– Ты что творишь, сплавщик?! – отчаянно кричал Корнила от носовой потеси. – Командуй!.. Ты что задумал?..

Осташа молча глядел на него. Челюсти у Осташи занемели, будто на уста наложило печать. Скулы расцвели нежным девичьим румянцем. Барку несло прямо на скалу – лоб в лоб. Треугольная, срезанная поверху стена Гусельного с клином елового леса на вершине казалась огромным погребальным голбцом.

И Корнила вдруг все понял. Лицо его не дрогнуло, только глаза провалились и стали бешеными. Он сорвал с себя шапку, швырнул за борт, отвернулся и вцепился в рукоять потеси.

– Пошли, православные! – страшно взревел он на бурлаков.

И носовая потесь заработала сама по себе, без сплавщика. Корнила, казалось, ворочал ее в одиночку, двигал вместе с грудой бурлаков, повисших на кочетках. Бурлаки осатанело носились по палубе вправо и влево. Потесь замахала, как водобойное колесо на плотине в вешняке, сквозь который прет шальная талая вода.

Осташа разжал судорожно сцепленные пальцы. Сплавщицкая труба с жестяным бряком упала на кровлю палатки, покатилась по дуге и булькнула в воду. Осташа слышал эти звуки отчетливее, чем нарастающий клекот бурунов под бойцом. Мимо барки по берегу бежал ельник, точно стая остроухих вогульских собак. За остриями елок мелькал толстый, разбухший столб камня Башня.

Осташа оглянулся. Никешка еще ничего не понял. Он не видел Гусельного за скамейкой и палаткой барки. Он только вопросительно вздернул брови и приготовился налечь на потесь. Осташа покачал головой. Никешка закивал.

Корнила разворачивал барку перед бойцом, но это все равно бы не помогло избежать удара. Барку требовалось обеими потесями стаскивать по струе налево, а не поворачивать. Корнила добился лишь того, что барка налетала на бойца бортом, а не носом.

И тут Никешка тоже увидел Гусельный.

– Осташка!.. Осташка!.. – в ужасе завопил он, будто Осташа каким-то образом мог не замечать скалы.

До нее оставалось два десятка саженей. Осташа уже задрал голову, глядел на гребень вершины. Барка качнулась – и все, огрузла в страшном свальном потоке, из которого выхода уже не было. Гадючье шипение зашелестело вдоль бортов и угасло, растворившись в реве бурунов. Пенный вал трясся и прыгал вдоль подножия скалы.

Осташа опустился на колени, крепко цепляясь за перильца. Он должен был при ударе удержаться на скамейке. Потом уж, когда барку начнет переворачивать…

– Все на левый борт!.. – успел крикнуть Осташа.

Бурлаки заорали, бросая потеси. Белая пена, как метель, вмиг забила глаза. Барку могуче приподняло и всем бортом плашмя ударило в скалу.

Осташу кинуло вправо, но он повис на перилах. Он ничего не видел в клубящемся тумане пены, только слышал вопли, треск и хруст борта, клокотание воды. Вот оно как – биться о бойца самому… Совсем не то что глядеть, как бьются другие.

С натужным стоном гвоздей, которые вытягивало из брусьев, палатка начала горбиться и задираться. Она складывалась, как книга. Робко звякнул, заскрежетал где-то под ногами чугун, трогаясь с места, и тотчас зазвенела под палубой чугунная речка посыпавшегося груза, потом загрохотала водопадом. Барка словно даже с облегчением повалилась на правый борт. И все можно было стерпеть – крики, грохот, треск, толчки, но только не это опрокидывание палубы под собою.

Она непрочной опорой была, конечно, барка-то. Но за дни этого сплава Осташа успел привыкнуть и к тряске, и к раскачке скамейки под ногами. Он успел поверить в зыбкую надежность палубы, и вдруг палуба начала дыбиться стоймя. Осташе показалось, будто на подмытом склоне земля плывуном потекла у него из-под ног, будто весь мир вокруг него переворачивается и небо опрокидывается на землю.

Осташа не боялся конца света, о котором талдычили учителя. Что в нем, в этом конце? Ведь за ним последует Страшный суд, и добрый господь наверняка спасет его, Осташу, который к тому времени давно уже умрет после долгой и славной жизни и будет спокойно ожидать божьего приговора. Осташа боялся другого: что, если конец света придется именно на его жизнь? После смерти – хоть сто концов, но лишь бы не в его время! Осташа не мог представить картины страшнее той, где огненные столбы стоят по всей земле и ангелы сворачивают мир, как свиток. Неужели он все-таки угодил в это полымя? Ужас толкнул Осташу рваться вон отсюда, из одежи выскочить, из кожи. Барка все заваливалась и заваливалась вправо, словно была огромная, как мир, и не могла сгинуть в мгновение ока. Осташа прыгнул через перильца и упал грудью на обносный брус левого борта. А борт все шел вверх, из отвесного превращаясь в лежачий. Это чугун в брюхе барки катился обвалом на правый борт, и барка вставала на ребро, задирая левую сторону.

Осташа перебросил себя на мокрый, холодный и липкий порубень, черный от осмолки. Вознесенный борт вынырнул из тучи пены и брызг. Осташа увидел вздымающуюся над собой стену бойца – побитую, неровную, глыбистую. Как-то совсем обыденно кое-где она была покрыта лишайниками и мхом – и это показалось Осташе диким. Кровь напугала бы его меньше. А сверху наклонилось сияющее небо. Под стеной скалы, вытянувшись огромной плоской рыбой, в перехлесте пенного варева лежала на боку его барка. Рядом с Осташей корячились какие-то люди, сумевшие выбраться с палубы. Тех, кто останется на палубе, раздавит между баркой и скалой, как комаров – хлопком ладоней. Смятая палатка веером досок выползала по скале вверх, будто крыло растоптанного жука.

Все так долго, так долго!.. Другие барки убивались – моргнуть не успеешь. Ему казалось, что барка – трах!

Он – прыг! И уже на скале! А еще полжизни должно пройти, прежде чем барку плотно прижмет к камню!

Осташа оглянулся – и никого из спасшихся не узнал. Все были одинаковы: просто хрипящие мокрые люди. Осташа успел еще перекреститься, даже успел вспомнить «Отче наш», но не долгим бормотанием слова за словом, а разом все: не как молитву, а как икону. И тут барку наконец прислонило, прижало к скале плашмя – словно приклеило. Из щели выбило пенные буруны. Полоса блестящего черного борта под ногами ощутимо потянула Осташу вниз. Барка, скребя палубой по стене, начала погружаться ко дну. Осташа приподнялся, расклячившись, и растопырил руки. Взглядом он искал выступ, на который можно прыгнуть. Вон – выступ!.. Осташа прыгнул, как кошка, что выпускает все когти. Сейчас он смог бы удержаться на скале, как муха на потолке, смог бы вбить в скалу пальцы, как гвозди. Он и не понял, как это у него вышло: он почувствовал под собой камень Гусельного и, продолжив движение, двумя легкими толчками перекинул себя вверх на мшистую полочку – словно горшок поставил на поставец.

Он оглянулся через плечо: длинная черная полоса борта была уже пуста. Несколько бурлаков, схватившись за обломки, плыли от бойца прочь. Осташа не смог сосчитать, сколько человек плывет, – забыл счет, как деревенский дурачок. Пена завертелась на досках борта, потом борт перехлестнули прозрачные волны, а потом он весь ушел под воду и растворился, только еще какое-то время из-под воды выбуривало кучи пузырей. На скале осталось висеть прямоугольное полотнище оторванной кровли палатки; оно за что-то зацепилось углом и громко брякало о камень.

Вот и не стало его барки. Пропал труд Кафтаныча. Отныне не быть уже Осташе непобедимым, как батя, сплавщиком… Он сам убил свою барку. Чем теперь он лучше Колывана?

– Прости, батя… – шептал Осташа трясущимися губами.

Теперь все надо начинать заново. Ничего в будущем нету. Он снова – никто. Даже хуже, чем никто, потому что его еще пекла совесть. Нет, не пекла, а сдавила, защемила и расплющила, словно он все-таки угодил меж баркой и скалой… И ведь совсем чуть-чуть оставалось до победы – всего-то боец Дыроватый, и боец Плакун, и боец Гребешок, а дальше Чусовая выбегает из камней! Ну чего же бате стоило увезти эту дьяволову казну на пятнадцать верст ниже!..

– Осташка, не падай! Руку давай!.. – вдруг услышал Осташа чей-то рыдающий голос.

Он едва не сорвался со своего выступа. Повернувшись в другую сторону, он увидел Никешку, который тоже висел на скале, только немного подальше и повыше. Никешка тянул Осташе руку.

– Ты… Ты как здесь?.. – потеряв голос, спросил Осташа.

– Дак ты прыгнул, и я… Руку давай!..

– Дурак! Дурак!.. – закричал Осташа и едва не заколотился лбом о камень. – Ты почему не поплыл, как другие?.. Поднырнул бы под струю – а там десять сажен и берег!.. Ты зачем за мной прыгнул, дурак?!.

Осташа не боялся скалы. Все мальчишки лазали по скалам – по тому же Дождевому бойцу в Кашке. Но Никешка всегда был толще, неуклюжее прочих, всегда ползал хуже, медленнее, всегда трусил и, бывало, ревел. А однажды он слетел так, что расшибся в кровь и едва не убился, и батя – единственный раз! – врезал Осташе по загривку: зачем мучаете Никифора, если он вам не ровня?..

– Руку давай! Не падай!.. – просил Никешка и тянулся к Осташе.

– Да сам я!

Осташа быстро и ловко вскарабкался к Никешке, встал во весь рост, прислонившись спиной, и оглядел створ.

Маленькая лодка с двумя человечками плыла уже мимо Башни, примериваясь зачалиться на шорохе перед Гусельным. Конечно, это были Чупря и Колыван. Конечно, они видели Осташу и Никешку посреди стены бойца.

– Ты со мной дальше не полезешь! – отрезал Осташа.

– Дак как же… – растерялся Никешка.

– Нет! – заорал Осташа. – Нет! Ты на себя посмотри! Ты же меня вдвое тяжельше! У тебя же брюхо на аршин вперед торчит! Ты же сорвешься, свалишься!..

– Куда ты, туда и я, – опасливо ответил Никешка. – Я ведь уж говорил тебе…

– Нет! – Осташа застучал в камень кулаком. – Ты детство наше вспомни – кто с Дождевого падал? Стой здесь! Держись и стой! Я до Рассольной сбегаю – веревку тебе принесу!..

– Я столь долго не выстою…

– Стой! Держись! Сгинешь ведь со мной!.. Нам еще десять сажен вверх!..

– Да я ж посильнее тебя буду… Долезу…

– Здесь не мешки таскать надо! Сорвешься! Стой!.. Никешка помолчал.

– Я за тобой полезу, – тихо ответил он.

Они стояли как приколоченные к стенке. Осташа заскрипел зубами. Ну что ему делать?..

– Я тебя сам скину, – предупредил он. – Выплывешь…

Никешка начал потихоньку отползать в сторону.

– Не дамся, – предупредил он. – Лезь давай… Я за тобой.

Не было времени убеждать Никешку. Не успеют они забраться на вершину раньше Чупри с Колываном, им конец. Столкнет их Чупря, это верно.

Осташа развернулся так легко, словно стоял в своей избе на лавке. Он пауком быстро вскарабкался на сажень и остановился, оглянулся. Никешка лез. Осташа, прищурившись, рассмотрел скалу, наметил путь и взобрался еще на пару саженей. Он совсем не боялся. Никешка пыхтел, полз позади и внизу. Осташа поднялся еще и замер. Дальше шло самое трудное.

Вот дотуда он еще залезет, это можно… Оттуда… Оттуда, если на пальцах повиснуть, можно вон на тот выступ. С него почти дорожка… И все. Больше некуда. Всего с аршин остается до свисающего елового корня – а как добраться? Прыгнуть?.. Он бы прыгнул. А Никешка?..

– Никифор Константиныч, Христом богом молю тебя, останься тут, – дыша в камень, сказал Осташа, не оглядываясь. – Я смогу дальше, а ты – нет. Там прыгнуть придется, и для того надо чуть присесть. Я-то присяду, а у тебя – брюхо… Я ведь не со злости, не с досады… Я за тебя боюсь… Ну как я бабе Груне в глаза посмотрю?

Никешка засопел совсем рядом.

– Ты прости, Остафий Петрович, – тихо ответил он, – раньше надо было бояться… Я здесь не устою. Я тоже прыгну. Давай, давай вперед. Давай, пока силы не кончились…

Осташа злобно полез вверх. Почти не примериваясь, он сунул пальцы в щель и качнулся над пропастью, перелетев на выступ. Потом по мшистой, покатой полочке поднялся до последнего уступа. Дальше надо было прыгать и хвататься за корень. Вершина скалы была совсем близко.

Осташа ждал. Он был готов к тому, что услышит крик, а потом всплеск, но услышал над ухом тяжелое сопение.

– Вишь, перекачнулся же, – сипло сказал Никешка, вставая рядом.

– Последний…

– Не надо, – оборвал Никешка. – Решено уже.

Осташа повернул лицо и посмотрел на Никешку. Тот стоял, весь вытянувшись и плотно прижавшись животом к скале. Руки у Никешки были подняты; окровавленными пальцами он держался за какую-то каменную морщину над головой.

– Давай попрощаемся, мало ли чего, – сдавленно предложил Никешка, не глядя на Осташу. – Простите мне вины мои перед вами, Остафий Петрович.

– Прощаю, – ответил Осташа. – А вы меня трижды простите, Никифор Константиныч… Я перед вами трижды виноватее…

– И я прощаю.

Осташа стащил через голову гайтан с гроздью крестов и повесил его на выступ так, чтобы ни ветер, ни дождь не сорвали.

– Если я сгибну, – сказал Осташа Никешке, – а ты выберешься, то потом достань эти кресты и отдай Колывану Бугрину. Это сплавщиков родильные крестики. Колыван знает, чего делать с ними. Не забудешь?

– Не забуду.

Осташа перекрестился, царапая руку. Потом он чуть отдался от скалы, задрал голову и уставился на извив елового корня вверху. Ну, на аршин бы подлететь… Осташа еще отодвинулся от стены, поднялся на цыпочки, распластался грудью по камню, вздернул руки, скрючив пальцы, оттопырил зад над пропастью, выдохнул, напрягся… Второго прыжка не будет. Осташа метнул себя вверх.

Корень ткнулся в ладони. Осташа висел на руках.

– Взял! Я взял! – закричал он Никешке. – Можно!..

Он подтянулся, прижался к корню щекой, потом забросил на извив локоть, заскреб ногами – и полез, полез наверх. Голый камень сменился мхом, отвес – крутым скатом. Уже через миг Осташа наступил на извив корня ногой и выпрыгнул на верхушку Гусельного.

И тотчас развернулся, лег брюхом на землю и высунул голову обратно за край обрыва, чтобы видеть Никешку. Эх, была бы у него веревка, хоть пару саженей – сбросил бы другу… Рубаху, штаны порвать – так не выдержат они тяжести Никешки, совсем изопрели… Был бы хоть ножик с собой – срезал бы елку длинную, опустил Никешке ствол… Ничего нету… Только вина.

Осташа видел Никешкины руки и макушку. Никешка стоял все так же. Далеко-далеко, глубоко-глубоко внизу под ним шумели, пенились, пучились и сверкали буруны у подножия бойца.

– Ну… – выдохнул Осташа. – Давай, братец… Молюсь за тебя, родной… Давай… Не теряй силы…

Он врал: он не мог сейчас молиться. Он не мог думать ни о чем, кроме Никешкиного прыжка. Но пусть в Никешку вдохнет силы вера в то, что за него молятся.

Никешка поднял голову. Все лицо у него было залито слезами.

– Я… боюсь, Осташа… – выдавил он.

– Давай, чтоб тебя! – закричал Осташа.

Никешка закусил губу, чуть присел и прыгнул. Осташе показалось, что он не допрыгнул… Но Никешка повис на корне!

– Есть! – заорал Осташа, ужом отползая назад. – Есть, братец!.. Теперь давай подтягивайся, лезь!..

Но Никешка висел безвольно, тряпкой, и только вяло шарил ногами по скале. Было видно, что даже корень дрожит – так Никешку трясло.

– Не могу… – прошептал он.

– Да ты чего?! – надрывался Осташа. – Допрыгнул же! Допрыгнул! Все! Давай же, милый, – ну!..

Никешка поднял на Осташу мокрое бледное лицо:

– Не могу…

Осташа молчал, впиваясь пальцами в землю.

– Ма… матушке… не говори… – по-детски, как про шалость, вдруг попросил Никешка.

Пальцы его ослабли, ладони разжались – и вдруг его уже не стало на корне. Он канул вниз, как тяжелая весенняя капля. Он упал без крика. На полполете его мазнуло ногами о выступ, кувыркнуло в воздухе и ударило о скалу головой. Он плашмя рухнул в буруны и исчез даже без всплеска.