РЕЖИССЕРСКИЙ СЦЕНАРИЙ (23)
БОЛЬШОЙ ПАЛЕЦ ПОДНЯЛ
*
Бенинский залив! Бенинский залив! Сорок приехали, один остался жив!
Ни в один из городков Бенинии прямого экспресс-сообщения не было. Стране было не по карману даже построить гигантскую бетонную взлетную полосу в пять миль длиной, какие требовались для экспресс-самолетов, не говоря уже о вспомогательных службах. Из лощеного чрева экспресса Нормана высадили в Аккре и загнали на борт крохотного древнего «боинга» с вихляющимися крыльями, который летал по местной линии во внутреннюю Нигерию с посадкой в Порт-Мейе. Построили самолетик не позже 1980-го, и обслуживали его цистерны с топливом, в которых подвозили не жидкий кислород и диамид, а керосин. Судя по вони, шланги подтекали, и Норман против воли подумал о самовозгорании.
Бенинский залив! Бенинский залив! Клещем вопьется, раз укусив.
От скороварочного жара Африки одежда приклеивалась к телу на смеси пота и пара.
Надменные чиновники в формах, которые он поначалу за таковые даже не принял (ксенофобия конца прошлого столетия стерла европейские знаки различия вроде фуражек и портупей с кобурами а-ля Сэм Браун, заменив их на милитаризованный эквивалент племенного головного убора), были рады возможности выказать презрение к своим черным американским братьям, детям африканцев, у которых не хватило ума или таланта спрятаться от работорговцев.
Бенинский залив! Бенинский залив!
Ливнем и джин разбавлен, в слив его, в слив!
Пройдя, точно стадо на убой, по выгороженному проволочной сеткой проходу, делегация «ДжТ» во главе с Норманом и Элайху стала в хвост очереди ожидающих трансфера на рейс в Порт-Мей. Пять веков истории слились в мешанину впечатлений: толстые матроны в хлопчатых платьях кричащих расцветок и тюрбанах им в тон, современные девушки в общеевропейских микроюбках, бусах и серьгах, (девицы иногда бросали на Нормана оценивающие взгляды), бизнесмены, вероятно, из Южной Африки, чьи западные костюмы контрастировали с угольно-черной кожей, доктор (по местным понятиям) с огромным узлом ритуальных предметов, каждый из которых имел свою точно обозначенную функцию в лечебной психиатрии и испускал собственный острый аромат, имам из Египта, занятый дружеской профессиональной беседой с англиканским священником в белом воротничке…
Бенинский залив! Белинский залив! Бог нас бросил, на это место забив!
Объявления о прилетах и вылетах, через равные интервалы рокочущие из громкоговорителей, были вроде бы на английском, но Норману понадобилось несколько минут, чтобы это понять. Да, он где-то читал, что английский язык, оставленный в наследство колониальным режимом местному населению, разваливался здесь, как латынь после падения Рима, но он считал, что это свойственно скорее Азии, чем Африке, с которой у него вопреки американскому воспитанию все же были какие-то эмоциональные связи. Между объявлениями из динамиков нескончаемо журчали музыкальные записи. Из любопытства он сосчитал такты в одной мелодии и идентифицировал ее как семнадцать к четырем, древний дагомейский ритм хуна на фоне хунпи, малого барабана на фоне большого. За неимением других тем он заговорил об этом с Элайху.
Бенинский залив! Бенинский залив! Блюешь, лихорадку хинином запив!
– Вот какие ритмы мы хотели обрушить на бледнозадых, – сказал Норман.
– Нет, – возразил Элайху. – Сложные ритмы вроде этого европейцы позаимствовали у нас вместе с остальной племенной культурой. А джазовые ритмы взяты из военных маршей и французских танцев. И современные ритмы тоже из Европы: пять-четыре – из Венгрии, семь-четыре – из Греции, а остальные – с Балкан. Даже среди инструментов, которые они натурализовали у себя на Западе, чаще встретишь индийский ситар, чем кору.
– А что такое, черт побери, кора?
– Половинка тыквы, на которую в качестве резонатора натянут кусочек кожи, а поверх него – веером струны с подвешенными к ним кусочками металла. Им полагается вибрировать на определенных частотах. Кору можно услышать и здесь, но ее родина дальше к востоку. Лучше всего на ней и по сей день, как и в прошлые времена, играют суданцы.
Бенинский залив! Бенинский залив! Скалится, человеков в зверей превратив!
– Ты выяснил, кто твои африканские предки? – поинтересовался вдруг Элайху. – Кажется, ты говорил, что собираешься это сделать.
– Времени не хватило, – пробормотал Норман. Но на людей вокруг поглядел с внезапным интересом, думая: «Кто-то здесь, возможно, мои родственники; отсюда ведь вывезли множество рабов».
– Так по виду не определишь, – сказал Элайху. – Ты можешь отличить ибо от йоруба, ашанти от мандиго?
Норман покачал головой.
– А это вообще возможно?
– Есть определенные характерные черты, как и у уроженцев Европы. Но ведь встречаются черноволосые шведы и испанцы-блондины, а тут нет даже таких очевидных признаков.
Бенинский залив! Бенинский залив! Боженька сжалься – кто Хам, а кто Сиф?!
– Наш рейс объявили, – сказал Элайху и двинулся вперед, когда, скрипя на старых петлях, оттащились в сторону двери.
Во время перелета в Порт-Мей мужчина с музыкальным инструментом из палки, старого деревянного ящичка и обрезков металла, настроенных на пентатонный звукоряд, завел песню с подвываниями. Норман и его спутники, за исключением Элайху, почувствовали себя неловко, но всем остальным импровизированная музыка понравилась, и они стали подтягивать.
– Он шинка, – объяснил Элайху. – Из Порт-Мейя. Рассказывает, как он рад, что, побывав в Аккре, возвращается домой.
Толстуха с ребенком, которому никак не могло быть больше года, максимально использовала возможность купить беспошлинное спиртное и теперь пустила по кругу квартовую бутыль с араком. Норман от ее предложения отказался, улыбнувшись и объяснив, как мог медленно и внятно, что он непьющий мусульманин, а тогда она стала настаивать, чтобы он взял кусочек маджнуна, который держала в тряпице у себя на полной груди. На это он согласился, решив, что содержавшийся в нем гашиш едва ли сильно отличается от травы, к которой он привык дома, и еще до посадки заметно повеселел. Мужчина с музыкальным инструментом поднялся и стал переходить от кресла к креслу, предлагая пассажирам добавить импровизированные куплеты к его песне: Элайху после некоторого раздумья согласился и спел на таком хорошем шинка, что музыкант от радости бросился ему на шею. Норман был почти разочарован, что ему не представился случай самому сделать то же на английском, и удивился, что это вдруг на него нашло.
Он при первой же возможности сказал шепотом Элайху:
– Элайху, со мной происходит что-то странное. Может, в этой «конфете» было что-то, помимо?..
– Они шинка, – сказал Элайху, словно это объясняло все феномены вселенной, и вернулся к дискуссии, какую вел с музыкантом на языке, в котором Норман ровным счетом ничего не понимал.
Норман достал из кармана на своем кресле рекламный проспект авиалинии и обнаружил, что смотрит на упрощенную карту Западной Африки, схематичную настолько, что различные страны казались кусками пирога, а коркой ему служило побережье залива. Самым узким из них была Бениния, просто щепка в сравнении с РЭНГ или Дагомалией.
– Совсем как Джек Хорнер, – пробормотал он себе под нос, и Элайху вопросительно поднял бровь. – Ничего.
Но мысль показалась ему забавной, и он, сам того не желая, хохотнул.
«Урвать жирный кусок! Вот именно: еще никому за всю историю и не удалось урвать такой кусок из чьего-нибудь пирога!»
Мало-помалу он начал испытывать странную раздвоенность. Элайху, не задумываясь, отмел такую возможность, но Норман все же для себя решил, что что-то, наверное, подмешали в плитку маджнуна, который он съел. Ни один из психоделиков никогда прежде его так не встряхивал.
С другой стороны, его интеллект остался в точности таким, каким был при отлете из Нью-Йорка сегодня утром. Когда на миниатюрном аэродроме Порт-Мейя их встретила официальная делегация (сотрудники посольства всех мастей и почетный караул игрушечной бенинской армии в одеяниях, идеально подходящих для парада, но абсолютно нелепых в условиях военных действий), он, оглянувшись по сторонам, сделал соответствующие выводы, к примеру: второго такого столь неподходящего на роль куска финансового пирога места на всем свете не найти. Это была не просто бедность. Это была самая настоящая нищета. Дорогу, по которой, ревя моторами, подпрыгивали на рытвинах посольские машины, чинили – в некотором смысле – бригады рабочих с кайлами и лопатами, а по обеим ее сторонам тянулись трущобы. Единственным признаком правительственного вмешательства в процесс человеческой деградации был транспарант, который по-английски провозглашал, что Бениния приветствует иностранных гостей. Он никак не ожидал увидеть в этом бравом новом веке голых детей, играющих в грязи с хрюкающими поросятами, – и вот вам пожалуйста. Он никак не ожидал увидеть семью из отца, матери, дедушки и четырех детишек в повозке на педальном ходу, сооруженной из трех древних велосипедов и двух больших пластмассовых бочек, – пропуская как раз такую, они задержались на выезде из аэропорта. Он никак не ожидал увидеть древний моррисоновский грузовик (самой первой модели на электробатареях, которая стала коммерчески рентабельной), битком набитый ребятишками от девяти до пятнадцати лет, которые улыбались и махали приезжим из-за откидного борта. По дороге он увидел не менее шести таких, украшенных добродетельными лозунгами вроде «ПОСПЕШИШЬ – ЛЮДЕЙ НАСМЕШИШЬ», «НЕТ ИНОГО БОГА, КРОМЕ АЛЛАХА» и «ПОСТУПАЙ С БЛИЖНИМ ТАК, КАК ХОЧЕШЬ, ЧТОБЫ ПОСТУПАЛИ С ТОБОЙ, АМИНЬ».
Воздух был тяжелым от несконденсировавшейся влаги, даже еще более удушливым, чем в Аккре, и это только толкало Нормана на цинизм.
И тем не менее даже при виде такой отсталости и нищеты он испытывал странный душевный подъем. Дорожная бригада работала под аккомпанемент хора из четырех певцов и музыканта, переложивших монотонный перестук лопат и кайл в ритмичную трудовую песню, а контрапунктом к ней звучали барабаны из пустых консервных банок различного калибра. В занавешенном тряпкой дверном проеме трущобы он увидел гордую мать, показывающую восхищенным соседям своего младенца, а те лучились заразительной радостью. У дверей другой он увидел грузовик со знаком красного креста, облаченный в пластиковый комбинезон водитель тщательно поливал себя аэрозолем из баллончика, прежде чем снова сесть в кабину: малое, но все же доказательство тому, что двадцать первый век пришел и в Бенинию тоже.
Элайху был занят разговором с худощавым молодым человеком, который в его отсутствие заправлял делами, – с первым секретарем посольства. Он был по меньшей мере на восемь лет моложе Нормана. Наблюдая за ним, Норман спросил себя, каково в таком возрасте нести ответственность за отношения между двумя странами, пусть даже одна из них столь незначительна, как Бениния. Оглянувшись через плечо, он удостоверился, что за ними следуют еще две машины с остальной командой «ДжТ»: девушкой из подразделения проектов и планирования Рекса Фостера-Стерна, специально нанятым для этой поездки экспертом по африканской лингвистике и двумя экономистами-бухгалтерами из группы личных советников Гамилькара Уотерфорда.
Порывшись в краткосрочной памяти, он выудил имя первого секретаря: Гидеон… как там дальше? Ах да, Гидеон Хорсфолл. Норман подался вперед.
– Прошу прошения, что вмешиваюсь, – сказал он. – Мне хотелось бы кое о чем вас спросить, мистер Хорсфолл.
– Валяй, – сказал худощавый. – И зови меня Гидеон. Терпеть не могу, когда мне выкают. – Он вдруг хохотнул, что совсем не вязалось с его скелетной внешностью: он мог бы быть клоном Рафаэля Корнинга, только ниже ростом и много смуглее. Их схожесть едва не увела мысли Нормана в абстрактные дали: и почему в современной политике такую большую роль играют худые нервические типы?
– Я раньше приберегал «выканье» для бледножопых, – добавил он, посерьезнев. – Но, пробыв тут какое-то время, стал думать, что проблема – ради разнообразия – в точке зрения. Прости, так о чем ты хотел спросить…
– Ты так же восторгаешься Бенинией, как Элайху? Возникла пауза. Гидеон молча оглядел надвинувшиеся с обеих сторон пригороды Порт-Мейя. Помимо того факта, что почва здесь была недостаточно прочной, чтобы выдержать высотные здания (из исследовательских обзоров Норман узнал, что Порт-Мей построен на болоте, которое англичане осушили и засыпали гравием), город поразительно походил на картинки с изображениями трущоб европейского Средиземноморья в прошлом столетии: узкие переулки с натянутыми над ними бельевыми веревками впадали в сравнительно широкую, но также испещренную рытвинами авеню, по которой они как раз проезжали.
Наконец, не глядя на Нормана, Гидеон произнес:
– Вот что я тебе скажу. Когда меня решили сюда послать – я был третьим секретарем посольства в Каире, – это, конечно, было номинальное повышение, но я был в ярости. Мне казалось, это безнадежная дыра. Я сделал все, что мог, лишь бы увильнуть от назначения. Но мне ясно дали понять, что если я не суну мою гордость в карман, то в будущем могу рассчитывать только на ранг второго атташе и не больше.
Поэтому я согласился, но знал бы ты, чего мне это стоило, – я едва не свихнулся. Когда я приехал на место, то был на волосок от того, чтобы попасть в лапы психиатров. Я, можно сказать, жил на транках. Сам ведь знаешь, каково это – быть коричневоносым в обществе бледножопых.
Норман кивнул. Он попытался сглотнуть, но во рту у него так пересохло, что под небом не было ничего, кроме воздуха.
– Когда Элайху уехал, я остался за главного, – сказал Гидеон. – Признаю, руководить тут особо нечем. Но… Ну, еще два года назад, свали на меня хотя бы такую номинальную ответственность, я бы сломался. Я просто сюда приехал, всего и делов-то, но почему-то, – тут он, словно извиняясь, пожал плечами – вместо того, чтобы превратиться в психическую развалину, я снова в норме, снова на коне. У нас могла бы случиться война РЭНГа с Дагомалией, а я бы продолжал заниматься своим делом. Возможно, я не слишком хорошо справился бы, но приложил бы все усилия и не чувствовал себя бесполезным и беспомощным.
– Верно, – кивнул Элайху. – Я тобой доволен.
– Спасибо. – Гидеон помешкал. – Элайху, наверное, меня понимает. Было время, когда за такую похвалу я бы ботинки послу вылизал. А теперь… ну… просто приятно. Сечешь? – Тут он повернулся к Мастерсу: – Я совсем не хотел вас задеть, просто пытался объяснить Норману положение вещей.
Элайху кивнул, и у Нормана возникло тревожное ощущение, что они с Гидеоном обменялись какими-то мыслями, которые ему, уроженцу Нью-Йорка, чужаку, нечего и надеяться подслушать.
– Вот, скажем, Элайху, – продолжал Гидеон, повернувшись на сиденье так, чтобы смотреть в лицо Норману, – мог бы сделать что угодно, ну, может, назвать меня треклятым тупицей и это – уж пожалуйста – доказать, а я все равно бы продолжал отстаивать мое мнение. И если бы у него нашлись доказательства, я бы признал, что не прав, и начал все заново, но не чувствовал бы себя дураком только оттого, что ошибся. Я бы решил, что на то есть причина: скажем, я получил неверную информацию, или меня подвело какое-нибудь привезенное из дома предубеждение, или еще что-нибудь. Вот это и есть уверенность в себе, что равнозначно защищенности. Сечешь?
– Пожалуй, – с сомнением сказал Норман.
– По всей видимости, нет. А это означает, что словами тут ничего не объяснишь. – Гидеон пожал плечами. – Такое нельзя вычленить и выставить на всеобщее обозрение в склянке, и на то есть причина. Это что-то должно проникнуть тебе под кожу, забраться в самое нутро, его надо почувствовать. Но… Ну, тот факт, что за пятнадцать лет в Бенинии не было ни одного убийства, уже кое о чем говорит.
– Что? – Норман даже подпрыгнул на месте.
– Правда-правда. Не понимаю, как такое возможно, но это документально подтвержденный факт. Только посмотри на эти трущобы! – Гидеон указал за окно машины. – Можно было бы подумать, что они самое место для разборок между уличными бандами, песочница для мокеров, правда? А ведь в Бенинии не было ни одного мокера. Последний убийца был даже не из этнического большинства, шинка. Это был шестидесятилетний иммигрант-иноко, который уличил свою жену в измене.
«Вот бы сюда Чада Муллигана, ух как полетят в тартарары его драгоценные теории», – подумал Норман, но вслух сказал:
– В таком случае нечего и сомневаться: в Бенинии и впрямь что-то есть.
– Поверь мне, чувак, – сказал Гидеон. – И еще отношение к религии. Сам я католик. А ты?
– Мусульманин.
– Не из «Поколения X»?
– Нет, ортодокс.
– И я тоже, в моей собственной вере. Но ты когда-нибудь слышал о стране, где правые католики не были бы предметом поругания?
Норман покачал головой.
– Что до меня, я целиком и полностью за контрацепцию. У меня два отличных бэбика, они умненькие, здоровые и все такое, и мне этого хватает. Но раньше я поносил еретиков, пока не проникся логикой бенинцев.
– И какая же она?
– Ну… – Гидеон помялся. – Я и сейчас даже не знаю, жестоко это с моей стороны или, может, просто здравый смысл. Видишь ли, когда произошел раскол, элемент догматичного фанатизма среди здешних католиков был довольно силен, но католики составляют лишь крохотную часть населения – большинство тут язычники или люди твоей веры. А потому у многих булла «De progenitate» неизбежно должна была вызвать отторжение. Однако тут даже распря между правыми и римскими не началась! Люди говорили: «Ну и ладно. Если они не планируют своих бэбиков, то достаточное их число родятся ослабленными и в конечном итоге неконкурентоспособными. К тому же они обычно или разоряются, заводя столько детей, или же от вынужденного воздержания обзаводятся такими психозами, что сами себе чинят помехи в дальнейшей жизни». И люди тут не просто в это верят, они ведут себя соответственно! И в довершение всего!..
– Что?
– Статистика показывает, что они правы, – неожиданно вмешался Элайху. – Здесь мало кто проводит социологический анализ населения. Разве что какая-нибудь коммерческая фирма под эгидой «Компании Объединенной Африки» или ребята из «Файэрстоуна Кремня», которые со своего плацдарма в Либерии прощупывали новые рынки сбыта автомобильный резины, а этот рынок теперь сокращается. Думается, тебе нет нужды об этом рассказывать. Но факт остается фактом: объем экономического влияния правых католиков с момента раскола снизился на двадцать с чем-то процентов и, вероятно, будет падать дальше.
– Пока обе группировки носились с шорами на глазах, – сказал Гидеон, – конкуренция шла на пользу обоим – из-за сравнительной европеизации. А сейчас одна сторона рассталась со своими психозами и потому обогнала вторую, точь-в-точь скоропоезд на вакуумном отрезке туннеля.
Машина круто свернула на подъездную дорожку к зданию посольства США, несколько обветшавшему, но еще красивому реликту колониального периода с высокими псевдоклассическими галереями с трех сторон.
– Что сталось бы с Бенинией без нашего вмешательства? – спросил Норман, когда под колесами заскрипел гравий. – Знаю, что говорит Салманассар, Гидеон, но хотелось бы услышать ответ местного эксперта.
Гидеон, уже собравшийся выйти из машины, снова сел.
– От многого зависит, – помолчав, сказал он.
– От чего, например?
– От того, сколько шинка оставят в живых Дагомелия и РЭНГ после того, как поделят страну.
– Я чего-то не понимаю, – признался Норман, несколько раз провернув в голове это заявление.
– И не поймешь, пока не познакомишься с десятком-другим шинка. Мне понадобилось некоторое время, чтобы своим умом до всего дойти, но под конец удалось. – Гидеон снова помедлил. – Ты, говоришь, мусульманин? Ты читал христианские евангелия?
– Я новообращенный, моя семья баптисты.
– Понимаю. В таком случае мне не надо объяснять контекст фразы «кроткие унаследуют землю». Шинка – единственное, насколько мне известно, живое подтверждение этого обещания. Скажешь, сумасшествие? Подожди, сам увидишь. Они переварили голейни, которые хотели угнать на продажу рабовладельцам все племя. Потом они с таким успехом переварили англичан, что остались едва ли не последней колонией, которой навязали независимость. Они переварили иноко и кпала, когда те бежали сюда из соседних стран. Дай им шанс, и, клянусь, они переварят и Дагомелию с РЭНГ тоже. И скажу больше!..
В голосе Гидеона внезапно зазвенела необъяснимая сила.
– И скажу больше, – заключил он, – думаю, они переварят и тебя. Потому что именно это они сделали со мной.
– И со мной, – беспечно вставил Элайху. – И по-моему, это правильно. Пойдем, Норман. Сегодня вечером надо будет отвезти тебя к Зэду, а мы и так часть дня из-за перелета потеряли.
