Перед тем как уйти в тот вечер домой, я предупредил Зверюгу, что завтра приду попозже, а утром поехал в Тефлон, городок в округе Трейпинг.

– Чего ты так волнуешься из-за этого Коффи? – заметила жена, протягивая мне сверток с сандвичами (придорожным закусочным она не доверяла, считая, что там скорее отравишься, чем наешься). – На тебя это не похоже, Пол.

– Я из-за него не волнуюсь, – ответил я. – Мне просто любопытно, вот и все.

– По моему разумению, одно неизбежно ведет к другому, – пустила шпильку Джейнис и от всей души чмокнула меня в губы. – Во всяком случае, сегодня ты выглядишь получше. А то я уже начала нервничать. С краником все в порядке?

– Стал как новенький. – И я отправился в путь, распевая «Посмотри-ка, Джозефина, вот она, моя машина» и «Мы нарыли кучу денег».

В Тефлоне я первым делом заглянул в редакцию «Тефлон интеллидженсер». Мне сказали, что Берт Хаммерсмит, которого я искал, скорее всего в окружном суде. В окружном суде выяснилось, что Берт Хаммерсмит действительно там побывал, но ушел, как только прорвавшаяся водопроводная труба остановила процесс вершения правосудия, в данном конкретном случае суд над насильником (на страницах «Интеллидженсера» это преступление именовалось «нападением на женщину». Собственно, и другие издания в те времена обходились без более крепких слов). В суде высказали предположение, что Хаммерсмит скорее всего отправился домой. Следуя полученным инструкциям, я добрался до улочки, по которой не решился ехать в «форде»: слишком много рытвин и грязи. Так что дальше пришлось идти на своих двоих. Фамилия Хаммерсмит стояла под всеми статьями о судебном процессе Коффи, помещенными в «Интеллидженсере», от него же я и узнал многие подробности охоты за Коффи. Подробности столь неудобоваримые, что «Интеллидженсер» предпочел их опустить, дабы не травмировать читателей.

Дверь мне открыла миссис Хаммерсмит, молодая женщина с усталым лицом и покрасневшими от вечной стирки руками. Она не стала спрашивать, что мне нужно, просто провела меня через маленький дом, благоухающий запахами выпечки, на заднюю веранду, выходящую во двор. Там и сидел ее муж, с бутылкой пива в руке и нераскрытым журналом «Свобода» на колене. В дальнем углу маленького двора двое детей со смехом и радостными криками качались на качелях. По одежде я не смог определить пол, но подумал, что это мальчик и девочка. Возможно, даже близнецы. Интересная подробность, учитывая, что их отец освещал суд над Коффи. Посреди двора, как остров среди моря вытоптанной земли, стояла конура. Собаки я не увидел, день вновь выдался жарким, и я решил, что она дремлет внутри.

– Берт, к тебе гости, – объявила миссис Хаммерсмит.

– Хорошо. – Берт Хаммерсмит посмотрел на меня, на жену, вновь на детей, от лицезрения которых я отрывал его своим внезапным появлением. Что сразу бросалось в глаза, так это неестественная худоба мистера Хаммерсмита, худоба человека, с трудом оправляющегося от затяжной, тяжелой болезни. И волосы у него заметно поредели. Его жена положила ему на плечо красную, натруженную руку. Он не посмотрел на нее, не коснулся ее руки, и через мгновение она убрала ее. Мне подумалось, что они скорее похожи на брата и сестру, чем на мужа и жену: он получил от родителей ум, она – внешность, но некоторые родовые черты достались обоим. Потом, возвращаясь домой, я понял, что они совсем и непохожи. И отмеченное мною сходство – последствия пережитого потрясения и печаль, навсегда поселившаяся в их доме. Боль помечает наши лица, меняет внешность, превращая в близких родственников.

– Вы не хотели бы выпить чего-нибудь холодного, мистер…

– Эджкомб. Пол Эджкомб. Буду вам благодарен премного. В такой день грех отказываться от холодного напитка, мэм.

Она вернулась в дом. Я протянул руку Хаммерсмиту, который быстро ее пожал вялой и холодной рукой. Он не отрывал взгляда от детей, копошившихся у качелей.

– Мистер Хаммерсмит, я старший надзиратель блока Е «Холодной горы». Это…

– Я знаю, о чем вы говорите. – В его глазах зажглись искорки интереса. – Значит, у меня в доме – сам хозяин Зеленой мили. Вы проехали пятьдесят миль ради разговора с единственным репортером местной газетенки? Почему?

– Джон Коффи, – ответил я.

Думаю, я ожидал бурной реакции (дети, играющие во дворе, которых я принял за близняшек, опять же собачья конура: Джон Коффи убил и собаку Деттериков), но Хаммерсмит лишь изогнул бровь и отпил пива.

– Коффи теперь в вашем ведении, не так ли? – спросил он.

– Да, конечно, – кивнул я, – но я приехал не потому, что он доставляет нам какие-то хлопоты. Он боится темноты, много плачет, но сидит смирно, так что мы, надзиратели, им довольны. Попадаются осужденные и похуже.

– Значит, много плачет? – переспросил Хаммерсмит. – Ему есть над чем поплакать. Учитывая, что он натворил. Так что вы хотите знать?

– Все, что вы сможете мне рассказать. Я прочитал ваши статьи, но, полагаю, меня интересует то, о чем вы не написали.

Он зыркнул на меня.

– Например, как выглядели маленькие девочки? И что он с ними проделал? Вас это интересует, мистер Эджкомб?

– Нет, – ответил я, не повышая голоса. – Девочки Деттериков меня не интересуют, сэр. Бедняжки умерли. А вот Коффи – еще нет. И мне любопытно побольше узнать о нем.

– Хорошо. Возьмите стул и присядьте, мистер Эджкомб. Простите меня за излишнюю резкость, но по роду моей деятельности я часто встречаюсь со стервятниками, охочими до падали. Черт, да меня не раз обвиняли в том, что я один из них. Я хотел удостовериться, что вы не имеете к ним никакого отношения.

– Удостоверились?

– Вполне.

История, которую он мне рассказал, немногим отличалась от изложенного в газетах: миссис Деттерик обнаружила, что на веранде никого нет, дверь сорвана с петли, одеяла отброшены в угол, на ступеньках кровь; ее муж и сын бросились в погоню за похитителем; разыскная группа с собаками сначала нашла их, а уж потом Джона Коффи; Джон Коффи сидел на берегу и выл, зажав в руках тельца двух девочек. Репортер в белой рубашке с отложным воротником и серых брюках говорил тихо, бесстрастно… но его глаза не отрывались от детей, по очереди раскачивающих друг друга на качелях. По ходу рассказа миссис Хаммерсмит принесла бутылку домашнего пива, холодного, крепкого, вкусного. Немного послушала, а потом позвала детей и велела им идти в дом, потому что она уже достает пирожки из духовки. «Мы идем, мама», – ответила ей маленькая девочка, и женщина скрылась в доме.

Закончив, Хаммерсмит вопросительно посмотрел на меня.

– Так почему вас все это заинтересовало? Ко мне еще никогда не приходил ни один тюремный надзиратель. Вы первый.

– Я уже сказал…

– Да, из любопытства. Я знаю, любопытство надо приветствовать, даже благодарить Господа, что Он даровал его людям. Иначе я остался бы без работы. Но пятьдесят миль – слишком долгий путь, чтобы проделать его лишь ради удовлетворения собственного любопытства, особенно если учесть качество здешних дорог. Почему вы не хотите сказать мне правду, Эджкомб? Я удовлетворил ваше любопытство, теперь очередь за вами.

Что ж, я мог бы сказать: «Меня замучила урологическая инфекция, а Джон Коффи излечил ее, коснувшись меня своими руками. Это сделал человек, изнасиловавший и убивший двух маленьких девочек. Вот меня и заинтересовало, как такое могло случиться? И любого на моем месте это заинтересовало бы. Я даже подумал, а вдруг Гомер Криб и его помощник Роб Макги арестовали совсем не преступника. Несмотря на все улики. Потому что человека, руки которого обладают такой целительной силой, нелегко представить себе преступником, насилующим и убивающим детей».

Но с другой стороны, может, говорить этого и не следовало.

– У меня возникли некоторые вопросы. Во-первых, не делал ли он чего-то подобного раньше?

Хаммерсмит повернулся ко мне, его глаза внезапно зажглись, и я понял, что передо мной сидит очень умный человек, пусть и старающийся ничем себя не выдать.

– Почему? – спросил он. – Почему вы хотите это знать, Эджкомб? Что он вам сказал?

– Ничего. Но за человеком, сотворившим такое, обычно что-то замечалось и прежде. Они же входят во вкус.

– Да, – кивнул Хаммерсмит. – Входят. Несомненно, входят.

– Вот мне и подумалось, что достаточно просто проследить его путь и все это выяснить. Личность он примечательная, опять же негр, так что несложно узнать, как он попал в Тефлон.

– Рассуждаете вы вроде бы и правильно, но в случае с Коффи этот путь привел в тупик. Я знаю.

– Вы пытались?

– Да, и остался у разбитого корыта. Вроде бы два человека видели его на железнодорожной станции Кноксвилла за пару дней до убийства девочек Деттериков. В этом нет ничего удивительного, ведь Коффи повязали на берегу реки, совсем рядом с Великой южной дорогой, так что скорее всего он пришел сюда из Теннесси. Я получил письмо от одного человека, который сообщил, что весной нанимал большого лысого негра ворочать для него ящики. Из Кентукки. Я послал ему фотографию Коффи, и человек этот его признал. Но больше-то ничего… – Хаммерсмит покачал головой и пожал плечами.

– Вам не показалось, что это довольно-таки странно?

– Более чем странно, мистер Эджкомб. Такое ощущение, что он свалился с неба. И он сам тут не помощник: не может вспомнить, что происходило с ним на прошлой неделе.

– Это точно, – согласился я. – Как вы можете это объяснить?

– У нас Великая депрессия, вот как я могу это объяснить. Множество людей ищут, где добыть пропитание. Оклахомцы хотят собирать персики в Калифорнии, бедные белые – строить автомобили в Детройте, черные из Миссисипи – работать на обувных и ткацких фабриках Новой Англии. Все, белые и черные, думают, что на новом месте им наконец-то улыбнется счастье. В Америке сейчас трудные времена. Даже такого гиганта, как Коффи, замечают далеко не везде… пока у него не возникает желание убить двух маленьких девочек. Маленьких белых девочек.

– Вы в это верите? – спросил я.

Он вскинул на меня глаза.

– Иной раз и верю.

Его жена высунулась из кухонного окна, как машинист из кабины паровоза.

– Дети! Пирожки готовы! – Она повернулась ко мне. – Не хотите попробовать, мистер Эджкомб?

– Я уверен, что они восхитительны на вкус, мэм, но позвольте мне отказаться.

– Хорошо. – Она скрылась на кухне.

– Вы видели, какие у него шрамы? – резко спросил Хаммерсмит. Он все смотрел на детей, которые никак не хотели оторваться от качелей.

– Да. – Меня, однако, удивило, что он знает о шрамах.

Моя реакция не осталась незамеченной, и Хаммерсмит рассмеялся.

– По ходу суда адвокату защиты удалось одержать лишь одну победу: он сумел добиться того, что Джон Коффи снял рубашку и показал спину присяжным. Прокурор, Джордж Пиретсон, сопротивлялся как мог, но судья все-таки разрешил Коффи раздеться. Да только старина Джордж надрывался напрасно. Присяжные в этих краях не воспринимают утверждения психиатров о том, что люди, которых третировали в детстве, в некоторых ситуациях ничего не могут с собой поделать. В целом я согласен с присяжными… но шрамы ужасные, это точно. Что вы можете о них сказать, Эджкомб?

Я видел Коффи в душе, поэтому понимал, о чем толкует Хаммерсмит.

– Они бесформенные. Как бы неравномерно заросли.

– Вы знаете, в чем причина?

– Кто-то нещадно выпорол его еще ребенком. До того, как он вырос.

– Но им не удалось изгнать из него дьявола, не так ли, Эджкомб? Следовало отложить плеть в сторону и утопить Коффи, как слепого котенка. Или вы так не думаете?

Наверное, мне следовало согласиться и откланяться, но я не смог заставить себя пойти самым легким путем. Я же видел Коффи. И чувствовал прикосновение его рук.

– Он… странный. Но вроде бы жажды насилия в нем не заложено. Я знаю, где и как его нашли, но это не вяжется с тем, что я вижу изо дня в день в своем блоке. Я повидал людей, у которых насилие в крови, мистер Хаммерсмит. – Думал я, конечно, об Уэртоне. Уэртоне, душащем Дина Стэнтона цепью и кричащем: «Ну что, парни? Веселенькая заварушка, да? Все как надо?»

Он пристально смотрел на меня и чуть улыбался одними губами.

– Вы же приехали сюда не для того, чтобы узнать, убил он или не убил какую-нибудь маленькую девочку где-то еще. Вы приехали, чтобы спросить, уверен ли я в том, что близняшек убил именно он. Так? Признавайтесь, Эджкомб.

Я допил пиво и поставил бутылку на маленький столик.

– Допустим. Вы уверены?

– Дети! – крикнул Хаммерсмит, наклонившись вперед. – Мама звала вас есть пирожки! – Потом он откинулся на спинку стула, и на его губах вновь заиграла легкая улыбка.

– Хочу вам кое-что сказать. Слушайте, пожалуйста, внимательно, потому что, возможно, ради этого вы и приехали.

– Я слушаю.

– У нас был пес, которого мы звали Сэр Галахад. – Он указал на конуру. – Хороший пес. Не чистокровный, но хороший. Спокойный. Всегда готовый лизнуть руку или принести палку. Таких дворняг сколько угодно, сами знаете.

Я согласно кивнул.

– Во многих отношениях этот хороший дворовый пес очень напоминал вашего негра. Вы к нему привыкаете, потом начинаете его любить. Пользы от него вроде бы никакой, но вы держите его при себе, потому что думаете, что он любит вас. Если вам повезет, мистер Эджкомб, вы никогда не узнаете, что это не так. А вот нам, мне и Синтии, не повезло. – Он вздохнул – долгий, тяжелый вздох, словно ветер, шелестящий листьями, – и вновь указал на конуру. Я удивился самому себе, что не заметил раньше, как давно она пустует. – Я чистил за ним конуру, ремонтировал крышу, чтобы она не текла во время дождя. И в этом смысле Сэр Галахад ничем не отличался от негров из южных штатов, которые не могли сделать это сами. Теперь я к этой конуре не подхожу, не подходил после того несчастного случая… если можно назвать то, что произошло, несчастным случаем. Тогда я подошел к конуре с ружьем и пристрелил пса, но больше не подхожу. Не могу заставить себя. Со временем это пройдет. Однажды я подойду и развалю конуру.

Дети подбежали к крыльцу, и я сразу понял, что лучше бы они продолжали играть. С девочкой все было в порядке, но вот мальчик…

Они взлетели по ступенькам, посмотрели на меня, захихикали и направились к двери на кухню.

– Калеб, – позвал мальчика Хаммерсмит. – Подойди сюда. На минуту.

Маленькая девочка, несомненно его двойняшка (погодками они быть не могли), скрылась за кухонной дверью. Мальчик подошел к отцу, глядя себе под ноги. Он знал, что он урод. В свои четыре года (я предположил, что он не старше) ребенок уже знал это. Его отец сунул два пальца под подбородок мальчика и попытался поднять его лицо. Поначалу ребенок сопротивлялся, но, услышав от отца ласковое и любящее: «Пожалуйста, сынок», – подчинился.

Огромный уродливый шрам, сбегающий от волос через лоб и вытекший глаз к навсегда перекошенному рту. Одна щека гладкая, вторая – напоминающая кору дерева у корня. Я догадался, что там была дыра, которая со временем зажила.

– Один глаз у него остался. – Хаммерсмит ласково погладил искалеченную щечку. – Ему повезло, он не слепой. Мы часто встаем на колени и благодарим за это Господа. Да, Калеб?

– Да, сэр, – застенчиво ответил мальчик, которого все годы учебы будут безжалостно избивать смеющиеся, издевающиеся одноклассники, которого не пригласят поиграть в бутылочку, который не познает женщину, предварительно не заплатив ей, который при каждом взгляде в зеркало будет думать: урод, урод, урод, урод.

– Иди и поешь пирожков. – Хаммерсмит наклонился и поцеловал сына в перекошенный рот.

– Да, сэр. – И мальчик убежал в дом.

Хаммерсмит достал носовой платок и вытер глаза. Как мне показалось, сухие, но он, наверное, привык к тому, что из них катятся слезы.

– Пес уже жил у нас, когда они родились. Я привел его в дом, чтобы он их обнюхал, когда Синтия вернулась с ними из больницы, и Сэр Галахад лизал им ручонки. – Он кивнул, как бы подтверждая, что ничего не придумал. – Пес играл с ними, лизал лицо Арден, пока она не начинала хихикать. Калеб дергал его за уши, а когда учился ходить, иногда шагал по двору, держась за хвост Сэра Галахада. Пес никогда не рычал на них. Ни на одного.

Вот теперь потекли слезы. Хаммерсмит вытер их автоматически, заученным движением.

– Не было никакого повода. Калеб не причинил ему боли, не кричал на него, ничего такого. Я знаю. Я при этом присутствовал. Если б не я, пес наверняка загрыз бы мальчика. А произошло следующее, мистер Эджкомб. Лицо мальчика оказалось перед мордой пса, когда нечто вселилось в разум Сэра Галахада (если у него есть разум), заставляя пса рвать и кусать. Загрызть, будь у него такая возможность. Перед ним был мальчик, вот пес и набросился на него. То же самое произошло и с Коффи. Он увидел девочек на веранде, схватил их, изнасиловал, убил. Вы вот спрашиваете, нет ли свидетельств того, что он проделывал что-то подобное и раньше, я понимаю, что вы имеете в виду, но, возможно, ничего такого за ним и не водилось. Мой пес раньше никого не кусал, но хватило и одного раза. Может, если Коффи отпустить, он уже никогда не повторит содеянного. Может, и мой пес больше никого бы не укусил. Но я даже не стал об этом думать. Просто пошел за своим ружьем и снес псу голову.

Он тяжело дышал.

– Я человек просвещенный, мистер Эджкомб. Окончил колледж в Боулинг-Грин, изучал не только журналистику, но и историю, философию. Во всяком случае, я считал себя просвещенным. Не уверен, что северяне согласятся со мной, но такое уж у меня мнение о себе. Я не собираюсь возвращать на Юг рабство. Я думаю, что мы должны быть человеколюбивы и великодушны в наших усилиях по решению расовой проблемы. Но мы должны помнить, что ваш негр укусит, если ему представится такая возможность, точно так же, как укусит дворовый пес, если получит такой шанс и решит, что должен укусить. Вы хотите знать, он ли это сделал, ваш плачущий мистер Коффи со спиной, покрытой шрамами?

Я кивнул.

– Да. Он. Не сомневайтесь в этом, но и не отворачивайтесь от него. Он мог устоять перед искушением раз или сто раз… даже тысячу… но в конце концов… – Хаммерсмит поднял руку, а потом резко свел пальцы, превратив ее в кусающую пасть. – Вы понимаете?

Я вновь кивнул.

– Коффи их изнасиловал, он их убил, а потом пожалел… но эти маленькие девочки остались изнасилованными, они остались убитыми. Вы с ним разберетесь, Эджкомб, не так ли? Разберетесь через несколько недель, чтобы он уже никогда ничего такого не натворил. – Хаммерсмит встал, подошел к ограждению веранды и посмотрел на конуру, стоящую посреди двора. – Надеюсь, вы меня извините. Раз уж мне нет нужды сидеть весь день в суде, я бы хотел побыть с семьей. Дети очень быстро вырастают.

– Конечно, конечно. – Губы плохо меня слушались. – Извините, что отнял у вас время.

– Пустяки.

Сев за руль, я сразу поехал в тюрьму. Путь был неблизкий, но на этот раз я не пел веселых песен. На какое-то время я позабыл про песни. Перед моим мысленным взором стояли изувеченное лицо мальчика и рука Хаммерсмита, превращающаяся в кусающую пасть.