Помимо мемуаров, я пишу дневник, который завел после того, как поселился в Джорджия Пайнс. Ничего особенного, пара абзацев каждый день, главным образом о погоде. Вчера вечером я его пролистал. Хотел посмотреть, сколько прошло времени с той поры, как мои внуки, Кристофер и Дэниэль, засадили меня в Джорджия Пайнс. «Для твоей же пользы, дед», – убеждали они меня. А что еще я мог от них услышать? Разве не эти слова обычно произносят люди, если хотят избавиться от ходячей и говорящей обузы?

Оказалось, чуть больше двух лет. Самое удивительное, что я не могу сказать, как я ощутил эти годы. Долго они тянулись или пролетели, словно миг. Мое чувство времени как бы размякло, будто слепленный детьми снеговик на мартовском солнце. Времени, к которому я привык (стандартное восточное, световое, рабочее), более не существует. Здесь только джорджияпайнсское время, оно же стариковское, старушечье, и время ссать в постель. Остальное… кануло в Лету.

Джорджия Пайнс – чертовски опасное место. Поначалу этого не понимаешь, поначалу думаешь, что место это скучное, а опасности здесь не больше, чем в яслях в тихий час, но тут очень опасно – я знаю, о чем говорю. Со времени моего переезда сюда я повидал многих, постепенно впадавших в старческий маразм, а иной раз и не постепенно, а разом, словно подлодка, камнем идущая ко дну. В Джорджия Пайнс приезжали нормальные люди, пусть с затуманенным взглядом и опирающиеся на палку, но в остальном безо всяких отклонений… и что-то с ними случалось. Месяц спустя они уже сидели в телевизионной комнате, тупо глядя на Опру Уинфри, с отвисшей челюстью, забыв про стакан с апельсиновым соком, что трясся в руке. Еще через месяц им приходилось подсказывать имена детей, когда те их навещали. А уж на третий они забывали даже собственные имена. Что-то с ними происходило: так на них действовало джорджияпайнсское время. Оно здесь как слабый раствор кислоты, который разъедает сначала память, а потом и желание жить.

Со временем надо бороться. Об этом я говорю Элейн Коннолли, моей закадычной подруге. Мне заметно полегчало, когда я начал писать о том, что случилось со мной в 1932 году, том самом, когда на Зеленой миле появился Джон Коффи. Некоторые из воспоминаний омерзительны, но они обостряют память точно так же, как нож затачивает карандаш, и поэтому боль, вызванную ими, можно и потерпеть. Писать и вспоминать, однако, недостаточно. У меня есть еще и тело, старое, дряблое, но другого нет и не будет, и поэтому я стараюсь держать его в тонусе. Первое время мне это давалось с трудом, старику не так-то легко уговорить себя на физические нагрузки, но теперь мне стало проще, ибо мои прогулки обрели цель.

На первую прогулку, чуть ли не каждый день, я выхожу из дома до завтрака, как только рассветает. В то утро шел дождь, от сырости ныли суставы, но я взял накидку с вешалки у кухонной двери и все равно отправился погулять. Когда у человека есть дело, он должен его сделать, а если у него что-то болит, это его проблемы. Опять же, кроме минусов, есть и плюсы. Главный – причастность к реальному времени, столь отличному от местного, джорджияпайнсского. И я люблю дождь независимо от того, болит у меня что-то или нет. Особенно ранним утром, когда только начинается день, полный разнообразных возможностей даже для такого немощного старика, как я.

Я миновал кухню, выпросив у еще сонного повара два гренка, и вышел из дома. Пересек крикетную площадку, потом зеленую лужайку и углубился в рощу. Узкая извилистая тропа вела к двум сараям, которые уже давно не использовались и медленно разрушались. Я шагал не спеша, прислушиваясь к шуму дождя, поливающего сосны, пережевывая кусочки гренка несколькими оставшимися зубами. Ноги болели, но я не обращал на это внимания: тупую боль можно и потерпеть. А в общем, я пребывал в приподнятом настроении и вдыхал напоенный влагой воздух полной грудью, словно хотел, чтобы он насытил меня.

А потом я добрался до второго из сараев, вошел и побыл внутри, занимаясь своими делами.

Двадцать минут спустя, возвращаясь к дому, я уже чувствовал, как червячок голода шевелится у меня в животе, и думал о том, что на завтрак мне потребуется нечто более существенное, чем гренок. Тарелка овсянки, может, даже яичница и сосиска. Я люблю сосиски, всегда любил, но теперь, если съедаю больше одной, у меня начинается изжога. А вот от одной – никаких неприятных ощущений. Потом, наполнив желудок и с мозгами, проветренными влажным воздухом (я на это надеялся), я намеревался пройти на закрытую веранду и приступить к описанию казни Эдуарда Делакруа. С этим мне хотелось покончить как можно быстрее из опасения, что не хватит духу.

Пересекая крикетную площадку, я думал о Мистере Джинглесе, о том, как Перси Уэтмор раздавил его башмаком, сломав позвоночник, о том, как отчаянно кричал Делакруа, увидев, что наделал его враг… и не замечал Брэда Доулена, стоящего у припаркованного там грузовичка, пока тот не протянул руку и не схватил меня за запястье.

– Решил прогуляться, Поли? – спросил он.

Я отпрыгнул от Доулена, вырвавшись из его цепких пальцев. Частично от неожиданности (любой дернется, если вдруг схватят за руку), но только частично. Помните, я думал о Перси Уэтморе, а именно его и напоминал мне Брэд. Напоминая своим пристрастием к чтиву, которое он таскал в заднем кармане брюк (только Перси отдавал предпочтение приключенческим журналам, а Брэд – анекдотам, которые могли показаться смешными только людям глупым и злым), а также своей наглостью и желанием причинить боль.

Он только что прибыл на работу, был еще в джинсах и ковбойке, не успев переодеться во все белое. В руке Доулен держал остатки крекера, который утащил с кухни. Стоял он под навесом, чтобы не промокнуть. Я нисколько не сомневался, что пришел он так рано только с одной целью: следить за мной. Я сразу понял, что с мистером Брэдом Доуленом надо держать ухо востро. Он меня недолюбливал. Не знаю в чем причина, но ведь я так и не понял, почему Перси Уэтмор недолюбливал Делакруа. Пожалуй, недолюбливал – слишком мягко сказано. Перси возненавидел Дела, как только тот появился на Зеленой миле.

– Где ты взял накидку, Поли? – спросил Доулен, коснувшись капюшона. – Она не твоя.

– В коридоре у кухни, – ответил я. Меня тошнит, когда он называет меня Поли, думаю, он это прекрасно знает, но я не собирался ему это показывать. – Их там много. И я ее не порвал. Они и предназначены для того, чтобы надевать их в дождь, не так?

– Они предназначены не для вас, Поли. В этом главное. Накидки для обслуживающего персонала, а не для проживающих здесь.

– Я все-таки не понимаю, что я сделал плохого.

Он усмехнулся.

– Речь не о плохом или хорошем. Есть правила. Разве можно жить без правил? Поли, Поли, Поли. – Он покачал головой, словно говоря, что из-за таких, как я, ему просто не хочется жить. – Ты, наверное, думаешь, что такой старый пердун, как ты, более не обязан жить по правилам, но это не так, Поли.

Он мне улыбался. И недолюбливал меня. Может, даже ненавидел. Но за что? Не знаю. Иногда причин и не требуется. И это пугает.

– Что ж, я сожалею, что нарушил правила. – Голос мой сорвался на фальцет, я ругал себя за это, но я стар, а стариков часто подводят голосовые связки. И испугать старика очень легко.

Брэд кивнул.

– Извинения принимаются. А теперь пойдем, повесишь ее на место. И незачем тебе гулять в дождь. Особенно в лесу. Вдруг ты поскользнешься, упадешь и сломаешь бедро? А? Кто, по-твоему, будет тащить твои старые кости?

– Не знаю. – Очень уж мне хотелось покинуть его компанию. Чем дольше я слушал его, тем больше он напоминал мне Перси Уэтмора. Уильям Уэртон, безумец, попавший на Зеленую милю осенью 1932 года, однажды схватил Перси и напугал его так, что тот обмочил штаны. «Если вы скажете кому-то хоть слово, – пригрозил нам тогда Перси, – через неделю будете стоять в очередях на бирже труда». Теперь, по прошествии стольких лет, я буквально слышу, как Брэд Доулен произносит те же слова тем же тоном. Словно, излагая на бумаге события давно минувших дней, я приоткрыл некую невидимую дверцу, соединяющую прошлое и настоящее: Перси Уэтмора с Брэдом Доуленом, Джейнис Эджкомб с Элейн Коннолли, тюрьму «Холодная гора» с домом престарелых «Джорджия Пайнс». Я сразу понял, что мысль эта не даст мне заснуть допоздна.

Я уже хотел пройти на кухню, но Брэд вновь схватил меня за запястье. О первом разе я ничего сказать не могу, не помню, но тут он сильно сжал пальцы, сознательно, чтобы причинить боль. Глаза его бегали из стороны в сторону, дабы убедиться, что вокруг никого нет, что никто не видит, как он обижает одного из стариков, о которых вроде бы должен заботиться.

– Почему ты ходишь по этой тропе? – спросил он. – Я знаю, ты ходишь туда не для того, чтобы гонять шкурку, для тебя это в далеком прошлом, но что ты там делаешь?

– Ничего, – ответил я ровным голосом, изо всех сил стараясь не показать, какую он причиняет мне боль, помня о том, что Доулен упомянул лишь тропу, то есть о сарае он не прознал. – Просто гуляю. Чтобы проветрить мозги.

– Слишком поздно, Поли, твои мозги уже никогда не проветрятся. – Он еще сильнее сжал стариковское запястье, хрупкие кости, сломать которые не составляло труда, а глаза его все бегали и бегали. Брэд не боялся нарушать правила. Опасность он видел в другом: как бы его не застукали за этим занятием. И в этом он тоже не отличался от Перси Уэтмора, который никому не позволял забыть, что он – племянник жены губернатора. – Ты так стар, что просто удивительно, как ты еще помнишь свое имя. Ты чудовищно стар. Даже для этого музея. У меня мурашки бегут по коже, когда я смотрю на тебя, Поли.

– Отпусти меня. – Я пытался не сорваться на фальцет. Не из гордости. Я боялся, что мой страх только распалит его, как распаляет запах пота злобного пса: обычно он только рычит, а тут может и укусить. Тут я подумал о репортере, который освещал суд над Джоном Коффи. Ужасном человеке по фамилии Хаммерсмит. А самое ужасное состояло в том, что репортер этот знать не знал, сколь он ужасен.

Вместо того чтобы отпустить меня, пальцы Доулена сжались еще сильнее. Я застонал. Не хотел этого, но ничего не смог с собой поделать. Боль пронзила меня до щиколоток.

– Так что ты там делал, Поли? Скажи мне.

– Ничего! – Я не кричал, еще нет, но чувствовал, что вот-вот закричу, если Доулен и дальше будет мучить меня. – Ничего, просто гулял, я люблю гулять, отпусти меня!

Он отпустил, но только для того, чтобы схватить за другую руку. Сжатую в кулак.

– Расцепи пальцы. Дай папе посмотреть, что у тебя там.

Я расцепил, и Доулен разочарованно фыркнул, увидев остатки второго гренка, ничего больше. Я инстинктивно сжал правую руку в кулак, когда он терзал мое левое запястье, и теперь масло, вернее, маргарин (настоящего масла мы, естественно, в глаза не видели) размазался по пальцам.

– Иди в дом и помой руки. – Он отступил на шаг, откусил кусочек крекера. – Святой Боже.

Я поднялся по ступеням. Ноги у меня подгибались, сердце напоминало двигатель с текущими сальниками и разболтанными цилиндрами. Когда я схватился за ручку, чтобы открыть дверь и укрыться в безопасности кухни, меня догнал голос Доулена:

– Если ты кому-нибудь скажешь, что я сжал твою руку, Поли, я скажу, что у тебя глюки. Признак старческого маразма. И они, знаешь ли, мне поверят. А если обнаружатся синяки, то начальство решит, что ты сам их себе поставил.

Да. Возможно, так и вышло бы. Такое вполне мог сказать Перси Уэтмор, Перси, оставшийся молодым и злобным, тогда как я совсем состарился.

– Я не собираюсь ничего говорить. Ничего и никому, – пробормотал я в ответ. – Нечего мне говорить.

– Это правильно, ты старичок понятливый. – Мерзкий насмешливый голос, голос дылдона (используя терминологию Перси, который думает, что навсегда останется молодым). – А я выясню, чем ты занимаешься в лесу. Приложу все силы. Слышишь меня?

Я услышал, естественно, но не удостоил его ответом. Прошел через кухню (там пахло жарившейся яичницей и варящимися сосисками, но аппетит у меня пропал) и повесил дождевую накидку на крючок. Потом поднялся в свою комнату, отдыхая на каждой ступеньке, чтобы сердце успокоилось, и взял бумагу.

Я спустился на закрытую веранду и уже садился за маленький столик у окна, когда раскрылась дверь и в щелку всунулась моя подруга Элейн. Выглядела она усталой и больной. Элейн уже расчесала волосы, но не переодела халат. Здесь старики не придают особого значения одежде. Для них это непозволительная роскошь.

– Не буду тебя беспокоить. Вижу, ты собрался писать…

– Какие глупости. Времени у меня сколько хочешь. Заходи.

Она вошла, но осталась стоять у двери.

– Я не могла спать… опять… случайно выглянула в окно… и…

– Увидела, как я мило беседую с мистером Доуленом. – Я надеялся, что она только видела нас. Окна она не раскрывала, так что, возможно, мои крики до нее и не донеслись.

– Мне не показалось, что беседа милая или хотя бы дружелюбная, – возразила она. – Пол, этот мистер Доулен интересуется тобой. Задает вопросы. На прошлой неделе подходил ко мне. Я не придала этому значения, у нас есть люди, которые любят совать свой длинный нос в чужие дела, но теперь мне стало неспокойно.

– Спрашивает обо мне? – Я постарался не выдать тревоги. – И что его интересует?

– Во-первых, куда ты ходишь. А во-вторых, почему ты ходишь на прогулки.

Я выдавил из себя смешок.

– Этот человек не верит в пользу физических нагрузок, тут нет никаких сомнений.

– Он полагает, что у тебя есть какой-то секрет. Я того же мнения.

Я открыл было рот, чтобы сказать… уж не знаю, что бы я сказал, но Элейн подняла свою прекрасную, пусть и с раздувшимися костяшками пальцев, руку, останавливая меня.

– Если у тебя и есть секрет, я не хочу его знать, Пол. Твои дела не касаются никого другого. Лично меня этому учили с детства, но не все получили хорошее воспитание. Будь осторожен. Это все, что я хотела тебе сказать. А теперь оставляю тебя одного, чтобы не мешать твоей работе.

Она повернулась, чтобы уйти, но, прежде чем Элейн успела выйти за дверь, я позвал ее по имени. Она вопросительно посмотрела на меня.

– Когда я закончу то, что пишу… – Я замолчал, покачал головой и начал снова. – Если я закончу то, что пишу, ты это прочитаешь?

Элейн задумалась, а потом одарила меня улыбкой, одной из тех, за которые отдают полцарства.

– Почту за честь.

– Подожди, пока не прочтешь, а уж потом поговорим о чести. – Я сказал так потому, что думал о смерти Делакруа.

– Обязательно прочту. Каждое слово, обещаю. Но сначала тебе надо поставить последнюю точку.

Она ушла, но прошло много времени, прежде чем я написал хоть слово. С час я смотрел в окна, барабаня ручкой по столу, наблюдая, как постепенно расходится серый день, думая о Брэде Доулене, который называет меня Поли и обожает пошлые анекдоты, а также о том, что сказала Элейн Коннелли: «Он полагает, что у тебя есть какой-то секрет. И я того же мнения».

Может, и есть. Да, может, и есть. А Брэд Доулен хочет его вызнать. Не потому, что секрет важный (если он и важный, то лишь для меня). Просто Доулен уверен, что у таких стариков, как я, вообще не должно быть секретов. Им нельзя брать дождевые накидки из коридора у кухни и нельзя иметь секреты. Он не понимает, что мы по-прежнему люди. Отказывает нам в этом. Точно так же воспринимал осужденных Перси.

Но постепенно мысли мои, замкнув круг, вернулись к тому месту, где их прервало появление Брэда Доулена, внезапно схватившего меня за руку. К Перси, злобному Перси, жестоко отомстившему человеку, который позволил себе посмеяться над ним. Делакруа бросил раскрашенную катушку, которую прикатывал к его ноге Мистер Джинглес, бросил так сильно, что, отскочив от стены, катушка выкатилась в коридор. Тут все и произошло. Своего шанса Перси не упустил.