У парнишек из Кашки была игра с проверкой – «Болотовы шаги». На Омутном бойце у самого обрыва росла сучкастая сосна-каренга. К сучку была привязана веревка. Надо было уцепиться за нее, разбежаться, огромным прыжком по дуге пронестись по-над пропастью с Чусовой на дне и приземлиться на другой стороне каренги. Кто испугается – тот сыкун, возгря, не мужик; ему только треснутые бабки выпрашивать, а первому бить битой – никогда. И Осташа тоже прыгал, пролетал над бездной в пустоте и ужасе, не канил. Потом какой-то мальчонка из Харенок все-таки сорвался, разбился в лепешку об воду, и отцы, дознавшись, срубили каренгу. Но память въелась, как щелок. И сейчас Осташе казалось, что судьба несет его над бездной тем же великанским шагом. Гонит по лесам от страсти к страсти, и все по дуге мимо Кашки, как мимо каренги. А может, и мимо правды. И Осташа уже очумел: никак этот полет не прекращался.

Веденей увел Осташу от Тискоса недалеко, версты на две. Вторую версту уже шли в темноте. Наконец Веденей остановился и сказал:

– Совсем, гляжу, спекся… Вот тут лежбище у меня.

Осташа еле разглядел огромную кучу лапника, из которой высовывался белый и широкий берестяной язык. Это была полсть. Осташа молча полез в нее, свернулся калачом между двумя берестяными полотнищами и закрыл глаза. Он думал, что уснет тут же, но в памяти сразу встало лицо Меркула с кровавыми лужами глазниц, с блестящими потеками на щеках… Как быстро перекувырнулась жизнь Меркула… Не жаль его, но все же – как быстро!.. И как спокойно смотрели на это хитники, Ипат, Еким… Чему удивляться после Пугача?

Батя говорил, что после Пугача у сатаны еще долго кровавая отрыжка будет. Вот она… Только и спасение, что батю вспоминать. И Осташе снова стало одиноко, совсем одиноко. Теперь, без бати, он сам был старшим, взрослым. Но тяготила не нужда зарабатывать хлеб, а беззащитность. В жизни батя был перед ним как ледолом перед мостом. Теперь нет ледолома, стой сам супротив ледохода: без прикрытия, шаткий и хлипкий. Иди по жизни уже не держась за батин хлястик. Плыви уже не вторым, не в струе за батиной баркой, как хотелось, а первым. И перед чем первым? Перед льдиной, перед бойцом, перед гибелью. Тоска…

Раньше казалось: надо быть как батя, да и все. А вот не выходит… Батю люди принимали, а его, Осташу, не принимают. Он как домовой: от сатаны отстал, к людям не пристал. Для всех он чужой, нежеланный, неправильный. Ничего-то и сделать не успел, а все на него, как псы, уже озлобились. Осташа понял, что он уже очень устал от того, что не таков, как хочется самому, и не таков, как хочется другим. Межеумок он – не бурлак и не сплавщик, не заводской и не пристанской, ни себе и ни людям. И все его гонят прочь. А ведь он – не пустышка: ему есть кем стать и в кого быть. «Тяжко мне, батя, в лесах… Я на Чусовую пойду. Я на Чусовой меж людей себе место зубами выгрызу».

Туманным, холодным и вялым утром Осташа вылез из полсти и поежился. Кругом был лес. Верхушки деревьев таяли в мокрой хмари. С еловых лап капала роса. Пожухлая трава казалась ледяной. От дыхания шел пар. Веденей вынырнул откуда-то из-за деревьев. Осташа в первый раз внимательно оглядел его и поразился: Веденей весь словно был сделан из бересты. На голове его криво сидел берестяной колпак-битук; штаны и лопотина были скроены из вареной бересты – тиски; ноги были обуты в берестяные сапоги-верзни; даже длинные грязные серые волосы и борода казались берестяными.

– Ты бы хоть зайца подловил да ободрал, – сказал Осташа.

Веденей устало улыбнулся. Белки глаз его покраснели от бессонной ночи. В одной руке он держал деревянный молоток-колот, которым оббивают шишки с деревьев, в другой – кузовок-пайву, тоже, конечно, берестяную.

– На, поешь, – протягивая пайву, полную кедровых орехов, сказал Веденей. – Я уже налущил. Больше у меня есть нечего.

Осташе орехов хватило на пять хапков. «Когда ж я по-человечески-то потрапезничаю?..» – подумал он.

– Ну и куда мы идем?

– Ко мне, на Костер-гору, – пояснил Веденей. – Ур-мань-кур, по-вогульски. Знаешь такую?

– Я что, на вогула похож? Послушай, дядя Веденей, зачем я тебе нужен? Отпусти ты меня… Укажи дорогу на Чусовую.

– Вот дойдем до Костер-горы, поговорим, там и видно будет, – уклончиво ответил Веденей. – Пошагали, давай, милок, собирать нам нечего…

И они шли еще целый день. Веденей не искал приметок, затесей – шел как зверь, словно по чутью. Но на пути им не приходилось лезть через валежник, обходить болотину или бочажины – значит, Веденей все ж таки выбирал дорогу, где почище. Однако он ни разу не провел Осташу верхом горы, чтоб в просветах Осташа смог увидеть окоем, смог нашарить взглядом дальнюю реку, и ни одного ручья они не перешагнули.

– Ловко ты меня ведешь, – заметил Осташа.

Веденей оглянулся, усмехнулся и бросил Осташе красноватую гроздь недозрелой рябины.

– Про разбойника Рассказова знаешь? – спросил он. – Ну вот.

О Рассказове на Чусовой рассказывали много. Разбойник этот был добрым человеком и чертознаем. Грабил только богатых, но ни разу не пролил крови. Умел глаза отводить: сам в одном месте был, а голос в другом месте звучал. Его несколько раз ловила горная стража, сажала в острог, а он просил попить водицы в уточке и уплывал от стражи по воде. Хитрый караул в Екатеринбуржском каземате придумал поить Рассказова квасом. Тогда Рассказов добыл уголек, нарисовал на стене лодочку и все равно уплыл. «Верно, – согласился про себя Осташа. – Встретился бы на пути ручеек – я бы ушел вниз по течению к реке. Здесь любая река в Чусовую впадает. Добрался бы, так или иначе». Он уже до смерти умотался в этих великих, бескрайних, молчаливых лесах.

К своему жилью Веденей вывел Осташу в темноте, и Осташа опять ничего толком рассмотреть не смог. Огня Веденей зажигать не стал, только сунул Осташе в руку кусок холодного сушеного мяса.

– Утром, утром, – пробурчал он в ответ на все вопросы.

…А утром землю и небо сцепило ясным заморозком, и Осташа понял, что нынешнее лето кончилось безвозвратно. Он стоял у входа в Веденееву избу и озирался.

Веденей поставил свое жилье на опушке лесной поляны, которая лежала на склоне высокой горы, как скатерть, забытая на берегу после игрищ и хмельных трапез Купальской ночи. Поляну по кругу обступили старые березы. Их белые стволы чернели заплатами бармы – новой бересты, выросшей на месте содранной. Сквозь жидкое золото листвы сочно темнела хвоя матерого ельника, заслонившего окоем.

Низкая избенка Веденея была сикось-накось сложена из длинных и тонких слег. Щелястые стены, протыканные мхом, были забатованы жердями, как поленницы. Одна сторона избы вообще была врыта в крутой склон. Кровлей Веденей не озаботился: просто приподнял со склона пласт земли и положил его на застеленные берестяным скальем слеги потолка. На крыше очутилась целая заросль мелкой черемухи. А в избе на голову сыпались труха и песок, стояли потемки. Да и нечего было разглядывать, разве что широкий лежак на веделицах – жердях-подтоварниках, которые на плотах подкладывают под груз, чтобы не промок. Лежак опять же был завален лапником. Печку или хотя бы камелек Веденей не сложил, хотя вокруг избы валялись поленья-подлупежник, а у входа в избу серела давно промытая дождями проплешина очага. С боку к стене были приставлены резные чурки – ургаланы, как у Шакулы в Ёкве. Зачем они здесь?..

Осташа глядел по сторонам и мрачнел. Опять не становое жилье, а временное, бросовое. Значит, и жизнь здесь опять-таки абы-кабы, во имя чего-то другого… Чего? В скитах – во имя господа. У хитников – во имя золота. А здесь? А-а, хоть во чье имя, но уж точно не для человека. Для человека не такие дома строят. А значит, ему, Осташе, здесь тоже будет худо.

Оставляя черные следы на сизой, заиндевевшей траве, Осташа направился к суковатому и корявому пню-вакоре посреди поляны. Вакора была высотой в полторы сажени. Земля вокруг шелушилась пятнами кострищ. Видать, на этих огнях калили какое-то орудие, которым в вакоре насквозь прожгли дыру. Зачем?.. И что это за куча земли, уже затянутая мхом, из которой торчат воткнутые как попало палки, сучья, обломки жердей?.. Осташа оглянулся на дом Веденея и даже попятился, отвалив челюсть.

Над убогой хибарой, вкопанной в склон горы, в небо возносились чудовищные утесы. Они были заостренные, как ножи, чугунно-серые, отвесные и дикие. Осташа никогда не видал скал без реки. На реке понятно – река их и вымыла из земли. А здесь, на верхушке горы? Какие силы отесали эту гору, как кол, и расщепили острие? Какой ужас поднял дыбом каменные космы? Взгляд, продолжая могучий рывок зубцов, улетал в остывшее синее небо. Оно опасно нависло над горой, как перевернутый омут, на дне которого блекло отсвечивала серебряная вогульская тарелка солнца.

– Ну, как тебе Костер-гора? – раздалось за спиной, и Осташа чуть не подпрыгнул. Это к нему бесшумно подошел Веденей. Он держал в руке грубую деревянную посудину, в которой лежала куча свежего, мокрого мяса. – У вогулов эта гора священная была, Ялпынг по-ихнему. Называлась Ур-мань-кур. Тоже, значит, гора-костер. Там, на верхушке за скалами, и капище старое имеется… Пойдем к избе.

Осташа угрюмо пошагал вслед за бодрым, веселым Веденеем. Не нравилось ему все это: страшные, нелепые скалы в лесах, ургаланы возле избы, дырявая вакора… В избе Осташа никакой иконки не приметил. Нехорошо.

– С родничка, что ль, идешь? – деланно-безразлично спросил Осташа. «Родничок, ручеек, речка – и Чусовая…»

Веденей понимающе хохотнул.

– Да нет, там у меня просто ямка с водой. Дождем наливает. Не кручинься, парень. Отпущу тебя. Давай завтрак готовить, смотри: у меня малой уже с утра зайца поймал…

– Какой «малой»? – не понял Осташа.

– Ну, сынец мой… – как-то странно пояснил Веденей. – Вон он сидит, у стены…

Осташа присмотрелся и вдруг понял, что среди ургаланов неподвижно сидит на корточках мальчонка лет семи, одетый в невообразимую рвань и грязные шкуры. Похоже, что он с самого начала так сидел, только Осташа не отличил его от идолов.

Осташа передернул плечами и пробурчал:

– Слепорожденных да однокопытных есть грех.

– Ну, не ешь. С голоду подыхай.

Чего делать-то? Осташа разжег костер с Веденеева кресала, а Веденей тем временем нанизал на прутья куски мяса. При огне сразу стало уютнее, защищеннее. Даже скалы словно распрямились, не нависая больше над душой, как конские головы над водопоем.

– Как у тебя зовут-то малого? – спросил Осташа, оглядываясь на мальчонку, который все так же сидел среди ургаланов, только теперь глядел на огонь и застенчиво улыбался.

– А никак не зовут, – просто ответил Веденей. – Малой, и все.

Осташа подумал, что скоро он расшибет лоб о неведомые странности этой жизни. При бате все было ясно, а сейчас – чудо на чуде, будто люди все разом спятили, и каждый человек по-своему.

– А жена твоя где?

– Вон, у вакоры, – не глядя кивнул Веденей.

Осташа повернулся к поляне, ожидая увидеть женщину, и тотчас понял, что куча земли с сучьями и палками у дырявого пня – это могила. Господи, а голбец где же?..

– Могила без креста, сын без имени, дом без иконы, – тихо сказал Осташа. – Ты что, Веденей, язычник, что ли? Выкрест?

Веденей сел у огня по-татарски, положил ладони на колени и, глядя Осташе в глаза, пояснил:

– Нет, я не выкрест. Я Исусу кланяюсь, Спасу. Но таинств не приемлю. Я в людей не верю. Сквозь людей благодать не пройдет, испоганится, а потому с господом я напрямик говорю, вон через дырку в вакоре, как вы через икону иль через наставника. Пока я был на Чусовой при деле, то держался спасовского толка. А здесь, под Костер-горой, еще дальше пошел в глухую нетовщину, даже бабушкино согласие отринул. Таких, как я, вы называете дырниками – за то, что мы сквозь дыры молимся.

– А образа вам чем не угодили?

– Не в образах дело… Мне с горы далеко видно… Отчего праотцы наши бежали по рассединам от Никона? Только ли оттого, что креститься кукишем заставлял? Кукиша на то мало! Бежали потому, что больно уж много посредников втиснулось между человеком и господом. Прасолы эти всю веру испоганили. Благодать тухнет, прости господи, когда через многие руки проходит! Ты посмотри: вот речка родником начинается чистым… А потом вода ее в прудах застоится, да процедят ее сквозь сети, да перестягами расчертят, да на банах весь мусор высыпят, да по заводам измолотят в каузах водобойными колесами – та ли это вода в Чусовую впадет, что родником выходила? То-то! От такого завода праотцы и бежали в чистые земли. А чего уж потом напридумывали – молиться на медные складни да каплицы в землю закапывать, – это все дребедень, не очищенье. Отраву ситом в воду не обратишь.

– А мне умный человек говорил, что благодать не медный пятак, от человека к человеку не истирается… Грешишь ты, дядя Веденей. Вернись к людям и покайся, – твердо посоветовал Осташа.

Веденей ухмыльнулся. Губы и щеки его покраснели, как у девки с мороза.

– А мне не в чем каяться… Хочешь, расскажу, как со мной дело было? Я ведь тоже сплавщик и батю твоего помню. Может, и ты слышал о Веденее Сипягине из Курьи?.. Меня еще Оленебойцей звали за то, что я по молодости подряд две барки разбил на Оленьем бойце… Не слышал? Батя тебе не говорил?..

– Не слышал. – Осташа покачал головой. – А батя весной погиб на Разбойнике.

– У-у… – Веденей понимающе покивал. – Ну, царство ему небесное… Жаль сплавщика. Сильный сплавщик был. Сейчас-то кто в первых ходит? Колыван?

– Он.

– Ну, Колыван из наших, понятно… Из истяжельцев. Я ведь тоже был истяжельцем, еще раньше Колывана. Я в истяжельство под старца Иову подался, сразу за Кононом и Гермоном. Только мне не повезло. Не в сплаве дело, не в барке, не в грехе… Мою душу, как водится, на крест заговорили, а крест-то понесли на Ирюм к отцу Мирону, да по дороге потеряли. Попросту потеряли. Вытрясли на кочках из торбы. Так что моя душа сейчас гниет где-нибудь под баглями на Ирюмских болотах…

У Осташи мороз продрал по коже, когда он это представил – живая душа лежит в болоте под гатью, заживо погребенная…

– Того быть не может! – Осташа даже головой потряс, отгоняя морок. – Как так? Ты что, живешь, а души в себе не чуешь?!.

– Не чую. Я с бесами запанибрата говорю, ничуть их не боюсь. Кому я нужен без души? Все вогулы здешние – побратимы мне. Вот у Шакулы из Ёквы – знаком небось? – вызнал я заговоры и правлю здешними бесами. Не веришь?

– Верю… – пробормотал Осташа. – Дак страшно же… «Ургаланов, наверное, Шакула и притащил», – подумал он.

– А не страшно. Чего мне терять? Видал, как хитники меня слушаются? Это хитники-то, которым человека зарезать что мухомор с тропы сопнуть!.. Потому что все тутошние бесы – мои. Знаешь, за что мне Ипат Терентьев служит, который и самому Белобородову перечил без оглядки? За то, что я приручил Сорнинг-Ялпынг-уя, чусовского золотого змея. Захочу, и он за мной по веревочке ползать будет, как котенок за ниткой бегает. А где змей, там и золото, которое хитники ищут. Вот Ипат мне и кланяется. Тебя отдал, к примеру. Яшка Гусев за такое ему башку оторвет, знаю.

– Грех же это – бесами водить… – беспомощно сказал Осташа.

– Грех служить бесам, а помыкать ими – мечта всякого. Я сквозь дырку в вакоре многое вижу, чего вам не видно. Думаешь, люди на свете праведности ищут? Верь давай в сказки. Люди ищут власти над бесами. Нет ничего слаще, чем власть над бесами, и по всем видам власть такая – не грех. Чем истяжельцы над прочими подымаются? Да тем, что власть над бесами пытаются обрести. Только в потемках шарят, сами не видят. Если б не моя беда, то и я бы думал, что душу истяжать – крест, а Гермон и Конон знают, что это – мирра! Потому и хватка у них волчья.

– Мой батя и не шел к истяжельцам…

– А я вот пошел, гордыня повела. Дурак. Я вот тут без души под горой сижу, и знаешь, чего понял? Гордыня человеческая – это насколько душа человеческая от своего божьего замысла отличается. А батя твой таким получился, каким бог человека и создал.

– Что же, тебя изгнали, что ль? – осторожно спросил Осташа.

– Ты жри давай, мясо-то. Думаешь, каждый день такой праздник будет? – Веденей протянул Осташе пару прутиков.

Осташа взял, но есть не торопился. В словах Веденея он уловил намек на то, что здесь ему сидеть придется долго, и это его насторожило.

– Гермон-то не знал, что мой крест потеряли, а Конон знал, да молчал. Ему-то какая разница, если я все равно барки вожу мимо бойцов?.. Подвело меня то, что я приют дал Ондреяну Плотникову, Золотому Атаману, который в Шайтанских заводах управителя убил, а потом еще и в Старой Утке тоже… Я Ондреяну пещеры показал, чтоб укрыться, – Ондреян-то ведь не сплавщик, откуда ему скалы знать?.. Ну, за мной солдатов и послали. Я с женой бежал в скиты. Старцы меня прогнали, потому как я не ихнего толка. А Гермон тоже взял да и прогнал – зачем я ему нужен с солдатами-то за спиной? Да и души у меня нету… Куда мне? Ушел сюда. Так что я беглым демидовским числюсь. А здесь у меня еще малой родился, здесь же я и бабу схоронил, здесь же и Пугача пересидел. А теперь мне туго стало… Хочу к людям.

– А как же власть над бесами, сладость?.. – напомнил Осташа.

Веденей снова ухмыльнулся.

– Так это сладость для гордыни, а я гордыню вместе с душой утратил.

– Ну, вернись – покайся… Снова покрестись, что ли… Как же это – без души?.. – Осташа и представить не мог: как это, жить без души? Возможно ли такое-то?

– В самокрещенцы меня сватаешь, да? – Веденей зло посмотрел на Осташу. – Самокрещенцы собором не признаны. Самокрещеньем мне души не обресть. А вот истяжельчество в Невьянске недавно признали – значит, и нету у меня души. Кто меня обратно к людям примет? Не хочу жить бирюком на отшибе, как Еран у Воронков.

– Ну а я-то тебе зачем? – тоже разозлился Осташа. – Я тебе чем помогу? Я не поп никонианский, не наставник, не бабка повивальная, не Мирон Галанин…

– А ты со мной поделись душою, – тихо сказал Веденей, пристально глядя Осташе в глаза. – Я и от истяжельцев заговоры на истяженье души помню, да и от вогулов кое-что перенял… Поделись. От тебя не убудет. Из реки сколько ни черпай – не обмелеет… Я с новой душой – и с новым именем вернусь. Пойду к Строгановым или к Яковлеву, не дознаются, кто я. Спаси.

Осташа вытаращился на Веденея и медленно покачал головой.

– Душу – ни отцу, ни сыну, ни брату, ни жене, – так же тихо ответил он. – Я на Страшный суд с чем приду? Проси у кого другого – мало ли отчаянных людей? За твой навык с золотым змеем любой хитник тебе душу отдаст…

– А мне почто душа в гордыне? Я чистую хочу. Как у Перехода.

Осташа долго молчал, разглядывая Веденея. Вот как это просто – встретиться с сатаной лицом к лицу. Впрочем, чего ж тут необычного? Осташа вспомнил, как на отчитке бес заговорил из девки… Встреча с бесом не пугала. Господь не оставит, даст сил. Веденей потерял свою душу под Ирюмскими гатями, и не дыре он молится, а дыра у него вместо души, потому и дырник.

– Ты – бес, – твердо сказал Осташа. – Ты мою душу покупаешь, да? Не дам. Приди вчера.

«Приди вчера» – так надо бесу говорить, когда он у тебя работы просит, если хочешь отвадить беса. Веденей усмехнулся:

– Так и знал, что про это решишь… Бес – он прельщает, меняет душу на блага, которые по делам и по вере человеку не положены. А я благ не сулю… Какие у меня здесь, на Костер-горе, услады? Я тебе твою собственную жизнь обещаю, которую могу и отнять…

– Ну, попробуй, и не такие уже пробовали, – угрюмо предложил Осташа.

– Я тебя резать не буду. Просто не уйдешь отсюда, и все, – сказал Веденей.

– Уйду.

– Не уйдешь. У меня все здешние лешаки в кулаке. Дорогу у тебя из-под ног украдут. Заведут тебя в мои медвежьи слопцы, где тебя колом прибьет. В елки-обманки обернутся, у которых шаста на полуденной стороне растет, а ветки шатром – на полуночной. Да и малой не пустит. Я его как раз на такую дичь натаскал.

Осташа снова взглянул на ургаланов – мальчишка исчез.

– Уйду, не запужаешь, – упрямо повторил Осташа. Веденей пожал плечами, поднялся, потянулся и пошел в избу.

– Где ямка-то твоя с водой? – вслед ему спросил Осташа. – Пить хочу!

– Там, – махнул рукой Веденей и скрылся в избе.