прекрасное и любимое недолго остается с нами. У тебя самые красивые глаза, какие только могут быть, и самые печальные. Я думаю, это оттого, что ты бездомен. Ты пришел ко мне из лесов и в один прекрасный день вернешься туда же, снова будешь спать на мху и бродяжничать… Но где моя родина? Когда ты уйдешь, у меня останутся отец, сестра и комната с окошком, у которого я буду сидеть и думать о тебе; но родины у меня больше не будет.

Он не перебивал ее, иногда улыбался ей, иногда грустил. Словами он не утешал ее, только легкими поглаживаниями или прижав ее голову к своей груди и тихонько напевая бессвязные баюкающие звуки, как напевают няньки, утешая плачущих детей. Как-то Лидия сказала:

— Хотела бы я знать, Златоуст, что из тебя выйдет, я часто думаю об этом. Мне кажется, у тебя будет необычная и нелегкая жизнь. Ах, только бы у тебя все было хорошо! Иногда мне кажется, ты должен стать поэтом, человеком, который прекрасно умеет выражать свои видения и мечты. Ты обойдешь весь мир, и все женщины будут любить тебя, и все же ты останешься одинок. Возвращайся лучше в монастырь к своему другу, о котором ты мне так много рассказывал! Я буду молиться за тебя, чтобы ты не умер один в лесу.

Она говорила совершенно серьезно, с отчаянием в глазах. А затем могла снова скакать рядом с ним верхом по тронутой предзимьем земле или загадывать ему шутливые загадки и бросать в него сухой листвой и спелыми желудями.

Однажды Златоуст лежал в постели в своей каморке и ждал, когда придет сон. На сердце у него было тяжело, оно сжималось от сладкой боли, громко и сильно стучало в груди, переполненное любовью, переполненное печалью и беспомощностью. Он слушал, как стучит на чердаке ноябрьский ветер; у него уже вошло в привычку лежать вот так без сна.

По обыкновению он тихо повторял про себя песнь во славу Девы Марии:

Нежная музыка песни проникала ему в душу, а в это время ветер за окном пел другую песню — о тревоге и странствиях, о лесах, об осени, о жизни бездомных. Он думал о Лидии, о Нарциссе, о своей матери, сердце его сжималось от волнения и тоски.

Внезапно он вздрогнул и не поверил собственным глазам: дверь каморки открылась, из темноты показалась фигура в длинной белой рубашке. Бесшумно ступая босыми ногами по каменным плитам, вошла Лидия, тихо закрыла дверь и села к нему на постель.

— Лидия, — прошептал он, — маленькая моя серна, белый мой цветик, что с тобой?

— Я пришла к тебе всего на минутку. Мне захотелось увидеть, спит ли мой Златоуст, мое золотко, в своей постели.

Она легла к нему, они молча лежали рядом, сердца их гулко стучали. Она позволяла ему целовать себя, позволяла его восторженным рукам касаться своего тела, только и всего. Через какое-то время она ласково отстранила его руки, поцеловала в глаза, встала и бесшумно исчезла. Скрипнула дверь, на чердаке дребезжал и стучал ветер. Все произошло как в зачарованном сне, было полно тайны, полно несмелости, полно обещания, полно угрозы. Златоуст не знал, что думать, как поступить. Когда он проснулся после беспокойного сна, подушка его была мокра от слез.

Через несколько дней она пришла снова, милый призрак в белом, и как в прошлый раз провела у него четверть часа. Лежа в его объятиях, она шептала ему на ухо, ей многое надо было сказать ему, на многое попенять. Он ласково слушал ее, она лежала на его левой руке, а правой он гладил ее колено.

— Златоустик, — сказала она приглушенным голосом, прижавшись губами к его щеке, — как грустно, что я никогда не смогу принадлежать тебе. Долго оно не продлится, наше маленькое счастье, наша с тобой маленькая тайна. Юлия уже что-то подозревает, скоро она заставит меня во всем признаться. Или отец заметит. Если он найдет меня в твоей постели, мой златоклювый птенчик, твоей Лидии придется плохо, с заплаканными глазами будет она стоять и смотреть на то, как ее милый висит на дереве и качается на ветру. Ах, лучше бы тебе уйти отсюда, уйти немедленно, пока отец не велел тебя связать и повесить. Однажды я уже видела повешенного, это был вор. Послушай, я не хочу видеть, как тебя повесят, лучше беги отсюда и забудь обо мне; только бы ты остался жив, золотце мое, только бы птицы не выклевали твои синие глаза! Но нет, сокровище мое, ты не уйдешь. Ах, что мне делать, если ты оставишь меня одну?

— А ты не хочешь уйти со мной, Лидия? Давай убежим вместе, мир велик!

— Как славно, как прекрасно было бы обойти с тобой весь белый свет! Но я не могу, — жалобно сказала она, — я не могу ночевать в лесу, быть бездомной бродяжкой с соломой в волосах, нет, не могу. И своего отца не могу опозорить… Нет, замолчи, это не игра воображения, я не могу! Так же, как не могу есть из грязной тарелки или спать в постели прокаженного. Ах, нам запрещено все доброе и прекрасное, мы оба рождены для страданий. Золотко мое, бедный мой мальчик, неужто мне доведется увидеть, как тебя в конце концов повесят, а меня — меня посадят под замок, а потом отправят в монастырь. Милый, тебе надо оставить меня и снова спать с цыганками и крестьянками.

Уходи же, уходи, пока они тебя не схватили и не связали! Никогда нам не знать счастья, никогда.

Он осторожно поглаживал ее колено и, нежно дотронувшись до ее сокровенного, спросил:

— Цветик мой, мы могли бы быть так счастливы! Ты позволишь?

Она не рассердилась, но все же решительно отвела его руку и слегка отодвинулась от него.

— Нет, нет, — сказала она, — этого нельзя. Мне это запрещено. Тебе, цыганенку, это, возможно, и непонятно. Да, я поступаю дурно, я скверная, я навлекаю позор на весь наш дом. Но где-то в глубине души я все еще горда, туда нет входа никому. Не проси у меня этого, иначе я больше никогда не приду в твою комнату.

Никогда бы он не нарушил ее запрета, не пошел бы наперекор ее желанию, ее намеку. Он сам удивлялся тому, какой властью обладает она над ним. Но он страдал. Страсть его оставалась неутоленной, и сердце его часто яростно противилось этой зависимости. Иногда он хотя и с трудом, но все же освобождался от этой зависимости. Иногда он с изысканной учтивостью ухаживал за младшей Юлией, и вообще было крайне необходимо оставаться в добрых отношениях с этой важной особой и по возможности вводить ее в заблуждение. Странно складывались его отношения с этой Юлией, которая то вела себя по-детски, то казалась очень мудрой. Она, без сомнения, была красивее Лидии, это была красавица необыкновенная, что, наряду с не по возрасту умной детской наивностью, сильно привлекало Златоуста; порой он бывал по уши влюблен в Юлию. Именно благодаря этому чувственному влечению, которое вызывали в нем сестры, он нередко с удивлением постигал разницу между вожделением и любовью. Вначале он смотрел на обеих сестер одинаковыми глазами, обеих находил желанными, Юлию, правда, красивее и соблазнительнее, одинаково добивался благосклонности той и другой и не спускал глаз с обеих. А вот теперь Лидия обрела над ним эту власть! Теперь он любил ее так сильно, что из любви к ней даже отказывался от полного обладания ею. Ему была близка и дорога ее душа, в своей детскости, нежности и склонности к грусти она напоминала его собственную душу; порой он бывал удивлен и восхищен, до какой степени эта душа гармонировала с ее телом; она могла что-то сделать, что-то сказать, выразить желание или суждение, и ее слова, настрой ее души в совершенстве соответствовали форме, свойственной разрезу ее глаз и очертаниям пальцев!

Эти мгновения, когда он, казалось, прозревал основные формы и законы, по которым складывались ее характер, душа и тело, часто возбуждали в Златоусте желание как-то удержать и воссоздать этот образ, и он попытался на нескольких листах, хранимых им в глубокой тайне, набросать пером по памяти очертания ее головы, линию бровей, руку или колено.

С Юлией отношения несколько усложнились. Она явно чуяла волны любви, в которых плавала ее старшая сестра, и все ее помыслы, исполненные любопытства и страсти, были устремлены к этому раю, хотя ее своенравный рассудок этому противился. Со Златоустом она старалась быть подчеркнуто холодной и сдержанной, но, забывшись, могла наблюдать за ним с восхищением и чувственным любопытством. С Лидией она часто бывала очень нежна, порой забиралась к ней в постель и с затаенной жадностью впитывала в себя близость любви и пола, нарочно касаясь запретных и желанных мест. Затем почти в оскорбительной форме она давала понять, что знает о тайных похождениях Лидии и презирает их. Дразня и мешая, металось прекрасное и капризное дитя между влюбленными, жадно упивалось в мечтах их тайной, то разыгрывая из себя невинность, то обнаруживая опасную осведомленность; из ребенка она быстро превратилась в существо с диктаторскими замашками. Лидия страдала от этого больше, чем Златоуст, который и видел-то младшую в основном за столом. От Лидии не ускользнуло и то, что Златоуст неравнодушен к прелестной Юлии, порой она замечала, как его оценивающий взгляд наслаждается ее красотой. Лидия не смела раскрыть рта, все так усложнилось, стало таким опасным, Юлию ни в коем случае нельзя было расстраивать и обижать; ах, в любой день и в любой час тайну их любви могли раскрыть, их трудному, тревожному счастью могли положить конец, быть может ужасный.

Иногда Златоуст и сам удивлялся, что давно не сбежал отсюда. Жить так, как он сейчас жил, было трудно: быть любимым, но не иметь надежды ни на дозволенное и продолжительное счастье, ни на легкий успех, к которому он уже привык в своих любовных похождениях; жить с вечно распаленными, неутоленными желаниями, к тому же в постоянной опасности. Почему он остался здесь и терпит все это, эти запутанные отношения и чувства? Разве эти переживания, чувства и муки совести не для тех, кто привык к оседлой жизни, кто не ведая тревог сидит в теплой комнате? Разве он, человек без дома и без претензий, не имеет права уклониться от этих нежностей и сложностей и посмеяться над ними? Да, такое право у него есть, и он был глупцом, пытаясь найти здесь нечто вроде родного угла и расплачиваясь за это такой болью и таким душевным смятением. И все же он делал это и страдал, страдал в охотку и втайне был счастлив. Любить так было глупо и тяжело, непросто и утомительно, но это было чудесно. Чудесна была сумрачно-прекрасная печаль этой любви, ее несуразность и безнадежность; прекрасны были эти тревожные ночи без сна; все было чудесно, достойно восхищения — и страдальчески поджатые губы Лидии, и нотки безнадежности и покорности в ее голосе, когда она говорила о своей любви и тревогах. Всего за несколько недель на юном лице Лидии появилась и стала привычной эта печать страдания, которую ему очень хотелось запечатлеть пером на бумаге, и он чувствовал: в эти недели он и сам стал много старше, не умнее, но опытнее, не счастливее, но все же зрелее и душевно богаче. Он больше не был мальчиком.

— Ты не должен печалиться из-за меня, — сказала ему Лидия своим мягким, отрешенным голосом. — Я хочу только одного — чтобы ты был весел и счастлив. Прости, я виновата в твоей печали, я заразила тебя своим страхом и своей скорбью. По ночам мне снятся такие странные сны: будто иду я по пустыне, такой огромной и такой мрачной, что и сказать нельзя, и я все иду и иду по ней и ищу тебя, но тебя там нет, и я знаю, что ты для меня потерян и что я всегда буду идти вот так, одна. Потом, проснувшись, я думаю: как хорошо, как славно, что он еще здесь и что я могу его видеть, быть может, еще несколько недель или дней, но он пока здесь!

Однажды утром Златоуст проснулся с рассветом и остался в постели, погруженный в свои мысли, бессвязные сновидения еще витали вокруг него. Ему снились мать и Нарцисс, эти образы он видел еще отчетливо. Когда он стряхнул с себя остатки сна, ему бросился в глаза какой-то особенный свет, какое-то необычное сияние, проникавшее сквозь маленькое окошко. Он вскочил, подбежал к окну и увидел, что карниз, крыша конюшни, ворота и все вокруг было покрыто первым снегом и отливало синеватой белизной. Разлад между душевным смятением и тихой покорностью зимнего пейзажа ошеломил его: как спокойно и смиренно подчинялись солнцу, ветру, дождю, засухе и снегу нива и лес, холм и луг, с каким достоинством и тихой скорбью несли свою зимнюю ношу клены и ясени! Вот если бы стать таким, как они, научиться у них терпению! В задумчивости он вышел во двор, прошелся по снегу и пощупал его руками, направился к саду и через занесенный снегом забор увидел пригнувшиеся к земле кусты роз.

На завтрак подали мучной суп, все говорили о первом снеге, все — и барышни тоже — уже побывали во дворе. Снег в этом году выпал поздно, уже приближалось Рождество. Рыцарь рассказывал о южных землях, где не бывает снега. Но то, что сделало этот первый зимний день незабываемым для Златоуста, случилось позже, глубокой ночью.

Сестры в этот день поссорились, о чем Златоуст не знал. Ночью, когда стемнело и все в доме затихло, к нему по обыкновению пришла Лидия, забралась в постель и прижалась головой к его груди, чтобы услышать, как бьется его сердце, и утешиться близостью любимого. Она была грустна и растерянна, она боялась, что Юлия выдаст ее, но не решалась рассказать ему, чтобы не огорчить. Она тихо лежала, приникнув к его груди, слушала его ласковый шепот и чувствовала на своих волосах его руку.

Внезапно — прошло еще не так много времени — она страшно испугалась и, широко раскрыв глаза, села на постели. Златоуст испугался не меньше ее, когда увидел, как открывается дверь и появляется какая-то фигура, которую он в страхе не сразу узнал. Только когда она подошла к самой кровати и наклонилась над ней, он с замиранием сердца узнал Юлию. Она сбросила халат, надетый на ночную рубашку, и уронила его на пол. С отчаянным криком, будто ее ударили кинжалом, Лидия снова рухнула в постель и прижалась к Златоусту.

С ноткой иронии и злорадства, но неуверенно Юлия сказала:

— Мне не нравится, когда я остаюсь одна в спальне. Или вы берете меня к себе и мы будем лежать втроем, или я пойду и разбужу отца.

— В таком случае иди сюда, — сказал Златоуст и откинул одеяло. — Ты застудишь ноги.

Она забралась в постель, и ему с трудом удалось освободить на узком ложе немного места и для нее, так как Лидия зарылась лицом в подушку и лежала без движения. Наконец все трое кое-как улеглись, Златоуст посередине, девушки по бокам, и какое-то время он не мог отогнать от себя мысль, что еще совсем недавно такая ситуация его вполне устраивала. Со странной робостью и тайным восторгом чувствовал он рядом бедро Юлии.

— Должна же я наконец узнать, — снова заговорила она, — хорошо ли лежать в твоей постели, куда так часто бегает моя сестра.

Чтобы успокоить ее, Златоуст нежно потерся щекой о ее волосы и слегка — так ласкают кошку — погладил рукой ее бедро и колено, и она без сопротивления, с молчаливым любопытством, отдалась его ищущей руке, стыдливо и благоговейно принимая волшебство прикосновения. Но, ласково приручая Юлию, он не забывал и о Лидии, тихонько шептал ей на ухо привычные ласковые слова и постепенно добился того, что она оторвала лицо от подушки и повернулась к нему. Пока он беззвучно целовал ее глаза и губы, его рука укрощала лежавшую по другую сторону сестру. В то же время тягостность и нелепость положения становились для него невыносимыми. Истина открылась ему благодаря левой руке: пока она осваивала прекрасное, замершее в ожидании тело Юлии, он впервые осознал не только прелесть и глубокую безнадежность своей любви к Лидии, но и ее смехотворность. Губы его целовали Лидию, рука обнимала Юлию, а сам он в это время думал, что надо было или склонить Лидию отдаться ему, или уйти своей дорогой. Любить Лидию и не обладать ею было бессмысленно и нелепо.

— Душа моя, — шептал он Лидии на ухо, — мы понапрасну мучаемся. А как счастливы могли бы мы быть все втроем! Давай сделаем то, чего требует наша кровь!

Лидия в ужасе отодвинулась, и его страстное желание перекинулось на другую; на нежное прикосновение его руки Юлия ответила долгим, дрожащим от страсти вздохом.

Когда Лидия услышала этот вздох, сердце ее сжалось от ревности, словно в него впрыснули яд. Она неожиданно села, сорвала с постели одеяло, вскочила на ноги и крикнула:

— Юлия, пойдем!

Юлия вздрогнула; уже опрометчивая сила этого крика, который мог выдать их всех, говорила о грозящей опасности, и она молча встала.

Но Златоуст, оскорбленный и обманутый во всех своих желаниях, быстро схватил руками встающую Юлию, поцеловал ей обе груди и горячо прошептал ей в ухо:

— Завтра, Юлия, завтра!

Лидия стояла в одной рубашке и босиком, на каменном полу пальцы скрючивались от холода. Она подняла с пола халат Юлии и набросила ей на плечи с видом такого страдания и смирения, что Юлия и в темноте заметила это и, тронутая этим жестом, примирилась с сестрой. Тихонько выбрались они из комнаты и убежали. Раздираемый противоречивыми чувствами, Златоуст лежал, прислушиваясь, и вздохнул с облегчением, когда в доме все затихло.

Так после странного и неестественного пребывания втроем молодые люди очутились в одиночестве и предались своим мыслям, ибо сестры не стали выяснять отношения, а одиноко, каждая молча и упрямо лежали без сна в своих постелях. Казалось, в доме поселился дух беды и разлада, демон бессмысленности, одиночества и душевного смятения. Только после полуночи заснул Златоуст, а Юлия под утро. Исстрадавшаяся Лидия лежала без сна, пока над снегом не занялся серый день. Она тут же встала, оделась, долго молилась, стоя на коленях перед маленькой деревянной фигуркой распятого Спасителя, и, едва услышав на лестнице шаги отца, вышла и попросила выслушать ее. Не пытаясь отделять свою тревогу за девичью честь Юлии от собственной ревности, она решила положить всему этому конец. Златоуст и Юлия еще спали, а рыцарь уже знал все, что Лидия сочла нужным ему сказать. О том, что и Юлия замешана в этом приключении, она умолчала. Явившись в урочное время в кабинет, Златоуст увидел, что рыцарь, имевший обыкновение заниматься своими литературными делами в домашних туфлях и войлочном кителе, стоит в камзоле, сапогах и опоясан мечом. Златоуст сразу все понял.

— Надень шапку, — сказал рыцарь, — мне надо с тобой прогуляться.

Златоуст снял с гвоздя шапку и последовал за своим господином вниз по лестнице. Они миновали двор и вышли за ворота. Их подошвы звонко скрипели на слегка подмерзшем снегу, с неба еще не сошла утренняя заря. Рыцарь молча шагал впереди, юноша следовал за ним, часто оглядываясь назад, на двор, на окно своей комнатки, на крутую заснеженную крышу, пока они не скрылись из глаз. Никогда больше он не увидит этой крыши и этого окна, кабинета и спальни, обеих сестер. Он давно уже свыкся с мыслью о скорой разлуке, но сердце его сжалось от боли. Горестным было это прощание.

Так шли они целый час, рыцарь впереди, в полном молчании. Златоуст стал думать о том, что ему предстоит. Рыцарь вооружен. Может быть, он собирается его убить. Однако Златоуст не верил в это. Опасность была невелика: стоило ему только побежать, и старик со своим мечом будет беспомощен. Нет, его жизнь была вне опасности. Но это молчание и ходьба следом за оскорбленным, торжественно-важным человеком, это безмолвное выдворение с каждым шагом становились все тягостнее.

Наконец рыцарь остановился.

— Дальше пойдешь один, — сказал он хриплым голосом, — и все прямо и прямо. И продолжай свою бродячую жизнь, к которой ты привык. Но если когда-нибудь покажешься вблизи моего дома, тебя пристрелят. Я не стану тебе мстить; мне следовало быть умнее и не пускать молодого человека к своим дочерям. Если же ты осмелишься вернуться, тебе конец. Ну, иди, и да простит тебя Бог!

Он остался стоять; в тусклом свете заснеженного утра его окаймленное седой бородой лицо казалось мертвенно-бледным. Словно призрак стоял он, не трогаясь с места, пока Златоуст не скрылся за ближайшими холмами. Красноватые блики на затянутом облаками небе исчезли, солнце так и не выглянуло, медленно закружились в воздухе редкие робкие снежинки.